Думаю, они старались быть там, когда мы с Барнабе приезжали на каникулы.
– Кстати, что это еще за история с частной фильмотекой? Ты и правда наследница старика Иова?
– Да, к тому же это одно из самых забавных воспоминаний тех лет.
И сейчас, спустя годы, она все еще потешалась над тем временем и тихонько посмеивалась, лежа рядом со мной в постели.
***
Ей было тогда лет тринадцать. Она училась в четвертом классе. Однажды – как раз в каникулы на Пасху – она является к Френкелям, в Лоссансе, с сочинением на тему, заданную одним преподавателем, который, видно, возомнил себя ультрасовременным и все такое:
Представьте драму актера немого кино, вытесненного появлением кино звукового.
– Драматичным было бы как раз обратное! – воскликнул старый Иов. – Немое кино вытеснило бы сегодняшних актеров всех до единого! Они только и умеют, что языком молоть, а музыка восполняет все остальное! Эта их болтовня… их музыка… их звуковые эффекты… Все очень просто, Жюльетта (в этой семье все звали ее Жюльеттой), никто теперь не играет, сегодня все только разговаривают. Язык тела забыт… работают только губы, а слова вылетают сами собой, без какого бы то ни было ритма! Если хочешь знать мое мнение, моя маленькая Жюльетта, немое кино уже было пустым, а звук стал лишь оберткой для этой пустоты! Не смейся, попробуй-ка заткнуть глотки всем этим краснобаям, заткни себе уши, и ты увидишь, они исчезнут с экрана! Они исчезнут!
Старый Иов все утро распространялся на эту тему. Они с Жюли даже пошли в старый амбар, где хранилась теперь фильмотека, и просмотрели пару-тройку широкоэкранных американских шедевров на античные сюжеты в подтверждение вышесказанному. В конце концов Жюли сдала работу с заглавием, совершенно противоположным заданной теме:
Коррансон Жюли
Четвертый класс
24 марта
Сочинение на тему:
Опишите драму актера звукового кино,
вытесненного наступлением немого кино.
Сочинение получилось замечательное.
Это была история великого голливудского говоруна, ставшего настоящим мифом звукового кино, который оказался поставленным в жесткие рамки немого. Его коллеги во весь голос заявляют, что это упадничество, возврат к прошлому, но он, актер-шансонье, дерзает утверждать: нет, нет и нет, да здравствует немое кино – наконец-то истинное искусство будет очищено от наслоений галдежа, – и объявляет, что готов предаться молчанию. Его ловят на слове. Берут. Раскручивают. Миллионы золотых долларов. И вот он предстает перед объективом кинокамеры, как первый христианин под свирепым оком льва. (В этом, к слову, заключался сюжет самого фильма.) Начинают снимать, он принимает разные позы, отсняли, проявляют. (Пленка из запасов старого Иова.) Что за чертовщина. Чисто. Ни малейшего следа нашей звезды. Все остальное на месте: декорации, львы, другие актеры… а его нет. Проверяют камеру, взбалтывают эмульсию, засыпают двойную дозу успокоительного продюсеру – и все по новой. Проявляют… Не тут-то было: говоруна нет как нет. На десятый раз ничего не остается, как признать очевидное: звезда звукового кино не запечатлевается на пленке немого. Может быть, дело в хромосомах: сколько ни снимай – он все равно невидим, как вампир в зеркале. Дальше – хуже, контракт разрывается. Продюсер забирает свои денежки, затевает процесс против несчастного шансонье и оставляет его, что называется, без штанов, а сам отправляется на поиски потомков Чарли Чаплина и Бастера Китона. Потрепанный шансонье попадает под конец в цепкие лапки психоаналитика, подвизавшегося на звездной ниве, который укладывает его на диване у себя в приемной и облегчает его карманы от последних грошей, так и не добившись от него ни слова, потому что, лишив его изображения, немое кино лишило его и языка в придачу. Итог: самоубийство. Обращенный в ничто бывший миф утопился в ванне с проявителем, где, ясное дело, ничего не проявилось.
***
Тишина…
О наши прекрасные ночи без слов и без сна… О безмятежное бдение, сколько раз мы предавались ему, с тех пор как узнали друг друга… Сон разделяет влюбленных…
Наконец я сказал:
– Неплохо.
