(И в том же духе еще на двадцати страницах.)
* * *
Шесть часов сорок семь минут вечера. Заказал еду в номер. Немного супа, сэндвич. Это было ошибкой. Я настолько проникся духом 1896 года - несмотря на обстановку номера, соответствующую 1971-му, - что визит официанта оказался неприятным вторжением.
Этого больше не будет. Просчет, но не такой уж непоправимый. Теперь стану покупать в киоске крекеры, сыр и тому подобное и съедать в номере. Достаточно, чтобы подкрепиться, пока не закончу свой проект.
Еще одна проблема. В общем-то, та же самая.
Звук моего голоса.
Это все больше сбивает меня с толку. Не важно, насколько далеко уводит меня воображение - где-то глубоко внутри я знаю, что это меня не введет в заблуждение, что со мной говорит мой голос. Не могу представить, что еще можно сделать, но меня это тревожит.
Что ж, справлюсь с этой проблемой, если ситуация выйдет из-под контроля. Может, ничего такого не случится.
Все больше и больше я думаю о том, что, возвратившись в прошлое, стану причиной трагедии, отраженной на этом лице. Передо мной на письменном столе ее фотография.
Имею ли я право так с ней поступать?
Знаю, что уже это совершил. И все же опять я с новой силой ощущаю изменчивую движущую силу в прошлом, как и в будущем. Не знаю почему, но чувствую, что у меня есть возможность не возвращаться назад, если пожелаю. Ощущение очень сильное.
Но почему бы мне сейчас не вернуться? Даже если бы я знал (а я не знаю), что проведу с ней лишь несколько мгновений. После всего этого - и не вернуться? Немыслимо.
Помимо этого у меня есть и иные мысли. Мысли по поводу выбора, который может намного усложнить настоящую ситуацию.
Что там написал Пристли? Хочу снова проверить.
* * *
Вот что он пишет в заключительной главе, названной «Индивидуум и время».
Он рассказывает о сне одной русской женщины, графини Тучковой, в 1812 году. Три раза за одну ночь ей приснилось, что ее муж, генерал армии, погибнет в битве около места под названием Бородино. Когда она проснулась и рассказала об этом мужу, они не смогли даже найти это название на карте.
Три месяца спустя ее муж погиб в битве при Бородино.
Затем Пристли упоминает о другом сне - одной американки в двадцатом столетии. Этой женщине приснилось, что ее ребенок утонул в ручье. Через несколько месяцев она оказалась в месте, которое видела во сне. Ребенок был одет так же, как и во сне, и едва не оказался в опасной ситуации, в результате которой мог утонуть.
Женщина, распознав аналогию, спасла жизнь ребенку и тем самым не дала произойти предвиденной трагедии.
Пристли предполагает, что от масштаба события зависит, можно ли его каким-либо образом изменить. Осуществление битвы при Бородино заключало в себе такое количество деталей, что вмешаться в такое сложное событие было бы невозможно.
С другой стороны, возможное утопление одного ребенка (если, конечно, этот ребенок не Цезарь или Гитлер) представляет собой настолько более мелкое событие, что в него можно вмешаться и изменить.
Хотя это справедливо для грядущих событий, полагаю, что к прошлым событиям применимы те же положения. Я был здесь в 1896 году, изменив жизнь Элизы Маккенна. Однако эти изменения не несли в себе исторического масштаба битвы при Бородино. Как и надвигающаяся гибель ребенка, это событие более мелкого масштаба.
Почему же тогда я не могу вернуться назад, как и раньше, но вместо того, чтобы причинить ей печаль, принести только радость? Наверняка эта печаль была вызвана не тем, что она меня встретила, или моими дурными поступками, а тем, что потеряла меня из-за того самого феномена времени, который меня к ней привел. Знаю, что это звучит дико, но я в это верю.
Я верю также, что наступит тот момент, когда я смогу изменить этот конкретный феномен.
Меня осенила еще одна идея!
Я проигнорирую новую команду. Поскольку меня отвлекает звук собственного голоса, я устраню этот звук. Буду писать команды подсознанию - каждую по двадцать пять, пятьдесят, сто раз. При этом буду слушать в наушниках Девятую симфонию Малера. Пусть она станет пламенем свечи, качающимся маятником, а я буду посылать в подсознание написанные мной установки о том, что сегодня 19 ноября 1896 года.
