Новый опыт – новые исходные данные, и силуэт прежнего папаши тут же стирается из памяти.
Некоторые, может быть, скажут, что твоя бабка просто-напросто потаскуха. Пусть себе брешут, такова их собачья порода. Не верь, в ней – вечно возобновляющаяся девственная чистота, а это совсем другое. В каждой ее любви – глубина вечности, а мы все – сумма мгновений, составляющих эту вечность.
…Из которой она возрождается чистой и непорочной, как прежде.
И в самом деле, разве то, что возникло этим вечером на пороге «Зебры», выхваченное светом прожектора из прямоугольника дверного проема, разве это чем-то напоминало потаскуху? А? Я тебя спрашиваю? Или престарелую мать семейства? Разве древняя старуха шла сейчас к нам, в потоке света и со своим небольшим чемоданчиком – девичье приданое – в руках? Да ты вообще пока не можешь судить ни о чем, оттуда, из своего кисельного гнездышка… кажется, вы там не видите ничего дальше своего носа: все вокруг расплывается в мягких синеватых отливах. Везунчик… Единственное, в чем я всегда буду тебе завидовать, так это долгосрочная, целых девять месяцев, аренда помещения в животе у Жюли.
И все же ты, верно, заметил своеобразие наступившей тишины? Ты не мог не ощутить этого качественного изменения! Дыханье сперло, душа в пятках, еще немного – и задохнемся в чистейшем экстазе. Когда открывается дверь, твоя прародительница не входит, она является. Утром, проснувшись, она не вваливается на кухню с заплывшими глазами и трясущимися старческими руками, она является. Твоя прародительница не просто женщина, но она и не просто явление, она – явление женщины. (На словах это звучит глупо, но когда ты ее увидишь, ты согласишься, что слова здесь бессильны.)
***
Итак, на залитом светом пороге «Зебры» появилась мама. «Мы в “Зебре”». Такую записку Жереми оставил на двери нашей квартиры. Двадцать восемь месяцев Жереми вывешивает записки, на тот случай, если, вернувшись в родное гнездо, мамуля найдет его пустым.
Двадцать восемь месяцев.
Двадцать восемь месяцев отсутствия, и ни «здравствуйте», ни «вот и я», ни «ку-ку», ни «как дела?»… Взобралась на сцену, тут же заметила Это-Ангела, и сказала:
– А! У нас прибавление?
Поставила свой старый чемодан и подошла к Это-Ангелу. Она берет на руки Верден, одновременно теребя вихры Малыша, и говорит:
– Смотрите, это же ангел!
Затем, взглянув на Клару:
– Это ты нам его подарила, такое белокурое сокровище?
Это-Ангел улыбался, Верден голосила уже не так громко, Малыш пытался забраться на мамочку с другой стороны, Жереми, открыв рот, так и застыл на своем стуле со стаканом в руке, Джулиус Превосходный от счастья раскатал язык до пупа, Лауна смотрела на нее как на привидение, Клара просияла – впервые после смерти Сент-Ивера, а Тереза смотрела на меня.
И как всегда взгляд Терезы говорил правду.
Что-то было не так.
Это была она, наша мама, и в то же время не она.
Это была она, но без того, что всегда было у нее внутри.
Обычно, она никогда не приходит одна.
Она приходит, неся впереди себя свой живот, обычно… предупреждая свой приход гонцом, который уже торопится появиться на свет.
А сейчас живота нет.
На двадцать восемь месяцев куда-то пропала с инспектором Пастором, а по возвращении – пусто.
No future .
Только голые ножки Верден и Малыша, обвившие ее тонкую талию, чтобы получше закрепиться на бедрах.
Тереза посмотрела на меня. Впервые мы видели маму с детьми снаружи, а не внутри.
Тогда мы посмотрели ей в лицо, и Тереза отвела глаза – думаю, в них стояли слезы.
Тереза, Тереза… Почему Тереза всегда все понимает на долю вечности быстрее остальных?
