— А сколько ты получил?
— Ну, ты тоже вроде не внакладе… Мы сорвем еще больше, если ты… Если ты останешься со мной, Вика… Если будешь на моей стороне… Ну сколько тебе можно объяснять, какие еще доводы привести?!… Ты же видишь, во что они превратились за два года…
— Превратились? Да ты сам их в это превратил…
— Не без твоего участия, душа моя… Не без твоего. До последнего времени тебя все устраивало…
— Если бы ты знал, как я об этом жалею…
— А я — нет…
— Ты просто психопат…
— Лучшей вещи для них и придумать будет невозможно… Они не только все чарты возьмут, они останутся в них надолго… Ох, как надолго… И перешибить это будет невозможно. Никому… Я бы мечтал об этом на их месте… Ты на моей стороне?…
Сейчас она скажет «да». Свое обычное полузадушенное «да». К чему только копья ломать, у Ленчика звериная интуиция, она никогда его не подводила. Закрыть глаза и верить. И все будет хорошо. Интересно, какой ход придумал Ленчик?… С некоторых пор — с тех самых, когда наша популярность стала заметно подволакивать ногу, я часто закрываю глаза. И каждый день думаю о том, что Ленчик обязательно что-нибудь изобретет. Какую-нибудь фишку, которая снова сделает нас тем, кем мы были.
Кумирами.
Кумирами, из-за которых и расстаться с жизнью не жалко. Он смог сделать это один раз, так почему не попытаться во второй?…
Я с трудом удержалась, чтобы не открыть дверь и не просунуть в нее голову. Пожалуй, я так и сделаю. Вот только дождусь, пока Виксан скажет «да». Как обычно.
— Ты на моей стороне?..
— Нет. На этот раз — нет… Нет…
В тот вечер я так и не открыла дверь в кабинет Ленчика, так и не просунула в него голову. Я вернулась домой, к пьяной Динке и трезвому Владику. Владик терзал Динкино безвольное тело на кухонном столе, распластав его среди бутылок и пустых упаковок из-под чипсов. Я наткнулась на их вещи в зале, значит, начали они оттуда. Потом, скорее всего, переместились в спальню, потом — в душ, и только потом всплыла кухня, которую сто лет никто не убирал. Черт… Это так похоже на «Таис»… За два года Динка срослась с ним, и теперь «Таис» диктует ей стиль. Ведь «Таис» тоже начинался с зала, с дорогой мебели, дорогих картин и невянущих цветов в тяжелых вазах. А закончился на грязной кухне, никому не нужной кухне, среди бутылок и упаковок из-под чипсов…
Я могла бы подняться на второй этаж, чтобы не видеть взмокшую спину Владика, его дергающуюся узкую задницу, могла бы. Но я вперлась в кухню, на территорию дешевого Динкиного совокупления. Вперлась без всякого стыда, и принялась собирать со стола бутылки и остатки чипсов. Владику не очень это понравилось, он просто прилип к Динке и затих. Но Динка…
— А вот и моя девочка пришла, — спертым голосом сказала она. — Моя любимая девочка… Мое солнышко… Мой котик.. Я так его люблю… Владичек, а ты любишь моего котика?
Владик промычал что-то невнятное, а Динка сразу же предложила ему секс втроем… Пикантный такой групповичок с дуэтом «Таис». Для столь радостного случая можно и в комнаты перебраться, ты не против, Ренаточка? Солнышко… Ко-отик…
Больше всего мне хотелось стукнуть Динку бутылкой по башке. И залетного Владика — за компанию. Но ничего этого я делать не стала, а вечером следующего дня позвонил Ленчик и сообщил нам, что Виксан умерла.
Она умерла от передозировки. И ничего удивительного в этом не было. Она могла умереть в любой из дней, в любой из семьсот тридцати дней, которые набежали за два года. Но умерла она только сейчас. Хреновый знак.
С Ленчиком разговаривала Динка. Протрезвевшая и злая. Она долго молчала в трубку, а потом швырнула ее на рычаг. И закусила губу. И принялась меланхолично копаться в пачке сигарет.
— Что-нибудь случилось? — спросила я.
— Случилось. Крысы бегут с тонущего корабля… Сначала Алекс, а теперь…
Я похолодела. Алекс умер всего три месяца назад. Наш тихий бледнолицый арт-директор. Он не ездил с нами в последние полгода, просто не мог — сил, чтобы сопротивляться болезни, больше не оставалось. После безнадежного курса в лучшей клинике, куда его устроил Ленчик, Алекса отпустили домой — умирать. Он и умирал тихо, в Ленчиковом офисе, у всех на глазах. Тогда еще офис был полон людей, телефонных звонков и факсов. Тогда еще в нем толклись журналисты и телевизионщики. Их было не так много, как на пике нашей популярности, но они все же были. И охотно общались с Алексом: волна нашей славы накрыла и его. Но ни журналистов, ни телевизионщиков я не видела в упор — я видела только глаза Алекса.
В них не было ни жалости к самому себе, ни страха перед смертью; в них не было ничего, кроме желания обмануть судьбу. «Девчонки, я с вами, а значит, ничего не изменилось. Вы помните наши первые гастроли в Сургуте, когда фаны снесли милицейский кордон?.. Вы помните окончание записи первого альбома, когда мы обливали друг друга шампанским, а потом протирали пол свитерами?… Вы помните нашу поездку в Сосново, когда мы валялись в снегу и ржали, как ненормальные, и Динка грела руки у меня под курткой?.. И орала, что с сегодняшнего дня мир принадлежит нам, и требовала занести это в протокол… Вы помните?… Вы помните?.. Вы помните?..» Мы не были на его похоронах, чертовы гастроли, а по приезде Ленчик даже забыл сообщить нам об этом. А мы забыли спросить — как там Алекс? Смерть Алекса всплыла чуть позже — необязательно, в каком-то из наших разговоров с Ленчиком; разговоров, которые все больше походили на грызню. Нынешний директор — откровенный подонок, накалывает с бабками, вот Алекс никогда себе этого не позволял… Кстати, Ленчик, как там Алекс, что-то давно его не было видно…
А-а… Алекс… Черт, он ведь умер, девчонки… А я забыл вам сказать, замотался, сами понимаете. Так что там новый директор?.. И вот теперь. Сначала Алекс, а теперь…
— Кто? — выдохнула я.
