Вашей же настоящей целью было найти доктора Френкеля, чтобы его допросить. Вы это и сделали. Разговор не пошел. Произошло убийство. Двоих свидетелей – или каких-то людей, которых вы считали сообщниками врача, – ждала та же участь: вы убрали его отца и еще кого-то неизвестного. Испугавшись, вы решили замести следы, представив дело как заранее подготовленное покушение. Вы сами спрятали свой грузовик в лесу, в долине. Вы надеялись, что вас примут за жертв коварной ловушки.
Б е н ж а м е н М а л о с с е н. Боже мой, да кто поверит в подобный бред?
Л е ж а н д р. Вот именно, господин Малоссен. Ваше изложение событий тем правдоподобнее, чем труднее в него поверить. Вы даже оставили в фургоне улики, которые еще больше вас обвиняют: динамитную шашку и подрывную систему. Мадемуазель Коррансон прекрасно знает этот вид взрывчатки. Им пользуются все спелеологи этого района для расширения проходов в пещерах.
Я. И зачем нам было это делать?
О н. Я уже сказал вам, господин Малоссен. Вы собрали обвиняющие вас улики, чтобы заставить поверить, что их подкинул кто-то другой. Вы рассуждали следующим образом: полиция ни за что не поверит, что двое убийц могли быть столь неловкими в сокрытии своего преступления. Зато тот, кому надо было их подставить, действовал бы именно так.
Я. …
О н. Честно говоря, это хорошо продумано.
Я. …
О н. И в каком-то смысле эта комедия свидетельствует в вашу пользу.
Я. ?..
О н. Ну да! Она исключает предумышленность. Только помутнение рассудка могло толкнуть вас на подобную постановку. То есть вы приехали не для того, чтобы убить доктора Френкеля, но вы прокрутили этот сценарий, потому что вы его убили.
Я. …
О н. …
Я. Но… как же девушка из гостиницы? Студентка? Она-то прекрасно знает, что мы там останавливались той ночью и что наш грузовик украли!
О н. Исчезнувшая студентка… Вопрос и в самом деле интересный.
Я. …
О н. …
Я. …
О н. Вы же не вернулись, чтобы убрать ее? Избавиться от свидетеля?
Я. !..
О н. Будь это так, это, естественно, это все в корне изменило бы.
Я. !..
О н. Ну конечно! По крайней мере, предумышленность этого убийства не вызывала бы никаких сомнений. Но вы же не сделали этого, правда? Вы же не зашли так далеко?
Можно выкрутиться из любой ситуации. Случалось даже, что беспечные пловцы выбирались из огромного зоба мародерствующего аллигатора. Да, и такое видели! В Камеруне! Во Флориде! Встречались и рассеянные парашютисты, выпрыгнувшие из самолета без парашюта, а после этого спокойно дожившие до глубокой старости и скончавшиеся в собственной постели. Каждый день зэки бегут из тюрем, а агенты по недвижимости туда не попадают. Некоторым, бывает, даже удается получить страховку. Но никто и никогда не выходил еще невредимым из рук зятя, который из кожи вон лезет, чтобы отмежеваться от тестя. Я ясно понял это, когда дивизионный комиссар Лежандр наконец прямо взглянул мне в глаза.
– Теперь не те времена, что были раньше, господин Малоссен.
Сначала я не понял. Но он быстро прояснил мои мысли.
– Мой предшественник не замедлил бы воспользоваться этим набором презумпций, чтобы доказать вашу невиновность. Он считал вас школьным пособием, живым примером неправильной оценки видимости. Козлом отпущения. Покаянной жертвой. Вы вбили эту идею ему в голову. С вашей пассивной помощью он сформировал – или деформировал – поколения полицейских. Он так долго делал им прививки против очевидного, что теперь вряд ли хоть один из них еще способен распознать грабеж среди бела дня в общественном месте. Вирус заумности… Если подозреваемый кажется до такой степени виновным, это-то как раз и свидетельствует о его невиновности. Это, конечно, льстит умственным способностям обыкновенного полицейского, но лично я не признаю данную теорию, господин Малоссен. Такие сентенции на пользу романистам. В жизни факты – это факты, преступления – это преступления, и большинство из них явно изобличает своего исполнителя.