***
Бесполезно тянуть волынку, дитя мое, придется принять всерьез слезы Терезы. Как ни крути, твоя семья все равно каким-нибудь боком да угодит в трагедию, никуда не денешься. В сущности, тебя ждет скорее не семья, а склеп. Твоя будущая бабушка пустилась крутить любовь с полицейским Пастором, очаровательным убийцей, уложившим не одного за свою жизнь, и вот она возвращается ни с чем. Твоя тетя Клара осталась вдовой еще до свадьбы, а Это-Ангел – сиротой до рождения: убийство. Верден родилась в тот самый момент, когда печаль уносила навсегда ее названного деда, Вердена старшего (тезку той самой битвы). Это-Ангел появился, потому что, по словам Терезы, должен был уйти старый Тянь. Дядюшку Стожила посадили: он не слишком удачно попытался защитить Бельвиль от бессовестных торгашей и наглых вымогателей, там, в тюрьме, и скончался. Жюли, твоя родная мать, чуть было не попала в этот черный список: ее чуть не утопили, жгли ей кожу сигаретами, они тебе сделали маму-леопардицу. В следующем томе увлекательных приключений мне самому прострелили башку. Да, мой милый, я ничего не перепутал, твой отец знает, что говорит: пуля в лоб и на полгода в нокаут.
Итак, неосторожный сын козла и леопардицы, если тебе вдруг захочется дать по тормозам еще до своего приземления, что ж, я вряд ли буду на тебя сердиться. А Жюли, она скоро успокоится, стоит только поглубже окунуться в реальность. Это ее фокус, реальность. Реальности – с горкой и пол-ложечки меня. У твоей мамы всегда можно поживиться порцией реализма, да с раскаленной сковородки.
– Но, – может быть, скажешь мне ты, – уважаемый отец, если вы настроены столь пессимистично, если вам самому чудом удалось избежать, и сдается мне, не надолго, трагической участи, уготованной всей семье, почему, почему же тогда вы дали зеленый свет маленькому спермато с рюкзачком генов за спиной?
Что ты хочешь услышать в ответ? Смысл всей жизни заключается в этом вопросе. Положим, в том, что касается существования, оптимизм почти всегда одерживает верх над мудростью небытия. Это одна из загадок нашего вида человекообразных, притом наиболее осведомленного в этом вопросе, чем все остальные. И потом… и потом, не мы одни решаем. Ты себе не представляешь, сколько народу участвует в этом животрепещущем коллоквиуме! Во-первых, твоя мать, Жюли, естественно, ее глаза, жажда в ее глазах, смотревших на меня в тот момент, когда я очнулся после маленькой смерти, куда меня засадила та пуля двадцать второго калибра. Далее всеобщий семейный плебисцит, устроенный Жереми и Малышом: «Маленького братика! Братика! Маленькую сестричку! Сестричку! Маленького! Кого-нибудь!» Затем подбадривающие голоса друзей – Амара, Ясмины, Луссы, Тео, Марти, Шестьсу… На французском, на китайском, на арабском, изволь: «Вуавуа! Вуавуа!, „Р'адаэ! Р'адаэ!“, как будто ты утвержден постановлением международного административного совета! Представители любого пола и ориентации таким образом «заявили о своем мнении», как часто теперь говорят. Сама Королева Забо, моя начальница в издательстве «Тальон», этот сухофрукт, и то встряла со своими вечными указаниями: «Скажите, вы способны писать, Малоссен? Ведь нет? Конечно нет… Ну так займитесь чем-нибудь попроще, делайте детей, к примеру, хорошеньких малышей, это будет очень мило!» И Тео туда же, мой друг Тео, всегда предпочитавший блондинов: «Должен тебе сказать, Бенжамен, что вся трагедия тетки в том, что она никогда не проснется матерью. Будь другом, брат, сваргань мне племянничка». И Бертольд, профессор Бертольд, хирург, которому я обязан своей второй жизнью, тоже не отстает: «Я вам дал вторую жизнь, Малоссен, теперь вы мне должны второго Малоссена, черт! Давайте, за работу! Хватит палить холостыми! Пулю в ствол, и пороху!» Последним же был Стожил, он все и перетянул в твою пользу, твой дядюшка Стож, которого ты уже никогда не узнаешь, – вот тебе и первое несчастье в этой жизни.
Я отправился навестить его, туда, прямо к нему в камеру, за два дня до того, как он скончался. Он немного осунулся, но я списал это на счет Вергилия… знаешь, все эти бесконечные туда-сюда, от латыни к кириллице и обратно… На лице – сосредоточенность, в руках – словари. Он ненадолго прервался, небольшая переменка. Мы развернули шахматную доску, расставили фигуры… Он вытянул белые, и мы начали игру. Передаю тебе наш разговор слово в слово.