– Правда ведь? Для такой пигалицы, какой я тогда была, вполне…
– И что тебе поставили?
– Оставили на четыре часа после уроков, вот что. В конечном счете, не так уж далеко он ушел от своего времени, этот наш препод. Зато старый Иов остался доволен!
Старый Иов смеялся до слез над ее сочинением. А потом как зальется в три ручья, вот так, без предупреждения. Он крепко обнял Жюли, и слезы градом катились у него из глаз. Она знала, что он очень впечатлительный, как всякий настоящий ненавистник серийного производства, и все-таки была несколько удивлена.
– Что-то не так, Иов?
– Напротив, все отлично, я только что нашел себе наследницу.
***
– А что Барнабе?
Был ведь еще и Барнабе, сын Маттиаса и внук Иова. Он меня весьма интересовал, этот Барнабе.
– Вы же были в одном пансионе?
– Только спали в разных комнатах.
– И что это был за Барнабе такой? Просто-напросто друг детства, с которым они вместе росли, который был ей как брат, как какой-нибудь кузен, один из тех дальних родственников, о которых говорят, нечаянно обнаружив в семейном альбоме старый фотоснимок тридцатилетней давности: «Смотри, а это – Барнабе!» Если только не забывать, что Барнабе никогда не фотографировался.
– Как это?
– Очень просто: как только он смог выразить свою волю, если не словами, то хотя бы жестами, он категорически воспротивился, чтобы его снимали. Ненавидел фотографию, как какой-то дикарь.
– А причина?
– Лютая ненависть к старому Иову, решительное неприятие этого мира пленочного серпантина. Он яростно сопротивлялся всему, что было связано с личностью его деда. Еще тот чудак, наш Барнабе.
Пока Иов и Лизль корпели над своим Уникальным Фильмом, Барнабе изничтожал свои детские фотографии.
– С точки зрения семейной иконографии, Барнабе – это чистый лист в альбоме. Ни одного снимка.
– Полная противоположность кинематографу?
– Абсолютное его отрицание.
У Жюли с Барнабе была одна своя игра. Когда они с Жюли ходили в кино, в Гренобле, Барнабе никогда не входил в кинозал. Он оставался в холле, где рассматривал, вывешенные там кадры из фильмов; потом по этим обрывкам он пересказывал содержание фильма, который крутили в зале.
– Как это?
– Очень просто. Показываешь Барнабе десяток кадров из любого фильма, все равно в каком порядке, и он у тебя на глазах восстанавливает историю: начало, развитие сюжета и развязка, в точной последовательности. Доходило до того, что он даже угадывал, каким было музыкальное сопровождение в самые ответственные моменты фильма.
Исключительный дар, который украшал их серые будни. Приятели не верили им. Тогда Жюли заключала пари, поднимала ставки. Барнабе показывали ряд фотокадров, потом шли в кино – проверить. Барнабе и Жюли всегда выигрывали, прикарманивая денежки.
– Он копил на свои причиндалы спелеолога.
Потому что, когда наступало лето, и вся Франция вылезала пузом кверху на солнышко, Барнабе, напротив, как крот забирался под землю, в пещеры Веркора, панически избегая всякого загара и выгорания и преследуя свой идеал бледности. Возвращаясь с летних каникул, он был прозрачным, как саламандра. Сквозь него смотреть можно было.
– Ты тоже спускалась вместе с ним в гроты? Вопрос серьезный.
– Да, и без фонаря к тому же! Это была его причуда: Барнабе очень гордился тем, что может передвигаться в полной темноте. Стереть всякую форму. Конечно, я спускалась с ним в гроты, как же иначе! Это целая история, мои каникулы. Если я не сидела перед экраном вместе со старым Иовом, значит, плутала в кромешной тьме в компании Барнабе.
Барнабе и Жюли, обоим по пятнадцать, и в полной темноте.
– Он снял твою вишенку?
Это вырвалось само собой. И выражение-то не мое. Так утонченно высказался Жереми в тот вечер, когда Клара покинула нас ради объятий Кларанса.
Жюли рассмеялась.
– Можно сказать и так. Однако, следуя исторической правде, должна признаться, что, скорее, это я заставила раскрыться его бутон.