Я перестал слушать Лежандра. Я вдруг понял смысл такой метаморфозы с кабинетом. Синдром преемника. Новый Человек пришел! А вместе с ним и новое Человечество. Естественно, не без потерь в предыдущем составе: отстранение одних, досрочная отставка других, тюрьма, ссылка, уныние, увольнение… одиночество. Одиночество. Смена идет! Устраняем, искореняем, устраиваемся на прошлом, нацелившись в будущее. Сдается мне, что прежний состав Кудрие последовал за обстановкой его кабинета. Ничего не поделаешь: новая метла по-новому метет. Тупой гимн преемника. Мы верим в современность. Мы забываем, что современность уходит своими корнями в глубокую древность. Голову даю, что они даже сменили скрепки, которыми будут скреплены листы моего дела. Он верит в это, твердо верит, железно: комиссар Лежандр – в свою новизну. Он нам еще покажет и распишет. Об этом, кстати, говорят вывешенные на стене графики, классификация преступлений по географическому признаку, кривые национальной преступности, процентные соотношения – всё это показатели температуры общества. С приблизительностью в полиции покончено. Отныне работаем по-научному. «Надо вам сказать, господин Малоссен, что всякая наука базируется на фактах!» Он, Лежандр, старается говорить спокойно, его речевой аппарат отличника Политехнической школы размеренно артикулирует каждое слово, да, но за голубизной его чиновничьего взгляда я вижу, как он словно пальму кокосовую трясет. И с какой злостью! Постой, дубина! Перестань ты, буйно помешанный! Там, на верхушке не Кудрие сидит, это я! Кудрие давно свалил! Он на рыбалке! Со своим приятелем Санше! В Малоссене! Деревня такая с моим именем! Кудрие не гробит жизнь на своего зятя! Он сейчас цепляет наживку на крючок! С бутылочкой розового, на свежем воздухе, у речушки…
И, как будто подтверждая мои худшие опасения, размеренный голос дивизионного комиссара Лежандра подводит итог:
– Само собой разумеется, я не представляю это как личное дело, господин Малоссен. Для меня вы – такой же подозреваемый, как и любой другой. У вас столько же прав, как и у всех. Не больше и не меньше. И ваш случай будет рассмотрен основательно, последовательно и беспристрастно. Если возникнет сомнение, можете мне поверить, это сомнение также будет обоснованным.
Где вы, Элизабет? Я звал вас недавно, вы не слышали? Кофе, Элизабет! Прошу вас. Маленькую чашечку кофе. Это такая малость в сравнении с только что распахнувшимися передо мной дверьми в вечность.
Но в переговорном устройстве слышится совсем не голос Элизабет, и не ее силуэт появляется за стеклянной дверью. Еще одно чудо Нового Человека: старомодная, строгая и заботливая экономка кюре превратилась в секретаршу с иголочки, которая не может предложить ничего, кроме нервной улыбки и достаточной компетентности в недостаточно длинной юбке.
И в руках у нее совсем не утренний кофе.
У нее в руках факс.
Который она жеманно кладет на стол.
– Благодарю, мадемуазель.
Все такое прозрачное в кабинете дивизионного Лежандра, что, выходя, мадемуазель как будто проходит сквозь стену.
Да, факс.
Читаем.
– Это должно вас заинтересовать, господин Малоссен.
Дочитываем.
– Личность третьей жертвы.
Смотрим на меня невыразительным взглядом.
– «Мари-Элен Изомбар…», господин Малоссен. Вам это о чем-нибудь говорит?
Ни о чем. К счастью, мне это ни о чем не говорит.
– Вы уверены?
Совершенно. Весьма сожалею. Не знаю я никакой Мари-Элен Из амбара.
– Девятнадцать лет, господин Малоссен… студентка… временно работала ночной горничной в гостинице, где, по вашим словам, вы провели ту ночь… Должен я напоминать название этой гостиницы?
– …
И все так же, молча, я выслушал последние очереди пишущей машинки, которая прибивала слова к стене с самого начала допроса.
41
Группу японских туристов, сидящих в открытом пространстве, свесив ноги в пустоту… вот, что видела Жюли в зеркале.