О н…. (е2 – е4)
Я…. (е7 – е5)
О н…. (закуривает)
Я. Жюли хочет ребенка…
О н…. (конь f 3)
Я. …(конь f 7)
О н. Тебе нравится Австралия?
Я. Австралия?
О н…. (слон на с4)
Я…. (подбородок на руки)
О н. Буш, австралийская пустыня, нравится?
Я. Не знаю.
О н. Ну так узнай, и чем скорее, тем лучше. Только в австралийском буше можно спрятаться от женщины, которая хочет от тебя ребенка. И еще…
Я. …( f 7 - f 6)
О н…. (задумался)
Я…. (глубоко задумался)
Вот так: ты придешь в этот мир, а я никогда больше не услышу его голоса. Бас дядюшки Стожа – словно Биг-Бен в нашем тумане на двоих. Звуковой маяк. Ролландов рог. Он доставал до таких глубин, так плотно заполнял пространство вокруг, что ты просто переставал бояться своей тени…
Нет больше Стожила.
Он сказал мне:
– Прими мой совет, последний. Уступи Жюли. И тут же, без подготовки, объявляет мне, что он уже на финише.
– Легкие.
Когда, как раз после того несчастного рентгеновского снимка, врач запретил ему курить (вот увидишь, смерть подбирается издалека, с каждым незначительным запрещением жить), он только и ответил:
– А с сигаретами что делать? Пропадут ведь мои «житан»…
И он стал потихоньку умирать, с хабариком в клюве, склонившись над своими пухлыми словарями.
– Дядюшка Стожил, – глупо запричитал я, – Стожил, Стожил, ты же клялся мне, что бессмертен!
О н. Это правда, но я никогда не клялся тебе, что я не вру.
Я….
О н….
Я….
О н. К тому же я не умираю, я рокируюсь.
***
Так что ты – вовсе не результат слияния неутомимого спермато и ненасытной яйцеклетки; своим существованием ты обязан этому последнему походу в гости к дядюшке Стожу.
Жизнь могла бы им гордиться. Он был ее воплощенной честью.
II. ШЕСТЬСУ БЕЛЫЙ СНЕГ
Полицию? С каких это пор мы зовем полицию?
4
Стажер Клеман, без пяти минут судебный исполнитель, не поднимал глаз и не разжимал пальцев, не давая и секундной передышки перу, скользившему по бумаге. Он с головой ушел в свое письмо, постепенно наполнявшееся потоком синих, спокойных, хорошо продуманных в своей спонтанности фраз.
21 июля первого года моей самостоятельной жизни
Дорогие родители,
У меня для вас две новости: хорошая и замечательная. Начнем с хорошей: я как нельзя лучше прошел все тесты по конституционному праву, статистическим данным и бухгалтерскому учету. Теперь – замечательная: я оставляю конституционное право, статистику и бухучет, иными словами, все надежды, которые вы питали относительно моего будущего с самого дня моего рождения.
Вы, конечно, сочтете меня слишком прямолинейным. Скажу, что давно пора: вот уже двадцать три года я хожу вокруг да около.
Само собой разумеется, я покидаю и вашего друга Ла-Эрса, по тем же причинам. Отец полагал, и совершенно справедливо, что июльская практика у хорошего судебного исполнителя пойдет мне на пользу. Она и пошла. Следуя родительским советам, я «посмотрел на реальность широко раскрытыми глазами» и «увидел этот мир таким, каков он есть на самом деле». Один маленький постановщик, лет семи-восьми, в розовых очках, мне в этом очень помог. И вот результат.
Что касается сценической постановки и чтобы вы не слишком волновались за мое будущее, сообщаю, что собираюсь прямо с этой минуты посвятить себя кинематографу. В каком качестве? Не имею ни малейшего представления. Меня интересует буквально все: я мог бы быть сценаристом, режиссером, монтажером, актером, звукооператором, костюмером, специалистом по шумовым эффектам, архивистом, комментатором, билетершей или критиком. Думаю, я мог бы даже прохаживаться перед камерой в голом виде, орать по-ослиному и при всех заниматься любовью с молоденькой секретаршей, чтобы выпустить пар и разрядить обстановку.