Задал вопрос – не жалуйся на ответ.
Мы молчим.
– Ну что ты надулся, Бенжамен. Успокойся: там было совершенно темно, он никогда не видел меня голой!
Именно это меня и гложет. Оказаться в полной темноте, держать в объятьях твою мать, нагую, и не уступить соблазну чиркнуть спичкой… если хочешь мое мнение: с ним, похоже, не все так гладко с этим Барнабе…
10
Итак, все племя перекочевало в «Зебру». Мы с Жюли, как и прежде, пребывали наверху, в своем гнездышке, а мама осталась внизу, совсем одна в опустевшей скобяной лавке – нашем доме. Сменяя друг друга, мы приходили к ней каждый по очереди в надежде уговорить ее хоть немного поесть. Бесплодные сеансы немого утешения, которые Жереми называл нашей «печальной порукой». Мама предпочитала нашему обществу свое одиночество. Она благословляла эту несчастную «Зебру», которая дала ей возможность уйти в себя, в переживания о порушенной любви.
– Уверяю тебя, Бенжамен, мне так даже лучше. И потом, посмотри, как довольны дети, им так нравится театр!
Дело в том, что Жереми превратил этот переезд в целое событие: ни дать ни взять знаменитая труппа отправляется в мировое турне, Мольер со своим гаремом, компания капитана Фракасса в полном составе… Я уже видел, как они запрягают тощих кляч в раздолбанные повозки и отправляются в путь, облачившись в истертые плащи и шляпы с перьями. Мне уже слышался стук колес по булыжникам мостовой на заре. Клара посмеивалась над ними, но сама тоже не упустила такой счастливой и, главное, вполне пристойной возможности быть поближе к Клеману. С Это-Ангелом на коленях и с Верден, намертво вцепившейся в ее подол, они втроем весьма удачно вписывались в сюжет. Тереза была неподражаема в своем суровом порицании, и удрученные взгляды Превосходного Джулиуса лишь подтверждали ее правоту; какая мука для них обоих следовать за этой бандой безбожников!
Жереми даже разыграл перед нами душещипательную сцену прощания, это при том, что «Зебра» в каких-нибудь шестистах двадцати четырех метрах от нашего дома!
Сюзанна веселилась от души.
– Не знаю, что выйдет у Жереми с пьесой, но это, этот семейный исход я не хотела бы пропустить ни за что на свете!
Единственный, кто держался реальности, был Малыш.
– Мы – армия. Мы идем защищать «Зебру»!
Весьма вероятно, он уже видел, как его сжигают живьем прямо на сцене, чтобы навести панический ужас на захватчиков Ла-Эрса.
Даже Маттиас позволил себе заметить:
– Не сердитесь, Бенжамен… в конце концов, у них ведь каникулы… Эти любительские театральные постановки сейчас в большой моде… язык тела… даже у нас в Веркоре можно встретить нечто подобное… летние университеты… шагайте в ногу со временем, и нечего дуться!
Вскоре и Маттиасу Френкелю пришлось уехать.
– Маму хоронить, – объяснил он.
***
Да, люди умирают, сам увидишь. И умирают довольно часто, даже слишком; кажется, я тебе уже об этом говорил. Так что можешь не являться ко мне как-нибудь хмурым утром своего юношеского прозрения, сокрушаясь о том, что смерть – прекрасный повод вообще не рождаться; раньше надо было думать!
Итак, Лизль, жена старого Иова, мать Маттиаса, бабушка Барнабе, умерла. Скончалась в больнице Святого Людовика, которую порекомендовала Жюли, предоставив старушку попечению профессора Марти.
– Что у нее? – спросил тогда Марти.
– Девяносто четыре года, пуля в шейке бедра и осколок в левой лопатке, – ответила Жюли.
– Принимая во внимание, что это вы ее привезли, на меньшее я и не рассчитывал. Думаю, этот случай заинтересует Бертольда. И где же ее угораздило подцепить эти неприятности?
– В Сараево.
– Ну и ну! А как, интересно, эти древние кости занесло в такую дыру? Самолет сломался?
