Валерий Алексеевич сунул руку в карман пиджака и задержал ее там на бесконечно долгое мгновение. Правая была скрыта развевающейся полой пиджака. Ускорив шаг, он оказался рядом с офицером. Кашинцев видел, как куратор, не поворачивая головы и не сводя глаз с трех человек, стоявших у «девяносто девятой», что-то ему говорит.
Офицер кивнул, пригнулся и что-то прокричал. Кашинцев слышал все, как через подушку: звуки, не складывавшиеся в слова, сотрясали его барабанные перепонки. Офицер и двое солдат, прикрывая мужчину с девушкой, ускорили шаг и побежали к машине. Тогда тот стрелок, что был с рацией, тоже что-то крикнул двум своим товарищам и положил рацию на капот.
Скорее всего, это движение было быстрым и почти незаметным для глаза, но Кашинцев видел все, как в замедленной съемке. Стрелок медленно опускает рацию на темно-синий капот, а другая рука в это время также медленно лезет под пиджак. Кашинцев видел картину целиком; в поле его зрения непонятным образом умещались и офицер с солдатами, и странная парочка, прячущаяся за ними, и трое стрелков рядом с машиной, и куратор.
Вся картинка была подвижной, кроме одной ее части. Валерий Алексеевич остался на месте.
Кашинцев видел, как он моргает. Закрывает глаза… пауза… потом медленно открывает, и… Чудо ловкости и быстроты! Правая рука поднимается вверх, и левая покидает убежище в кармане.
Куратор держит обе руки перед собой, он словно протягивает их к неожиданно (а, скорее всего, ожидаемо) появившимся стрелкам и хочет что-то сказать. Он еще раз моргает, но вместо слов приветствия раздаются выстрелы: такие гулкие и тяжелые, что Кашинцев едва их слышит. Он их сначала чувствует, потому что дрожь воздуха толкает его в живот, и только потом слышит выстрелы.
Стрелки тоже парни не промах; все приходит в движение. Тот, что сидел за рулем, падает на мокрый асфальт и хочет отползти в сторону; он бьет каблуками и пытается скользить на собственных лопатках, чтобы оказаться вне сектора обстрела, но еще одна пуля настигает его, разбивая голову, и стрелок, откинувшись назад, затихает.
Второй, что успел положить рацию на капот за миг до начала, опускается на колено и левой рукой подпирает правую, чтобы поточнее прицелиться. Кашинцев видит, как отскакивает назад затвор пистолета, и втайне надеется, что затвор сорвется и разобьет ему лицо, но затвор исправно досылает патрон в патронник и взводит курок, почти касающийся ладони стрелка. Отработанная гильза сверкает в скудном сентябрьском солнце и, описав плавную дугу, устремляется к земле…
В это время третий стрелок, развернувшись на пятке, прячется за машиной и переводит огонь на двух беглецов, связанных веревкой.
Кашинцев чувствует, как воздух уходит из его легких и понимает, что он орет — во весь голос, во весь дух.
Лысоватый дядька с тинэйджерским рюкзачком за плечами спотыкается, коснувшись рукой асфальта, вновь распрямляется, продолжая бежать.
Один из солдат, совсем еще молодой мальчик, хватается за шею; между пальцами бьет кровь. Ее так много, что Кашинцеву кажется, будто она сейчас попадет на него. От этого он орет еще громче и чувствует, что ноги сами собой начинают двигаться. Длинные худые ноги мчат его к черной «Волге», и он считает это самым естественным выходом в сложившейся ситуации.
На бегу он успевает оглянуться и посмотреть на куратора. (Он подменяет безликое понятие «куратор» простым и человечным «Валерий Алексеевич», понимая, что больше никогда не узнает ни его фамилию, ни звание.)
Валерий Алексеевич дергается, словно его со всех сторон лупят тяжелыми палками. Кашинцев видит разрывы, возникающие на его одежде, видит, как его отбрасывает назад, но куратор не сдается. Вслепую он продолжает судорожно жать на спуск так сильно, будто от этого зависит скорость пули; словно он не стреляет, а выдавливает ее из ствола, и… лицо его становится значительным. Оно выражает нечто большее, чем обычное человеческое лицо.