– Выходи оттуда, Барнабе!
Одна в парижской квартире покойного Иова, Жюли разговаривала с зеркальным шкафом.
– Выходи, или я сама тебя достану.
Шкаф ей отвечал:
– Помолчи, Жюли, и делай, как я: смотри спектакль.
Зеркало шкафа не отражало Жюли. Зеркало шкафа предлагало ей обратное изображение экрана телевизора. А в телевизоре – эта группа японцев на площади Пале-Рояль, сидящих в пустоте: то положат ногу на ногу, то снимут, то встанут и засеменят куда-то, перебирая ногами над полом, то взбираются по невидимым лестницам, то спускаются, и все это – не касаясь земли, к пущему веселью окружающей толпы.
Жюли была не в настроении.
– Последний раз предупреждаю, выходи из шкафа, Барнабе, или я все тут разнесу.
– Послушай, что говорит комментатор, Жюльетта, и не дури. В конце концов, речь о моем искусстве.
Японцы, парящие над площадью Пале-Рояль, опять предстали перед взглядом Жюли. Несмотря на все их усилия, они решительно не могли добраться до земли. Они изображали уныние, будто бы жалея о том, что земное притяжение не действует на них, и только на них одних, не давая им обрести твердую почву под ногами. А вокруг них вся площадь Пале-Рояль, заполненная толпой зрителей, тоже японцев, смеялась.
Голос диктора комментировал:
– Если колонны Бюрена стали предметом споров во время правления Президента-Архитектора , то нет сомнения, что и шутливый взгляд Барнабу сегодня разжигает жаркие споры завтрашнего дня. Можно ли считать искусством полосатые пижамы Бюрена? Можно ли считать искусством исчезновение Бюрена под взглядом Барнабу? Что такое фокусы Барнабу – аттракцион для туристов или эстетический приговор невидимого мстителя? Что такое сам Барнабу – проходящий коклюш или пароксизм критического взгляда? Кто осмелится теперь создавать что-либо под этим стирающим взглядом?
– Кто, я вас спрашиваю? – отозвался эхом иронический голос Барнабе из шкафа.
«Вот черт, – подумала Жюли. – Этот тип истребляет свою семью, сжигает мои воспоминания детства, отправляет нас с Бенжаменом за решетку, толкает меня на покушение на полицейского, на бегство, загоняет в подполье, и вот я торчу здесь, как последняя дура, смотрю, как он стирает колонны Бюрена, и слушаю, как он иронизирует над нападками на его искусство!»
Она срывает телевизор с подставки и запускает им в зеркальный шкаф. Взрыв внутри и снаружи, безумный грохот, светящиеся осколки, рассыпающиеся в фонтанах искр. Дымок. И наконец, тишина.
И удивление Жюли.
В шкафу – никого.
Но голос остался.
– Что ты наделала, Жюли? Расправилась со шкафом? Ты что, правда думала, что я жду тебя, сидя в зеркальном шкафу?
Она стояла, разинув рот и опустив руки.
– Я тебя убью, – проговорила она.
– Мало тебе погрома в Лоссансе? Теперь принялась за парижские интерьеры старого Иова?
– Я тебя убью.
– Потому-то я и не сижу в этом шкафу.
– Где ты?
– А где ты хочешь, чтобы я был? На площади Пале-Рояль, где же еще! Это ведь прямая трансляция! Стирание колон Бюрена требует моего присутствия и ловкости рук. Хороший контракт наклевывается с японцами. Как тебе эти танцоры, впечатляет, да?
– Я как раз оттуда, с Пале-Рояль!
– И ты меня там не нашла, я знаю. Жюльетта, тебе понадобится радиопередатчик для улицы, если ты хочешь и дальше со мной говорить. Но увидеть меня не получится. Забудь об этом раз и навсегда. Никто не может меня увидеть. И для тебя, журналистка, я не сделаю исключения!
И потом этот крик:
– У меня получилось, Жюльетта! У меня получилось!
О, этот голос! Она все больше узнавала в нем Барнабе. Чем дольше она его не видела, тем больше она его узнавала. А этот голос… едва изменившееся эхо очень далекого, звонкого мальчишеского голоса: «У меня получится, Жюльетта! У меня получится!»