– Нет, доктор, она специально туда отправилась, чтобы ходить по улицам с магнитофоном через плечо и микрофоном на весу – записывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Кстати, что это еще за история с частной фильмотекой? Ты и правда наследница старика Иова?
– Да, к тому же это одно из самых забавных воспоминаний тех лет.
И сейчас, спустя годы, она все еще потешалась над тем временем и тихонько посмеивалась, лежа рядом со мной в постели.
***
Ей было тогда лет тринадцать. Она училась в четвертом классе. Однажды – как раз в каникулы на Пасху – она является к Френкелям, в Лоссансе, с сочинением на тему, заданную одним преподавателем, который, видно, возомнил себя ультрасовременным и все такое:
Представьте драму актера немого кино, вытесненного появлением кино звукового.
– Драматичным было бы как раз обратное! – воскликнул старый Иов. – Немое кино вытеснило бы сегодняшних актеров всех до единого! Они только и умеют, что языком молоть, а музыка восполняет все остальное! Эта их болтовня… их музыка… их звуковые эффекты… Все очень просто, Жюльетта (в этой семье все звали ее Жюльеттой), никто теперь не играет, сегодня все только разговаривают. Язык тела забыт… работают только губы, а слова вылетают сами собой, без какого бы то ни было ритма! Если хочешь знать мое мнение, моя маленькая Жюльетта, немое кино уже было пустым, а звук стал лишь оберткой для этой пустоты! Не смейся, попробуй-ка заткнуть глотки всем этим краснобаям, заткни себе уши, и ты увидишь, они исчезнут с экрана! Они исчезнут!
Старый Иов все утро распространялся на эту тему. Они с Жюли даже пошли в старый амбар, где хранилась теперь фильмотека, и просмотрели пару-тройку широкоэкранных американских шедевров на античные сюжеты в подтверждение вышесказанному. В конце концов Жюли сдала работу с заглавием, совершенно противоположным заданной теме:
Коррансон Жюли
Четвертый класс
24 марта
Сочинение на тему:
Опишите драму актера звукового кино,
вытесненного наступлением немого кино.
Сочинение получилось замечательное.
Это была история великого голливудского говоруна, ставшего настоящим мифом звукового кино, который оказался поставленным в жесткие рамки немого. Его коллеги во весь голос заявляют, что это упадничество, возврат к прошлому, но он, актер-шансонье, дерзает утверждать: нет, нет и нет, да здравствует немое кино – наконец-то истинное искусство будет очищено от наслоений галдежа, – и объявляет, что готов предаться молчанию. Его ловят на слове. Берут. Раскручивают. Миллионы золотых долларов. И вот он предстает перед объективом кинокамеры, как первый христианин под свирепым оком льва. (В этом, к слову, заключался сюжет самого фильма.) Начинают снимать, он принимает разные позы, отсняли, проявляют. (Пленка из запасов старого Иова.) Что за чертовщина. Чисто. Ни малейшего следа нашей звезды. Все остальное на месте: декорации, львы, другие актеры… а его нет. Проверяют камеру, взбалтывают эмульсию, засыпают двойную дозу успокоительного продюсеру – и все по новой. Проявляют… Не тут-то было: говоруна нет как нет. На десятый раз ничего не остается, как признать очевидное: звезда звукового кино не запечатлевается на пленке немого. Может быть, дело в хромосомах: сколько ни снимай – он все равно невидим, как вампир в зеркале. Дальше – хуже, контракт разрывается. Продюсер забирает свои денежки, затевает процесс против несчастного шансонье и оставляет его, что называется, без штанов, а сам отправляется на поиски потомков Чарли Чаплина и Бастера Китона. Потрепанный шансонье попадает под конец в цепкие лапки психоаналитика, подвизавшегося на звездной ниве, который укладывает его на диване у себя в приемной и облегчает его карманы от последних грошей, так и не добившись от него ни слова, потому что, лишив его изображения, немое кино лишило его и языка в придачу. Итог: самоубийство. Обращенный в ничто бывший миф утопился в ванне с проявителем, где, ясное дело, ничего не проявилось.
***
Тишина…
О наши прекрасные ночи без слов и без сна… О безмятежное бдение, сколько раз мы предавались ему, с тех пор как узнали друг друга… Сон разделяет влюбленных…
Наконец я сказал:
– Неплохо.
