– Мы думали, она только спустится вниз, в киоск.
– Вы думали…
Силистри встал как вкопанный и припер обоих к стене, дрогнувшей каждым своим кирпичиком, до последнего этажа.
– Если она умрет…
Чей-то палец постучал по плечу Силистри.
– Если она умрет, оставьте их мне, инспектор, уж я их распишу, этих оболтусов.
Силистри не обернулся. Он знал, что этот палец принадлежит двухметровой каланче с голосом мальчика из церковного хора. Туссен по кличке Пескаторе. Самая заметная фигура в сутенерском окружении Жервезы. Еще одна разновидность ангела-хранителя. Разве что слегка потрепанного: шрамы, борсалино, печатка на пальце. Юное поколение чтит непреходящие ценности.
– И еще неизвестно, не пойдешь ли и ты в расход, если она не выкарабкается, Силистри.
Последнее – весьма убедительный аргумент, особенно под нажимом короткого дула, которое бывалые ребра Силистри распознали безошибочно: «смит-вессон». Пальцы Силистри отпускают шеи тамплиеров, и он говорит все тем же басом и все так же, не оборачиваясь:
– Спрячь свою игрушку, Рыбак.
Пушка неуверенно двинулась.
– Или конфискую.
«Смит-вессон» спрятался в свой кармашек под крылышко сутенера.
– И вали отсюда.
Здесь пошло не так гладко.
– Да? И кто же будет на стреме у Мондин, если мы с ребятами смотаем?
Полицейские посмотрели в сторону палаты. Трое других востроглазых юнцов теребили четки у двери Мондин, оставленной тамплиерами. Фабио Паскетти, Эмилио Замоне, Тристан Лонжмен, три ствола Рыбака. Черные ангелы Жервезы.
Силистри примирительно улыбнулся:
– Ты прав, Рыбак, мы и в самом деле маху дали.
Все с той же улыбкой он вынул из-за пазухи левую руку и вцепился коту в промежность.
– Попробуй прижать меня еще раз, мой маленький Туссен…
Бледно-зеленая физиономия Туссена растворяется на фоне бледно-зеленой стены коридора.
– Только попробуй достать еще раз свою пушку, сукин сын, и я тебе их оторву, усек?
– Не рассчитывайте, что я стану пришивать их ему обратно! – рявкнул Бертольд прямо им в уши.
Несмотря на внезапность этого вмешательства, Силистри не разжимал пальцев.
– Спокойно! – настойчиво повторил хирург. – Да оставьте вы в покое его яйца, дубина, он же у вас сейчас задохнется!
Кот совсем скис: губы синие, слезы катятся по щекам.
– Вы что, не видите, кто к нам едет?
Бертольд указывал на двери операционного отделения, которые как раз открылись, пропуская каталку на резиновом ходу, управляемую черно-белой медсестрой. На каталке возлежала бело-розовая Жервеза. Она, казалось, была где-то далеко отсюда: спокойное лицо, легкая улыбка на губах, скептическая и вместе с тем веселая, смесь удивления и согласия.
Силистри разжал руку.
Слезы у Рыбака высохли.
– Что с ней? – спросили они хором.
– Спит, вот и все. А теперь разойдитесь. Моя больница – это вам не ринг для легавых и котов.
Силистри прохрипел все тем же басом:
– Не утомляйте меня, доктор. Скажите точно, что с ней.
Бертольд смерил его бесстрастным взглядом:
– А то что? Мне тоже светят яйца всмятку?
И прежде чем Силистри успел что-либо ответить, Бертольд уже оттянул ему веко, осматривая белок глаза.
– С ней то же, что и с вами, точно то же самое. Она свалилась от усталости.
– Ничего не сломано?
– Обширная гематома в области таза, больше ничего. Она отключилась прямо на лету, это ее и спасло. И приземлилась уже во сне, мягко, сперва, на тряпичный козырек цветочной лавки, оттуда на крышу и на капот припаркованной рядом машины. Оказавшись на земле, она уже впала в глубокое забытье. Вот и все.
Он отстранил их рукой и сделал медсестре знак следовать за ним.
Далее расспрашивали уже на ходу, едва поспевая за широким шагом Бертольда.
– И что вы собираетесь делать?
– Три дня полного покоя и наблюдения. В таких случаях никогда нельзя забывать про внутренние органы. Может быть внутреннее кровоизлияние.
– А какая палата?
– Соседняя с Мондин. Придется вам молить Господа! По двойной порции «Отче наш» и «Богородицы»!