Знаю, знаю: это пошло, вульгарно, заурядно. Кстати, на прощание, пользуясь случаем, хочу вернуть (вместе с ключами от вашей квартиры и моей должностью примерного сына) и три единственных и неповторимых слова, которыми ваше воспитание предусмотрительно ограничило мой арсенал критериев оценки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Некоторые, может быть, скажут, что твоя бабка просто-напросто потаскуха. Пусть себе брешут, такова их собачья порода. Не верь, в ней – вечно возобновляющаяся девственная чистота, а это совсем другое. В каждой ее любви – глубина вечности, а мы все – сумма мгновений, составляющих эту вечность.
…Из которой она возрождается чистой и непорочной, как прежде.
И в самом деле, разве то, что возникло этим вечером на пороге «Зебры», выхваченное светом прожектора из прямоугольника дверного проема, разве это чем-то напоминало потаскуху? А? Я тебя спрашиваю? Или престарелую мать семейства? Разве древняя старуха шла сейчас к нам, в потоке света и со своим небольшим чемоданчиком – девичье приданое – в руках? Да ты вообще пока не можешь судить ни о чем, оттуда, из своего кисельного гнездышка… кажется, вы там не видите ничего дальше своего носа: все вокруг расплывается в мягких синеватых отливах. Везунчик… Единственное, в чем я всегда буду тебе завидовать, так это долгосрочная, целых девять месяцев, аренда помещения в животе у Жюли.
И все же ты, верно, заметил своеобразие наступившей тишины? Ты не мог не ощутить этого качественного изменения! Дыханье сперло, душа в пятках, еще немного – и задохнемся в чистейшем экстазе. Когда открывается дверь, твоя прародительница не входит, она является. Утром, проснувшись, она не вваливается на кухню с заплывшими глазами и трясущимися старческими руками, она является. Твоя прародительница не просто женщина, но она и не просто явление, она – явление женщины. (На словах это звучит глупо, но когда ты ее увидишь, ты согласишься, что слова здесь бессильны.)
***
Итак, на залитом светом пороге «Зебры» появилась мама. «Мы в “Зебре”». Такую записку Жереми оставил на двери нашей квартиры. Двадцать восемь месяцев Жереми вывешивает записки, на тот случай, если, вернувшись в родное гнездо, мамуля найдет его пустым.
Двадцать восемь месяцев.
Двадцать восемь месяцев отсутствия, и ни «здравствуйте», ни «вот и я», ни «ку-ку», ни «как дела?»… Взобралась на сцену, тут же заметила Это-Ангела, и сказала:
– А! У нас прибавление?
Поставила свой старый чемодан и подошла к Это-Ангелу. Она берет на руки Верден, одновременно теребя вихры Малыша, и говорит:
– Смотрите, это же ангел!
Затем, взглянув на Клару:
– Это ты нам его подарила, такое белокурое сокровище?
Это-Ангел улыбался, Верден голосила уже не так громко, Малыш пытался забраться на мамочку с другой стороны, Жереми, открыв рот, так и застыл на своем стуле со стаканом в руке, Джулиус Превосходный от счастья раскатал язык до пупа, Лауна смотрела на нее как на привидение, Клара просияла – впервые после смерти Сент-Ивера, а Тереза смотрела на меня.
И как всегда взгляд Терезы говорил правду.
Что-то было не так.
Это была она, наша мама, и в то же время не она.
Это была она, но без того, что всегда было у нее внутри.
Обычно, она никогда не приходит одна.
Она приходит, неся впереди себя свой живот, обычно… предупреждая свой приход гонцом, который уже торопится появиться на свет.
А сейчас живота нет.
На двадцать восемь месяцев куда-то пропала с инспектором Пастором, а по возвращении – пусто.
No future .
Только голые ножки Верден и Малыша, обвившие ее тонкую талию, чтобы получше закрепиться на бедрах.
Тереза посмотрела на меня. Впервые мы видели маму с детьми снаружи, а не внутри.
Тогда мы посмотрели ей в лицо, и Тереза отвела глаза – думаю, в них стояли слезы.
Тереза, Тереза… Почему Тереза всегда все понимает на долю вечности быстрее остальных?