***
Целые века прошли с тех пор, с того дня их юности, когда Барнабе позвал ее в свою комнату.
– У меня в комнате. Ровно в три, Жюльетта. Опоздаешь на минуту – все пропало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Б е н ж а м е н М а л о с с е н. Боже мой, да кто поверит в подобный бред?
Л е ж а н д р. Вот именно, господин Малоссен. Ваше изложение событий тем правдоподобнее, чем труднее в него поверить. Вы даже оставили в фургоне улики, которые еще больше вас обвиняют: динамитную шашку и подрывную систему. Мадемуазель Коррансон прекрасно знает этот вид взрывчатки. Им пользуются все спелеологи этого района для расширения проходов в пещерах.
Я. И зачем нам было это делать?
О н. Я уже сказал вам, господин Малоссен. Вы собрали обвиняющие вас улики, чтобы заставить поверить, что их подкинул кто-то другой. Вы рассуждали следующим образом: полиция ни за что не поверит, что двое убийц могли быть столь неловкими в сокрытии своего преступления. Зато тот, кому надо было их подставить, действовал бы именно так.
Я. …
О н. Честно говоря, это хорошо продумано.
Я. …
О н. И в каком-то смысле эта комедия свидетельствует в вашу пользу.
Я. ?..
О н. Ну да! Она исключает предумышленность. Только помутнение рассудка могло толкнуть вас на подобную постановку. То есть вы приехали не для того, чтобы убить доктора Френкеля, но вы прокрутили этот сценарий, потому что вы его убили.
Я. …
О н. …
Я. Но… как же девушка из гостиницы? Студентка? Она-то прекрасно знает, что мы там останавливались той ночью и что наш грузовик украли!
О н. Исчезнувшая студентка… Вопрос и в самом деле интересный.
Я. …
О н. …
Я. …
О н. Вы же не вернулись, чтобы убрать ее? Избавиться от свидетеля?
Я. !..
О н. Будь это так, это, естественно, это все в корне изменило бы.
Я. !..
О н. Ну конечно! По крайней мере, предумышленность этого убийства не вызывала бы никаких сомнений. Но вы же не сделали этого, правда? Вы же не зашли так далеко?
Можно выкрутиться из любой ситуации. Случалось даже, что беспечные пловцы выбирались из огромного зоба мародерствующего аллигатора. Да, и такое видели! В Камеруне! Во Флориде! Встречались и рассеянные парашютисты, выпрыгнувшие из самолета без парашюта, а после этого спокойно дожившие до глубокой старости и скончавшиеся в собственной постели. Каждый день зэки бегут из тюрем, а агенты по недвижимости туда не попадают. Некоторым, бывает, даже удается получить страховку. Но никто и никогда не выходил еще невредимым из рук зятя, который из кожи вон лезет, чтобы отмежеваться от тестя. Я ясно понял это, когда дивизионный комиссар Лежандр наконец прямо взглянул мне в глаза.
– Теперь не те времена, что были раньше, господин Малоссен.
Сначала я не понял. Но он быстро прояснил мои мысли.
– Мой предшественник не замедлил бы воспользоваться этим набором презумпций, чтобы доказать вашу невиновность. Он считал вас школьным пособием, живым примером неправильной оценки видимости. Козлом отпущения. Покаянной жертвой. Вы вбили эту идею ему в голову. С вашей пассивной помощью он сформировал – или деформировал – поколения полицейских. Он так долго делал им прививки против очевидного, что теперь вряд ли хоть один из них еще способен распознать грабеж среди бела дня в общественном месте. Вирус заумности… Если подозреваемый кажется до такой степени виновным, это-то как раз и свидетельствует о его невиновности. Это, конечно, льстит умственным способностям обыкновенного полицейского, но лично я не признаю данную теорию, господин Малоссен. Такие сентенции на пользу романистам. В жизни факты – это факты, преступления – это преступления, и большинство из них явно изобличает своего исполнителя.