В палате, куда Рыбак и Силистри вошли следом за Бертольдом, медсестра откинула с койки одеяло и простыню, и Жервеза, на мгновение повиснув в воздухе, плавно опустилась на постель – Бертольд переложил ее одним четким движением, почти как в хореографии, а Силистри почувствовал на собственной коже свежесть простыни, накрывшей тело Жервезы.
– Вам бы следовало сделать то же самое, – посоветовал Бертольд Силистри. – В вашем теперешнем изнуренном состоянии вы уложите первого, кто вам попадется. Вы женаты?
Не уловив перехода, Силистри ответил утвердительно.
– В таком случае, хорошая постель лучше всякого снотворного.
Только сказал – и тут же исчез. Рыбак и Силистри услышали, как он трубит в палате Мондин: «Ну, как дела у нашей девочки?» – «Швы тянет, профессор…» – «Хороший знак, заживление пошло!»
Дверь хлопнула.
Рыбак и Силистри оказались в полной тишине. Простыня сползла, открыв нежным лучам солнца обнаженную руку Жервезы. Целый спектр тончайших оттенков переливался у нее на коже необычайно яркой радугой. Силистри подумал было, что это ему кажется. Рыбак его разуверил.
– Это ее палитра, – объяснил он. – Она сделала себе татуировку всевозможных цветов, какие только есть на свете.
Рыбак раскрыл ладонь Жервезы.
– Она собрала их все на подушечке мизинца. Смотрите.
И правда, Жервеза вытатуировала себе небо на левом мизинце. Маленький наперсток, которого Силистри никогда не замечал.
– На нем она подбирает оттенки, – продолжал Рыбак. – Показать кое-что?
Юнец уже расстегнул рубашку. Святой Михаил, попирающий змия, развернулся во всю ширину его груди.
– Доменико Беккафуми, – проговорил со всей серьезностью Рыбак. – Собор Карминской Богородицы. В Сиене. Большая шишка был в маньеризме, там у нас… 1530 год, короче…
Силистри поправил простыню Жервезе и задернул шторы.
– Я тоже из Сиены, – продолжал Рыбак уже в полумраке. – Мать водила меня в собор стращать святым Михаилом, когда я дурил.
Силистри не прерывал его. Он не верил в набожность сутенеров. Но все же иногда случалось, что сутенер встречает такую вот Жервезу и превращается в шедевр.
– Извините меня за давешнее, инспектор, я просто голову потерял.
Извинения… Верно, жизненный путь этого малого не зря сделал такую петлю. Силистри принял их.
– Вы тоже немного итальянец, да?
– Да, если хочешь. Папа с Антильских островов и эльзасская мама.
Рыбак важно кивнул:
– Настоящие люди получаются от смешивания кровей, это правда. Метис – крестоносец будущего…
Рыбак, очевидно, еще и думал.
Силистри склонился к изголовью Жервезы. Он сказал ей то, что пришел сказать:
– Снимок Шестьсу, Жервеза, я знаю, кто его сделал и когда. Пока не знаю зачем, но обязательно узнаю. Это может быть как-то связано с нашим коллекционером: будет о чем с ним поговорить, когда достану его.
Дошло ли до Жервезы его послание, нет ли? Лицо ее оставалось совершенно безучастным. Глядя на нее, можно было сказать, что она во всем сомневается и в то же время принимает это сомнение с каким-то веселым безразличием. Силистри впервые видел у нее такое выражение.
– Вам бы соснуть часок-другой, прежде чем пойдете кого тузить, – заметил Рыбак. – Этот лекаришка прав, с таким нервом вы точно дров наломаете.
Силистри посмотрел на него исподлобья.
– Как пить дать, – настаивал Рыбак.
Силистри уже собирался его поблагодарить, может быть, даже извиниться. Но тут вдруг в коридоре послышался топот бегущей толпы, вопли орущего чье-то имя, потом раздался грохот падения, и они оба кинулись к дверям.
Тамплиеры Силистри и черные ангелы Рыбака прижали к полу человека, держа его за руки и за ноги и приставив четыре дула к голове, вопящей: «Жюлииииии!»
Профессор Бертольд тоже высунулся из палаты Мондин, растолкал полицейских и бандитов, поднял их пленника за обшлага пиджака и, держа его прямо перед собой, спросил:
– Какого черта вам здесь понадобилось, Малоссен? И что вы орете, как теленок без матки? Вы меня уже достали! Стоит вам появиться у меня в больнице, и начинается бойня!