***
Бесполезно тянуть волынку, дитя мое, придется принять всерьез слезы Терезы. Как ни крути, твоя семья все равно каким-нибудь боком да угодит в трагедию, никуда не денешься. В сущности, тебя ждет скорее не семья, а склеп. Твоя будущая бабушка пустилась крутить любовь с полицейским Пастором, очаровательным убийцей, уложившим не одного за свою жизнь, и вот она возвращается ни с чем. Твоя тетя Клара осталась вдовой еще до свадьбы, а Это-Ангел – сиротой до рождения: убийство. Верден родилась в тот самый момент, когда печаль уносила навсегда ее названного деда, Вердена старшего (тезку той самой битвы). Это-Ангел появился, потому что, по словам Терезы, должен был уйти старый Тянь. Дядюшку Стожила посадили: он не слишком удачно попытался защитить Бельвиль от бессовестных торгашей и наглых вымогателей, там, в тюрьме, и скончался. Жюли, твоя родная мать, чуть было не попала в этот черный список: ее чуть не утопили, жгли ей кожу сигаретами, они тебе сделали маму-леопардицу. В следующем томе увлекательных приключений мне самому прострелили башку. Да, мой милый, я ничего не перепутал, твой отец знает, что говорит: пуля в лоб и на полгода в нокаут.
Итак, неосторожный сын козла и леопардицы, если тебе вдруг захочется дать по тормозам еще до своего приземления, что ж, я вряд ли буду на тебя сердиться. А Жюли, она скоро успокоится, стоит только поглубже окунуться в реальность. Это ее фокус, реальность. Реальности – с горкой и пол-ложечки меня. У твоей мамы всегда можно поживиться порцией реализма, да с раскаленной сковородки.
– Но, – может быть, скажешь мне ты, – уважаемый отец, если вы настроены столь пессимистично, если вам самому чудом удалось избежать, и сдается мне, не надолго, трагической участи, уготованной всей семье, почему, почему же тогда вы дали зеленый свет маленькому спермато с рюкзачком генов за спиной?
Что ты хочешь услышать в ответ? Смысл всей жизни заключается в этом вопросе. Положим, в том, что касается существования, оптимизм почти всегда одерживает верх над мудростью небытия. Это одна из загадок нашего вида человекообразных, притом наиболее осведомленного в этом вопросе, чем все остальные. И потом… и потом, не мы одни решаем. Ты себе не представляешь, сколько народу участвует в этом животрепещущем коллоквиуме! Во-первых, твоя мать, Жюли, естественно, ее глаза, жажда в ее глазах, смотревших на меня в тот момент, когда я очнулся после маленькой смерти, куда меня засадила та пуля двадцать второго калибра. Далее всеобщий семейный плебисцит, устроенный Жереми и Малышом: «Маленького братика! Братика! Маленькую сестричку! Сестричку! Маленького! Кого-нибудь!» Затем подбадривающие голоса друзей – Амара, Ясмины, Луссы, Тео, Марти, Шестьсу… На французском, на китайском, на арабском, изволь: «Вуавуа! Вуавуа!, „Р'адаэ! Р'адаэ!“, как будто ты утвержден постановлением международного административного совета! Представители любого пола и ориентации таким образом «заявили о своем мнении», как часто теперь говорят. Сама Королева Забо, моя начальница в издательстве «Тальон», этот сухофрукт, и то встряла со своими вечными указаниями: «Скажите, вы способны писать, Малоссен? Ведь нет? Конечно нет… Ну так займитесь чем-нибудь попроще, делайте детей, к примеру, хорошеньких малышей, это будет очень мило!» И Тео туда же, мой друг Тео, всегда предпочитавший блондинов: «Должен тебе сказать, Бенжамен, что вся трагедия тетки в том, что она никогда не проснется матерью. Будь другом, брат, сваргань мне племянничка». И Бертольд, профессор Бертольд, хирург, которому я обязан своей второй жизнью, тоже не отстает: «Я вам дал вторую жизнь, Малоссен, теперь вы мне должны второго Малоссена, черт! Давайте, за работу! Хватит палить холостыми! Пулю в ствол, и пороху!» Последним же был Стожил, он все и перетянул в твою пользу, твой дядюшка Стож, которого ты уже никогда не узнаешь, – вот тебе и первое несчастье в этой жизни.
Я отправился навестить его, туда, прямо к нему в камеру, за два дня до того, как он скончался. Он немного осунулся, но я списал это на счет Вергилия… знаешь, все эти бесконечные туда-сюда, от латыни к кириллице и обратно… На лице – сосредоточенность, в руках – словари. Он ненадолго прервался, небольшая переменка. Мы развернули шахматную доску, расставили фигуры… Он вытянул белые, и мы начали игру. Передаю тебе наш разговор слово в слово.