Я перестал слушать Лежандра. Я вдруг понял смысл такой метаморфозы с кабинетом. Синдром преемника. Новый Человек пришел! А вместе с ним и новое Человечество. Естественно, не без потерь в предыдущем составе: отстранение одних, досрочная отставка других, тюрьма, ссылка, уныние, увольнение… одиночество. Одиночество. Смена идет! Устраняем, искореняем, устраиваемся на прошлом, нацелившись в будущее. Сдается мне, что прежний состав Кудрие последовал за обстановкой его кабинета. Ничего не поделаешь: новая метла по-новому метет. Тупой гимн преемника. Мы верим в современность. Мы забываем, что современность уходит своими корнями в глубокую древность. Голову даю, что они даже сменили скрепки, которыми будут скреплены листы моего дела. Он верит в это, твердо верит, железно: комиссар Лежандр – в свою новизну. Он нам еще покажет и распишет. Об этом, кстати, говорят вывешенные на стене графики, классификация преступлений по географическому признаку, кривые национальной преступности, процентные соотношения – всё это показатели температуры общества. С приблизительностью в полиции покончено. Отныне работаем по-научному. «Надо вам сказать, господин Малоссен, что всякая наука базируется на фактах!» Он, Лежандр, старается говорить спокойно, его речевой аппарат отличника Политехнической школы размеренно артикулирует каждое слово, да, но за голубизной его чиновничьего взгляда я вижу, как он словно пальму кокосовую трясет. И с какой злостью! Постой, дубина! Перестань ты, буйно помешанный! Там, на верхушке не Кудрие сидит, это я! Кудрие давно свалил! Он на рыбалке! Со своим приятелем Санше! В Малоссене! Деревня такая с моим именем! Кудрие не гробит жизнь на своего зятя! Он сейчас цепляет наживку на крючок! С бутылочкой розового, на свежем воздухе, у речушки…
И, как будто подтверждая мои худшие опасения, размеренный голос дивизионного комиссара Лежандра подводит итог:
– Само собой разумеется, я не представляю это как личное дело, господин Малоссен. Для меня вы – такой же подозреваемый, как и любой другой. У вас столько же прав, как и у всех. Не больше и не меньше. И ваш случай будет рассмотрен основательно, последовательно и беспристрастно. Если возникнет сомнение, можете мне поверить, это сомнение также будет обоснованным.
Где вы, Элизабет? Я звал вас недавно, вы не слышали? Кофе, Элизабет! Прошу вас. Маленькую чашечку кофе. Это такая малость в сравнении с только что распахнувшимися передо мной дверьми в вечность.
Но в переговорном устройстве слышится совсем не голос Элизабет, и не ее силуэт появляется за стеклянной дверью. Еще одно чудо Нового Человека: старомодная, строгая и заботливая экономка кюре превратилась в секретаршу с иголочки, которая не может предложить ничего, кроме нервной улыбки и достаточной компетентности в недостаточно длинной юбке.
И в руках у нее совсем не утренний кофе.
У нее в руках факс.
Который она жеманно кладет на стол.
– Благодарю, мадемуазель.
Все такое прозрачное в кабинете дивизионного Лежандра, что, выходя, мадемуазель как будто проходит сквозь стену.
Да, факс.
Читаем.
– Это должно вас заинтересовать, господин Малоссен.
Дочитываем.
– Личность третьей жертвы.
Смотрим на меня невыразительным взглядом.
– «Мари-Элен Изомбар…», господин Малоссен. Вам это о чем-нибудь говорит?
Ни о чем. К счастью, мне это ни о чем не говорит.
– Вы уверены?
Совершенно. Весьма сожалею. Не знаю я никакой Мари-Элен Из амбара.
– Девятнадцать лет, господин Малоссен… студентка… временно работала ночной горничной в гостинице, где, по вашим словам, вы провели ту ночь… Должен я напоминать название этой гостиницы?
– …
И все так же, молча, я выслушал последние очереди пишущей машинки, которая прибивала слова к стене с самого начала допроса.
41
Группу японских туристов, сидящих в открытом пространстве, свесив ноги в пустоту… вот, что видела Жюли в зеркале.
– Выходи оттуда, Барнабе!
Одна в парижской квартире покойного Иова, Жюли разговаривала с зеркальным шкафом.
– Выходи, или я сама тебя достану.
Шкаф ей отвечал:
– Помолчи, Жюли, и делай, как я: смотри спектакль.