Последнее, что видит Кашинцев, — это второго солдата, вскрикивающего что-то вроде «ать!», останавливающегося и начинающего поливать из автомата Калашникова припаркованную «девяносто девятую». Кучность боя АКМ делает свое убийственное дело: машина взрывается россыпью мелких стеклянных брызг. Но, кроме этих брызг, Кашинцев замечает красное облачко, взметнувшееся над темно-синей крышей.
Солдаты, стоявшие перед ним в цепи, щелкают предохранителями, будто выступают на соревнованиях по синхронному приведению личного оружия к бою, и открывают перекрестный огонь.
Через четыре шага (которые Кашинцев делает как по воздуху, не касаясь земли) «девяносто девятая» выглядит так, будто угодила в гигантскую швейную машинку, в которой — увы! — не оказалось ниток; поэтому тусклый сентябрьский свет сочится из тысячи маленьких аккуратных дырок калибром 5, 45 мм.
Внезапно, как по взмаху руки невидимого дирижера, все затихает. Кашинцев бежит и орет, и чувствует себя неловко. Потом до него доходит почему. Он солирует. Слышны только его крик и шипение горячих гильз в осенних лужах.
Кашинцев замолкает…
Он подбежал к машине одновременно со странной парочкой, которую по-прежнему сопровождал офицер. Солдат в пятнадцати шагах от них отсоединил пустой магазин и тут же примкнул новый.
— Ннне ссстреляйте… — с трудом выговорил Кашинцев; онемевшие губы совсем не слушались.
Офицер процедил сквозь зубы что-то неразборчивое и крайне недружелюбное. Высокий лысоватый мужчина посмотрел на Кашинцева, покачнулся и оперся на крышу машины.
— Вы кто? — спросил он.
— Я — Кашинцев. Я был с ним, — он показал большим пальцем через плечо; в сторону, где, по его мнению, лежал куратор. Заставить себя обернуться и посмотреть он не мог.
— Это вам… документы? — глаза мужчины закатились, он снова покачнулся, на этот раз — сильнее.
Кашинцев бросился вперед и подхватил его под руку.
— Да, мне. Наверное… Я — ученый. Микробиолог.
— Уезжать… Надо уезжать, — четко выговорил мужчина.
Лицо его быстро заливала неестественная бледность.
— Что с вами? Вы ранены? — Кашинцев стал аккуратно ощупывать мужчину.
Он провел рукой по его спине, и в области поясницы, прямо под рюкзаком, пальцы почувствовали что-то теплое и липкое.
— Проклятье! — выругался Кашинцев. — Да из него течет, как из… — он запнулся, не находя удачное сравнение. Рука была испачкана в крови.
— Чего встал? Вези его в больницу, — распорядился офицер.
Капитан смотрел на всю эту троицу с подозрением. Он переводил взгляд с черной «Волги» на «девяносто девятую» и лежащие рядом с ней трупы. Но у «Волги» были государственные номера голубого цвета, а у «Жигулей» — обычные, черные цифры на белом фоне; видимо, это действовало на военного успокаивающе. Пока. Но тянуть в любом случае не стоило.
— Да, да… Надо ехать, — рассеянно согласился Кашинцев, снимая со спины мужчины рюкзак.
Он открыл переднюю дверцу и бросил рюкзак на пассажирское сиденье; на заднее — осторожно усадил раненого. Девушка устроилась рядом.
Кашинцев обошел машину и сел за руль. Через лобовое стекло он видел капитана, который стоял и внимательно следил за их машиной; похоже, у него оставались серьезные сомнения относительно правильности своих действий.
Кашинцев протянул руку к замку зажигания и вдруг осознал, что, если он не найдет ключей, то это — конец. Он ни за что не сможет подойти к телу куратора и обыскать его. Более того, этот капитан наверняка никуда их не отпустит, пока не выяснит все обстоятельства.
Игорь похолодел. Он боялся смотреть на рулевую колонку; искал ключи на ощупь. К счастью, они оказались на месте.
Кашинцев через силу улыбнулся офицеру и включил зажигание.
Стартер бодро провернулся; в цилиндрах появились первые вспышки. И вот двигатель бодро зарокотал, перемалывая порции неэтилированного бензина.
Кашинцев включил первую передачу и, едва касаясь акселератора, осторожно тронул машину с места; он еще помнил, как может ускоряться это неповоротливое с виду чудовище.