* * *
Поправка. Буду слушать только заключительную часть симфонии.
Часть, в которой, по словам Бруно Вальтера, «Малер посылает миру прощальный привет».
Я тоже использую ее для того, чтобы попрощаться с этим миром - миром 1971 года.
* * *
Я, Ричард Кольер, нахожусь сегодня, 19 ноября 1896 года, в отеле «Дель Коронадо».
Я, Ричард Кольер, нахожусь сегодня, 19 ноября 1896 года, в отеле «Дель Коронадо».
Я, Ричард Кольер, нахожусь сегодня, 19 ноября 1896 года, в отеле «Дель Коронадо».
(Написано Ричардом пятьдесят раз.)
* * *
Сегодня четверг, 19 ноября 1896 года. Сегодня четверг, 19 ноября 1896 года.
(Написано сто раз.)
* * *
Элиза Маккенна сейчас в гостинице.
(Сто раз.)
* * *
Каждое мгновение приближает меня к Элизе.
(Сто раз.)
* * *
Сегодня 19 ноября 1896 года.
(Шестьдесят один раз.)
* * *
Девять часов сорок семь минут вечера. Это случилось.
Не помню, когда именно. Я писал: «Сегодня 19 ноября 1896 года». У меня болели кисть и плечо. Я был словно в тумане. Имею в виду буквально. Кажется, вокруг меня собирался туман. В голове у меня звучало адажио. Я проигрывал его уже в который раз. Я видел, как по бумаге движется карандаш. Казалось, он пишет сам по себе. Связь между ним и мной прервалась. Я, как зачарованный, следил за его движениями.
Потом это произошло. Вспышка. Более подходящего слова не придумать. Глаза у меня были открыты, но я спал. Нет, не спал. Куда-то пропал. Музыка умолкла, и на мгновение - но различимое и безошибочное мгновение - я оказался там.
В 1896 году.
Это пришло и ушло так быстро - думаю, я едва успел моргнуть глазом.
Знаю, что звучит это дико и неубедительно. Даже мне самому так кажется, когда я слышу собственный голос, произносящий эти слова. И все же это произошло. Всеми фибрами своего существа я знал, что сижу здесь, на этом самом месте, - но не в 1971-м, а в 1896-м.
Боже правый, самый звук моего голоса, когда я произношу: «1971-й», заставляет меня сжаться. Чувствую, словно опять оказался в клетке. Чуть раньше, в этот удивительный момент, меня выпустили: дверца распахнулась, и я вышел на свободу.
У меня такое чувство, что в краткости этого мига повинны наушники. При всей моей любви к музыке я ужасаюсь при мысли, что эти наушники тянули меня назад.
Теперь, когда я знаю, что у меня получилось, и вся задача упрощается до состояния повторения, я стал обдумывать наиважнейшие практические моменты.
Одежда.
Чудно - действительно, странно, - ведь за все это время мне ни разу не пришло на ум, что мое появление в 1896 году в современной одежде может оказаться губительным для моей затеи.
Очевидно, придется найти себе одежду, соответствующую времени, в котором я окажусь.
Где же мне найти такую одежду? Завтра пятница. Не знаю, откуда у меня появилось убеждение, что это должно произойти завтра. Тем не менее уверенность не проходит, и я не собираюсь ей противиться.
Что оставляет единственную возможность относительно одежды.
* * *
Просматриваю «Желтые страницы». Ателье проката одежды. Вероятно, времени на пошив костюма уже нет. Жаль, я этого не предусмотрел. Ну как бы я мог? Ведь только сегодня после полудня у меня появилась возможность с ней связаться. Вчера вечером и сегодня утром я называл это иллюзией. Иллюзия! Господи, это просто невероятно.
Вот одно. Ателье проката маскарадных костюмов на Седьмой авеню в Сан-Диего. Утром прежде всего отправлюсь туда.
Продолжать дальше сегодня нет смысла. Может быть, даже опасно. Вдруг я неожиданно прорвусь туда в этом чертовом спортивном костюме? Странновато буду я в нем выглядеть в 1896 году.
Завтра. Это будет великий день. Я так в этом уверен, что мог бы побиться об заклад….
Нет нужды заключать пари. Это не азартная игра.