Зеркало шкафа не отражало Жюли. Зеркало шкафа предлагало ей обратное изображение экрана телевизора. А в телевизоре – эта группа японцев на площади Пале-Рояль, сидящих в пустоте: то положат ногу на ногу, то снимут, то встанут и засеменят куда-то, перебирая ногами над полом, то взбираются по невидимым лестницам, то спускаются, и все это – не касаясь земли, к пущему веселью окружающей толпы.
Жюли была не в настроении.
– Последний раз предупреждаю, выходи из шкафа, Барнабе, или я все тут разнесу.
– Послушай, что говорит комментатор, Жюльетта, и не дури. В конце концов, речь о моем искусстве.
Японцы, парящие над площадью Пале-Рояль, опять предстали перед взглядом Жюли. Несмотря на все их усилия, они решительно не могли добраться до земли. Они изображали уныние, будто бы жалея о том, что земное притяжение не действует на них, и только на них одних, не давая им обрести твердую почву под ногами. А вокруг них вся площадь Пале-Рояль, заполненная толпой зрителей, тоже японцев, смеялась.
Голос диктора комментировал:
– Если колонны Бюрена стали предметом споров во время правления Президента-Архитектора , то нет сомнения, что и шутливый взгляд Барнабу сегодня разжигает жаркие споры завтрашнего дня. Можно ли считать искусством полосатые пижамы Бюрена? Можно ли считать искусством исчезновение Бюрена под взглядом Барнабу? Что такое фокусы Барнабу – аттракцион для туристов или эстетический приговор невидимого мстителя? Что такое сам Барнабу – проходящий коклюш или пароксизм критического взгляда? Кто осмелится теперь создавать что-либо под этим стирающим взглядом?
– Кто, я вас спрашиваю? – отозвался эхом иронический голос Барнабе из шкафа.
«Вот черт, – подумала Жюли. – Этот тип истребляет свою семью, сжигает мои воспоминания детства, отправляет нас с Бенжаменом за решетку, толкает меня на покушение на полицейского, на бегство, загоняет в подполье, и вот я торчу здесь, как последняя дура, смотрю, как он стирает колонны Бюрена, и слушаю, как он иронизирует над нападками на его искусство!»
Она срывает телевизор с подставки и запускает им в зеркальный шкаф. Взрыв внутри и снаружи, безумный грохот, светящиеся осколки, рассыпающиеся в фонтанах искр. Дымок. И наконец, тишина.
И удивление Жюли.
В шкафу – никого.
Но голос остался.
– Что ты наделала, Жюли? Расправилась со шкафом? Ты что, правда думала, что я жду тебя, сидя в зеркальном шкафу?
Она стояла, разинув рот и опустив руки.
– Я тебя убью, – проговорила она.
– Мало тебе погрома в Лоссансе? Теперь принялась за парижские интерьеры старого Иова?
– Я тебя убью.
– Потому-то я и не сижу в этом шкафу.
– Где ты?
– А где ты хочешь, чтобы я был? На площади Пале-Рояль, где же еще! Это ведь прямая трансляция! Стирание колон Бюрена требует моего присутствия и ловкости рук. Хороший контракт наклевывается с японцами. Как тебе эти танцоры, впечатляет, да?
– Я как раз оттуда, с Пале-Рояль!
– И ты меня там не нашла, я знаю. Жюльетта, тебе понадобится радиопередатчик для улицы, если ты хочешь и дальше со мной говорить. Но увидеть меня не получится. Забудь об этом раз и навсегда. Никто не может меня увидеть. И для тебя, журналистка, я не сделаю исключения!
И потом этот крик:
– У меня получилось, Жюльетта! У меня получилось!
О, этот голос! Она все больше узнавала в нем Барнабе. Чем дольше она его не видела, тем больше она его узнавала. А этот голос… едва изменившееся эхо очень далекого, звонкого мальчишеского голоса: «У меня получится, Жюльетта! У меня получится!»
***
Целые века прошли с тех пор, с того дня их юности, когда Барнабе позвал ее в свою комнату.
– У меня в комнате. Ровно в три, Жюльетта. Опоздаешь на минуту – все пропало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65