— Куда ехать? — спросил он.
— Все равно… куда… — с трудом проговорил мужчина с заднего сиденья.
К сожалению, он был прав. Ехать им действительно было некуда. И везти раненого в больницу, как советовал офицер, тоже было нельзя. Тупик. Они были загнаны в угол.
Кашинцев вспомнил номер телефона, который назвал ему Валерий Алексеевич.
«Воспользуетесь в самом крайнем случае, если не будет другого выхода».
Похоже, сейчас был именно самый крайний случай — потому что другого выхода он не видел.
— Ну что? — генерал Карлов больше не мог рисовать; остро заточенные карандаши рвали бумагу.
Лицо его внешне оставалось бесстрастным, но руки дрожали сверх допустимой нормы, и Карлов не считал возможным показывать это подчиненному. Пусть даже одному, пусть даже — самому близкому, собственному референту, но показывать это ни в коем случае не стоило.
— Ни четвертый, ни шестой на связь не выходят, — с опаской сказал референт. Он чувствовал себя так, словно был лично в этом виноват, и справедливый гнев начальника вот-вот обрушится на его бедную голову.
— Только не говори мне, что они опять ускользнули. Ладно? Даже не вздумай это говорить!
— Я… — референт втянул голову в плечи, словно черепаха — в панцирь.
— Ты сидишь и ковыряешь в носу вместо того, чтобы работать! Узнай, что происходит на Савеловском вокзале! Позвони военным, позвони оперативному дежурному в МВД! Что мне, тебя учить, что ли? — Карлов сжал руку и не заметил, как переломил карандаш. Остро заточенный грифель впился в ладонь; из ранки появилась маленькая круглая капля крови.
Он выругался и выбросил сломанный карандаш в корзину для мусора. Ему никогда еще не доводилось руководить такой бестолковой операцией, и это приводило Карлова в бешенство.
Референт снял трубку и прижал ее плечом к уху. Одновременно он просматривал информацию, поступающую на компьютер.
— Товарищ генерал! — внезапно сказал он. Карлов все уже понял — по голосу.
— Нет, — он покачал головой. — Нет. Я не хочу это слышать. И ты не хочешь, чтобы я это слышал. Потому что я выйду из себя, и мне потребуется кого-нибудь убить.
Референт огляделся; в кабинете Карлова, кроме них двоих, никого не было. Он пожал плечами.
— Тогда считайте, что вы этого не слышали. Но… Военные сообщают, что на вокзале была перестрелка, в результате которой…
Карлов стоял и смотрел в окно. Когда референт закончил, генерал обернулся и сказал:
— Тебе не кажется, что сегодня — не наш день? Просто — не наш день?
Референт был вынужден согласиться. Он кивнул.
— Это, наверное, не так страшно, — продолжал Карлов, — если день не задался. Подумаешь, что в этом такого? Не задался, ну и ладно. Проблема заключается в другом.
— В чем? — спросил референт.
— В том, что если сегодня — не наш день, то завтрашнего — не будет. Вот оно в чем дело…
Кашинцев остановил машину и повернулся к девушке.
— Я должен позвонить, — сказал он.
— Кому? — спросила Алена.
— Не знаю. Точнее, знаю, но я никогда его раньше не видел. Так сказал Валерий Алексеевич.
— Кто это — Валерий Алексеевич?
— Тот человек, который вас спас.
— Ему можно верить?
— Мне кажется, после того, что он сделал — можно.
— Ну, так звоните — только побыстрее! — Алена перевела взгляд на Гарина.
Тот застонал и открыл глаза.
— Алена…
— Да, Андрей! — Алена просунула руку ему под голову и приподняла, чтобы он мог ее видеть.
Она пыталась заглянуть Гарину в лицо, но у нее никак не получалось поймать его уплывающий взгляд. Гарин с трудом поднимал веки, и его расширенные зрачки начинали описывать странную кривую, а девушка, как ни старалась, не могла ее остановить.
— Андрей! — не выдержала и закричала она.
Гарин вздрогнул.
— Кажется, я того… — выговорил он через силу. — Все… Поясница… Так больно…
Алена перегнулась через сиденье и вцепилась в свитер Кашинцева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37