– Правда ведь? Для такой пигалицы, какой я тогда была, вполне…
– И что тебе поставили?
– Оставили на четыре часа после уроков, вот что. В конечном счете, не так уж далеко он ушел от своего времени, этот наш препод. Зато старый Иов остался доволен!
Старый Иов смеялся до слез над ее сочинением. А потом как зальется в три ручья, вот так, без предупреждения. Он крепко обнял Жюли, и слезы градом катились у него из глаз. Она знала, что он очень впечатлительный, как всякий настоящий ненавистник серийного производства, и все-таки была несколько удивлена.
– Что-то не так, Иов?
– Напротив, все отлично, я только что нашел себе наследницу.
***
– А что Барнабе?
Был ведь еще и Барнабе, сын Маттиаса и внук Иова. Он меня весьма интересовал, этот Барнабе.
– Вы же были в одном пансионе?
– Только спали в разных комнатах.
– И что это был за Барнабе такой? Просто-напросто друг детства, с которым они вместе росли, который был ей как брат, как какой-нибудь кузен, один из тех дальних родственников, о которых говорят, нечаянно обнаружив в семейном альбоме старый фотоснимок тридцатилетней давности: «Смотри, а это – Барнабе!» Если только не забывать, что Барнабе никогда не фотографировался.
– Как это?
– Очень просто: как только он смог выразить свою волю, если не словами, то хотя бы жестами, он категорически воспротивился, чтобы его снимали. Ненавидел фотографию, как какой-то дикарь.
– А причина?
– Лютая ненависть к старому Иову, решительное неприятие этого мира пленочного серпантина. Он яростно сопротивлялся всему, что было связано с личностью его деда. Еще тот чудак, наш Барнабе.
Пока Иов и Лизль корпели над своим Уникальным Фильмом, Барнабе изничтожал свои детские фотографии.
– С точки зрения семейной иконографии, Барнабе – это чистый лист в альбоме. Ни одного снимка.
– Полная противоположность кинематографу?
– Абсолютное его отрицание.
У Жюли с Барнабе была одна своя игра. Когда они с Жюли ходили в кино, в Гренобле, Барнабе никогда не входил в кинозал. Он оставался в холле, где рассматривал, вывешенные там кадры из фильмов; потом по этим обрывкам он пересказывал содержание фильма, который крутили в зале.
– Как это?
– Очень просто. Показываешь Барнабе десяток кадров из любого фильма, все равно в каком порядке, и он у тебя на глазах восстанавливает историю: начало, развитие сюжета и развязка, в точной последовательности. Доходило до того, что он даже угадывал, каким было музыкальное сопровождение в самые ответственные моменты фильма.
Исключительный дар, который украшал их серые будни. Приятели не верили им. Тогда Жюли заключала пари, поднимала ставки. Барнабе показывали ряд фотокадров, потом шли в кино – проверить. Барнабе и Жюли всегда выигрывали, прикарманивая денежки.
– Он копил на свои причиндалы спелеолога.
Потому что, когда наступало лето, и вся Франция вылезала пузом кверху на солнышко, Барнабе, напротив, как крот забирался под землю, в пещеры Веркора, панически избегая всякого загара и выгорания и преследуя свой идеал бледности. Возвращаясь с летних каникул, он был прозрачным, как саламандра. Сквозь него смотреть можно было.
– Ты тоже спускалась вместе с ним в гроты? Вопрос серьезный.
– Да, и без фонаря к тому же! Это была его причуда: Барнабе очень гордился тем, что может передвигаться в полной темноте. Стереть всякую форму. Конечно, я спускалась с ним в гроты, как же иначе! Это целая история, мои каникулы. Если я не сидела перед экраном вместе со старым Иовом, значит, плутала в кромешной тьме в компании Барнабе.
Барнабе и Жюли, обоим по пятнадцать, и в полной темноте.
– Он снял твою вишенку?
Это вырвалось само собой. И выражение-то не мое. Так утонченно высказался Жереми в тот вечер, когда Клара покинула нас ради объятий Кларанса.
Жюли рассмеялась.
– Можно сказать и так. Однако, следуя исторической правде, должна признаться, что, скорее, это я заставила раскрыться его бутон.