– Где Жюли? Я открыл все двери, ее нигде нет! Что вы с ней сделали?
– Она такая же ненормальная, как и вы, ваша Жюли, она смылась сразу же после операции, только я отвернулся…
– И вы ее отпустили? Вы ее отпустили? Да вы еще тупее, чем о вас говорят, Бертольд! Это невероятно! Куда она пошла?
– Домой! Она вернулась домой! Куда же еще?
– Одна? В таком состоянии, после вашего аборта?
– Нет, не одна! Этот дубина Марти кинулся за ней, когда я ему сказал, что она слиняла! Спасатель фигов. На вашем месте я бы поторопился, Малоссен, как бы рога не нагулять!
– Вам только устриц выскабливать, Бертольд, вам не нож, вам чайную ложечку в руки! Когда-нибудь ваша дурость свалится вам на голову, и будете тогда в какой-нибудь забегаловке морских ежей потрошить, вот ваше настоящее призвание!
Бертольд поразмыслил секунду, а потом, плюнув на все, глубоко вздохнул и свалил названного Малоссена на руки тем, от кого только что его спас.
– Вы были правы, парни, можете пустить его в расход, а потом и друг друга перестрелять. Пальба стихнет, я позову уборщиц.
27
Да, Жюли вернулась домой, но семейка тут же ее похитила. Жереми и его шайка утащили ее в свою берлогу. Жюли была теперь Спящей Красавицей в брюхе у «Зебры». Они устроили ей кровать с балдахином в самом центре сцены. Под белым пологом квадратная кровать, как в песне. И по углам – букетики фиалок, я не сочиняю! Каскады тюля спадали с высоты колосников и белой пеной клубились у подножия кровати. И вся эта нетронутая белизна отсвечивала розовым в полумраке. Вкруг сцены, на бельевых веревках, сохли фотографии этой белой упавшей с неба постели: хоровод ангелов, выхваченный фотоглазом Клары. Жюли спала. Часовые сторожили в кулисах. Превосходный Джулиус, тоже перекочевавший сюда вместе со своим гамаком, каждые три минуты хватал зубами темноту за подол.
– Мы подумали, что вам лучше будет с нами, Бен, пока Жюли не забьет на свою потерю.
«Забьет»… Я внимательно посмотрел на Жереми. Решительно, к языку этого сорванца жаргонизмы липнут, как зараза.
– Доктор Марти согласен. Сюзанна решила не открывать «Зебру» сколько будет надо. А, доктор, вы не против?
Марти подтвердил:
– Я также не против поговорить с твоим братом наедине. Возвращайся к своим делам, Жереми.
Марти… единственный человек на свете, которому Жереми повинуется, не сотрясая основы послушания.
И все же, прежде чем выйти, он говорит:
– Не хотел бы злоупотреблять вашим вниманием, доктор, но когда вы закончите с Беном, не могли бы вы зайти посмотреть маму?
Марти ответил вопросительным взглядом.
– Она отказывается есть, – пояснил Жереми. – Сегодня я отбывал у нее свое печальное дежурство и так и не смог заставить ее проглотить хоть что-нибудь.
– И что с ней, по-твоему? – спросил Марти.
– Сердце, доктор. Не четырехкамерный насос, а настоящее. Мы сами не осмеливаемся ее расспрашивать. Это очень личное. Но вы – другое дело, вы посторонний, вам она, может, и ответит…
Марти обещал. Жереми вышел.
Мы с Марти сели на авансцене, свесив ноги в темноту зрительного зала. Пошло молчание. Потом Марти сказал:
– Жюли уже завтра будет на ногах. С Бертольдом можно не опасаться инфекций.
Я подумал: «С Френкелем тоже можно было ничего не опасаться», но от замечаний воздержался. До нас доносилось спокойное дыхание Жюли и стук бивней Джулиуса. Фотоснимки, роняли капли, распространяя вокруг легкий запах проявителя.
– Не морочьте себе голову своими историями, Малоссен. Вы здесь ни при чем. Вы потеряли ребенка не потому, что вы никчемный отец.
Я посмотрел на Марти.
Он посмотрел на меня.
– Я уверен, что вы сочиняете себе всякую такую ерунду.
Трудно с ним не согласиться. Мы опять обратили взгляды на ряды кресел.
– Что до Френкеля…
У меня не было ни малейшего желания выслушивать разговоры о Маттиасе Френкеле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65