О н…. (е2 – е4)
Я…. (е7 – е5)
О н…. (закуривает)
Я. Жюли хочет ребенка…
О н…. (конь f 3)
Я. …(конь f 7)
О н. Тебе нравится Австралия?
Я. Австралия?
О н…. (слон на с4)
Я…. (подбородок на руки)
О н. Буш, австралийская пустыня, нравится?
Я. Не знаю.
О н. Ну так узнай, и чем скорее, тем лучше. Только в австралийском буше можно спрятаться от женщины, которая хочет от тебя ребенка. И еще…
Я. …( f 7 - f 6)
О н…. (задумался)
Я…. (глубоко задумался)
Вот так: ты придешь в этот мир, а я никогда больше не услышу его голоса. Бас дядюшки Стожа – словно Биг-Бен в нашем тумане на двоих. Звуковой маяк. Ролландов рог. Он доставал до таких глубин, так плотно заполнял пространство вокруг, что ты просто переставал бояться своей тени…
Нет больше Стожила.
Он сказал мне:
– Прими мой совет, последний. Уступи Жюли. И тут же, без подготовки, объявляет мне, что он уже на финише.
– Легкие.
Когда, как раз после того несчастного рентгеновского снимка, врач запретил ему курить (вот увидишь, смерть подбирается издалека, с каждым незначительным запрещением жить), он только и ответил:
– А с сигаретами что делать? Пропадут ведь мои «житан»…
И он стал потихоньку умирать, с хабариком в клюве, склонившись над своими пухлыми словарями.
– Дядюшка Стожил, – глупо запричитал я, – Стожил, Стожил, ты же клялся мне, что бессмертен!
О н. Это правда, но я никогда не клялся тебе, что я не вру.
Я….
О н….
Я….
О н. К тому же я не умираю, я рокируюсь.
***
Так что ты – вовсе не результат слияния неутомимого спермато и ненасытной яйцеклетки; своим существованием ты обязан этому последнему походу в гости к дядюшке Стожу.
Жизнь могла бы им гордиться. Он был ее воплощенной честью.
II. ШЕСТЬСУ БЕЛЫЙ СНЕГ
Полицию? С каких это пор мы зовем полицию?
4
Стажер Клеман, без пяти минут судебный исполнитель, не поднимал глаз и не разжимал пальцев, не давая и секундной передышки перу, скользившему по бумаге. Он с головой ушел в свое письмо, постепенно наполнявшееся потоком синих, спокойных, хорошо продуманных в своей спонтанности фраз.
21 июля первого года моей самостоятельной жизни
Дорогие родители,
У меня для вас две новости: хорошая и замечательная. Начнем с хорошей: я как нельзя лучше прошел все тесты по конституционному праву, статистическим данным и бухгалтерскому учету. Теперь – замечательная: я оставляю конституционное право, статистику и бухучет, иными словами, все надежды, которые вы питали относительно моего будущего с самого дня моего рождения.
Вы, конечно, сочтете меня слишком прямолинейным. Скажу, что давно пора: вот уже двадцать три года я хожу вокруг да около.
Само собой разумеется, я покидаю и вашего друга Ла-Эрса, по тем же причинам. Отец полагал, и совершенно справедливо, что июльская практика у хорошего судебного исполнителя пойдет мне на пользу. Она и пошла. Следуя родительским советам, я «посмотрел на реальность широко раскрытыми глазами» и «увидел этот мир таким, каков он есть на самом деле». Один маленький постановщик, лет семи-восьми, в розовых очках, мне в этом очень помог. И вот результат.
Что касается сценической постановки и чтобы вы не слишком волновались за мое будущее, сообщаю, что собираюсь прямо с этой минуты посвятить себя кинематографу. В каком качестве? Не имею ни малейшего представления. Меня интересует буквально все: я мог бы быть сценаристом, режиссером, монтажером, актером, звукооператором, костюмером, специалистом по шумовым эффектам, архивистом, комментатором, билетершей или критиком. Думаю, я мог бы даже прохаживаться перед камерой в голом виде, орать по-ослиному и при всех заниматься любовью с молоденькой секретаршей, чтобы выпустить пар и разрядить обстановку.
Знаю, знаю: это пошло, вульгарно, заурядно. Кстати, на прощание, пользуясь случаем, хочу вернуть (вместе с ключами от вашей квартиры и моей должностью примерного сына) и три единственных и неповторимых слова, которыми ваше воспитание предусмотрительно ограничило мой арсенал критериев оценки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65