Задал вопрос – не жалуйся на ответ.
Мы молчим.
– Ну что ты надулся, Бенжамен. Успокойся: там было совершенно темно, он никогда не видел меня голой!
Именно это меня и гложет. Оказаться в полной темноте, держать в объятьях твою мать, нагую, и не уступить соблазну чиркнуть спичкой… если хочешь мое мнение: с ним, похоже, не все так гладко с этим Барнабе…
10
Итак, все племя перекочевало в «Зебру». Мы с Жюли, как и прежде, пребывали наверху, в своем гнездышке, а мама осталась внизу, совсем одна в опустевшей скобяной лавке – нашем доме. Сменяя друг друга, мы приходили к ней каждый по очереди в надежде уговорить ее хоть немного поесть. Бесплодные сеансы немого утешения, которые Жереми называл нашей «печальной порукой». Мама предпочитала нашему обществу свое одиночество. Она благословляла эту несчастную «Зебру», которая дала ей возможность уйти в себя, в переживания о порушенной любви.
– Уверяю тебя, Бенжамен, мне так даже лучше. И потом, посмотри, как довольны дети, им так нравится театр!
Дело в том, что Жереми превратил этот переезд в целое событие: ни дать ни взять знаменитая труппа отправляется в мировое турне, Мольер со своим гаремом, компания капитана Фракасса в полном составе… Я уже видел, как они запрягают тощих кляч в раздолбанные повозки и отправляются в путь, облачившись в истертые плащи и шляпы с перьями. Мне уже слышался стук колес по булыжникам мостовой на заре. Клара посмеивалась над ними, но сама тоже не упустила такой счастливой и, главное, вполне пристойной возможности быть поближе к Клеману. С Это-Ангелом на коленях и с Верден, намертво вцепившейся в ее подол, они втроем весьма удачно вписывались в сюжет. Тереза была неподражаема в своем суровом порицании, и удрученные взгляды Превосходного Джулиуса лишь подтверждали ее правоту; какая мука для них обоих следовать за этой бандой безбожников!
Жереми даже разыграл перед нами душещипательную сцену прощания, это при том, что «Зебра» в каких-нибудь шестистах двадцати четырех метрах от нашего дома!
Сюзанна веселилась от души.
– Не знаю, что выйдет у Жереми с пьесой, но это, этот семейный исход я не хотела бы пропустить ни за что на свете!
Единственный, кто держался реальности, был Малыш.
– Мы – армия. Мы идем защищать «Зебру»!
Весьма вероятно, он уже видел, как его сжигают живьем прямо на сцене, чтобы навести панический ужас на захватчиков Ла-Эрса.
Даже Маттиас позволил себе заметить:
– Не сердитесь, Бенжамен… в конце концов, у них ведь каникулы… Эти любительские театральные постановки сейчас в большой моде… язык тела… даже у нас в Веркоре можно встретить нечто подобное… летние университеты… шагайте в ногу со временем, и нечего дуться!
Вскоре и Маттиасу Френкелю пришлось уехать.
– Маму хоронить, – объяснил он.
***
Да, люди умирают, сам увидишь. И умирают довольно часто, даже слишком; кажется, я тебе уже об этом говорил. Так что можешь не являться ко мне как-нибудь хмурым утром своего юношеского прозрения, сокрушаясь о том, что смерть – прекрасный повод вообще не рождаться; раньше надо было думать!
Итак, Лизль, жена старого Иова, мать Маттиаса, бабушка Барнабе, умерла. Скончалась в больнице Святого Людовика, которую порекомендовала Жюли, предоставив старушку попечению профессора Марти.
– Что у нее? – спросил тогда Марти.
– Девяносто четыре года, пуля в шейке бедра и осколок в левой лопатке, – ответила Жюли.
– Принимая во внимание, что это вы ее привезли, на меньшее я и не рассчитывал. Думаю, этот случай заинтересует Бертольда. И где же ее угораздило подцепить эти неприятности?
– В Сараево.
– Ну и ну! А как, интересно, эти древние кости занесло в такую дыру? Самолет сломался?
– Нет, доктор, она специально туда отправилась, чтобы ходить по улицам с магнитофоном через плечо и микрофоном на весу – записывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65