Завтра я буду с ней.
19 НОЯБРЯ 1971 ГОДА
Пять часов две минуты. Сейчас встану. Есть желание не шевелиться. Но все-таки надо пошевелиться, надо вставать и…
… сиять? Маловероятно. Но тем не менее встаю. Даже если свалюсь. Одеться… спуститься вниз и на берег, на воздух. Прогнать эту головную боль.
Потому что сегодня особый день.
Ты сегодня не одолеешь меня, голова. Сегодня особый день.
Восемь часов сорок три минуты утра. На пути в Сан-Диего. В последний раз. Я все время это повторяю. Что ж, на сей раз это правда. Нет нужды приезжать снова.
Головная боль еще не совсем прошла, но все же не такая сильная, чтобы помешать мне вести машину.
Удивительно, насколько отстраненным от всего вокруг я чувствую себя. Возможно ли, чтобы часть меня была уже в 1896 году, ожидая появления меня целиком? Подобно тому как частица меня осталась на днях в гостинице, в то время как другая поехала в Сан-Диего?
Наверняка это возможно. Кто я такой, чтобы в данный момент это отрицать?
* * *
Девять часов двадцать семь минут. Мне во всем повезло. Выбор был невелик, но один из костюмов этого ателье проката оказался словно сшит на меня. Сейчас он лежит рядом со мной на сиденье в коробке, завернутый в оберточную бумагу. Надеюсь, Элизе он понравится.
Костюм черный. Пиджак тогда называли сюртуком. Ужасно длинный, доходит до колен. Боже правый! Служащий пытался навязать мне то, что он назвал домашним сюртуком, но его фасон - расходящиеся спереди полы и широкие фалды сзади - был мало пригоден для носки.
Штаны - «брюки, сэр» - довольно узкие, с обшитыми галуном боковыми швами. У меня есть также белая рубашка с высоким воротничком, однобортный бежевый жилет с отворотами и галстук на тесьме, скрепленной на шее сзади. Я стану похож на настоящего щеголя. Думаю, все это подойдет. Я понравился себе в зеркале. Вплоть до коротких полуботинок, тоже черных.
Довольно странно было разговаривать со служащим из ателье проката одежды. Странно, потому что я ощущал себя там лишь отчасти. Он спросил меня, зачем мне этот костюм. Я сказал, что собираюсь завтра вечером пойти на вечеринку в стиле 1890-х годов - что не было совершенной ложью. И добавил, что хочу выглядеть как можно более органично.
На какой срок я планирую взять костюм? Меня подмывало ответить: на семьдесят пять лет. Но сказал, что на выходные.
Я уже собирался уехать из Сан-Диего, когда меня осенило, что, когда я попаду в 1896-й, хоть и хорошо одетым, все равно не смогу купить себе даже чашку кофе. Невероятно, что я проглядел также и такой очевидный момент, как наличность, которой хватило бы, пока не найду работу. Понятия не имею, о чем я думал. Попросить денег у Элизы? От этой мысли я весь сжался. «Привет, я тебя люблю, можно занять у тебя двадцать долларов?» Боже всемогущий!
И опять везение. В первой же лавке по продаже монет и марок, куда я зашел, оказался двадцатидолларовый золотой сертификат в хорошем состоянии. Я заплатил за него шестьдесят долларов, но счел, что мне очень повезло. Продавец сообщил, что у него есть такой же двадцатидолларовый золотой сертификат, никогда не бывший в обращении, и у меня возникло искушение его купить, пока я не узнал его стоимость: около шестисот долларов.
У меня в руках симпатичная банкнота с портретом президента Гарфилда на лицевой стороне, ярко-красной печатью и надписью: «20 долларов в золоте выплачивается предъявителю по требованию». На оборотной стороне ярко-оранжевое изображение орла со стрелой в когтях.
Для страховки я купил также десятидолларовый серебряный сертификат в приличном состоянии (стоимостью сорок пять долларов) с портретом Томаса Э. Хендрикса на лицевой стороне, кто бы он ни был. Как этот, так и двадцатидолларовый сертификат, по размеру значительно больше современных банкнот, и ценность для меня они представляли во всех смыслах большую. Так что в финансовом отношении у меня будет все в порядке.
В финансовом отношении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43