— Виксан.
* * *
.. На кладбище Ленчик плакал. Неумелыми, злыми слезами. Народу было немного: мы с полупьяной Динкой, которая тотчас же начала строить глазки молодому флегматичному могильщику; пара старых Виксановых друзей, героинщиков со стажем, один вид которых мог вусмерть напугать обывателя. Ее последний бойфренд, экзотичный жиголо с узкими ленивыми глазами и губами цвета черной смородины, полная противоположность белесой Вике. Красивый, черт, такая красота с неба не падает, а приобретается в обменниках по льготному валютному курсу. Что ж, Виксан могла себе это позволить. Такого, совсем недешевого, парнишку-экзота. Даже Динка, оторвавшись от могильщика, заметила его глянцевую, с ног сбивающую красоту.
— Ничего кобелек, — сказала она мне, когда первые комья земли полетели на гроб Виксана. — Может, замутить с ним?
— Пошла ты…
Но пошла я. Я, а не она. Я приблизилась к плачущему Ленчику и тихонько ухватила его за ремень. И услышала то, что вовсе не предназначалось для моих ушей.
— Сука, — шептал Ленчик. — Сука ты, Виксан. Как ты могла так поступить со мной, сука…
* * *
…Происходит то, что и должно происходить: одряхлевший испанский дом потихоньку стирает воспоминания о Виксане и об Алексе, и даже о «Таис». Мне кажется, что мы жили в нем всегда, что мира за его высокой оградой не существует. А унылые звонки Ленчика — через воскресенье — лишь подтверждают эту истину. В какой-то момент они даже перестают меня трогать. Мне даже хочется, чтобы Ленчик не звонил, чтобы мир и вправду перестал существовать. Теперь уже окончательно. Меня совершенно не тянет отправиться куда-нибудь, хотя бы просто прогуляться. Можно было бы съездить в Барсу, можно — в Сичес, говорят, Сичес захлебывается от праздников… Можно было бы наплевать на все и отправиться в Порт-Авентура, говорят, там полно аттракционов, которые вышибают мозги… В конце концов побережье под боком… Коста-Дорада, земной рай. А рай бы не помешал.
Но для рая нужны деньги, а денег у нас нет.
А даже если бы они и были… Мне не хочется выползать из безалаберной норы Пабло-Иманола, я знаю, что увижу, стоит мне только ее покинуть.
Людей.
Огромную массу людей, жаждущую развлечений. Я ненавижу людей, люди меня достали. Я устала от них в России, слишком устала, чтобы терпеть их еще и в Испании. Если Пабло-Иманол не выгонит нас, если он не спустит на нас своих собак… Что ж, я готова прожить здесь сколь угодно долго. Тем более что паспортов у нас нет. Нет ничего, что подтвердило бы мое имя. Захватанное журналами и музыкальными каналами, интернетовскими сайтами, которые больше напоминают сливные бачки… Имя, опостылевшее мне самой до изжоги. Быть может, мне удастся забыть его, и изжога пройдет. И я перестану думать о потерянной славе и превращусь в дохлое насекомое из библиотеки Пабло-Иманола. Или в одну из его книг. Хорошо бы…
Только бы Ангел нас не выгнал! Я готова терпеть и его безразличное «Ола», и его cool джаз, и его собак, и его полуночный громкий трах с Динкой, и полное отсутствие воспоминаний о русской жене. Я хочу остаться здесь навсегда.
Навсегда.
Здесь, за оградой, такой высокой и такой старой, что дом больше напоминает ковчег. Вот если бы еще не было Динки… Но Динка есть, и в этом мое спасение. И единственная надежда. Пока существует эта безразличная испепеляющая страсть Ангела и Динки, я имею право находиться в доме. Я — всего лишь довесок к ней, бесплатное — приложение. Странно, что она до сих пор не сказала Ангелу, чтобы он выгнал меня, ведь я ее раздражаю, ведь она меня ненавидит… Должно быть, все дело в Ленчике, он все еще звонит нам каждое второе воскресенье. Это — почти ритуал. Погребальный. Каждый его звонок заставляет нас с Динкой грызться, собачьи бои, да и только…
— Кем мы вернемся, кем?… — орет на меня Динка.
И у меня по-прежнему нет ответа на этот вопрос. И все же я пытаюсь ответить — только для того, чтобы не злить ее лишний раз.
— Какая разница… В конце концов, нам с тобой только восемнадцать…
— Это не имеет никакого значения…
— Имеет… Ты же сама говорила… Ты хотела сделать сольную карьеру, ты ведь хотела… Все возможно…
— Все возможно?! Сольная карьера… Выйти на сцену в одиночестве… Чтобы все спрашивали, куда же я дела свою половинку? Свое солнышко, своего котика, без которого я просто жить не могла?…
— Не говори ерунды, Диночка… — примирительно блею я, от Динкиных вспышек у меня стучит кровь в висках.
— Отчего же? А, впрочем, ты права… Отчего же мне не выйти на сцену, отчего мне не записать, мать его, диск… О несчастной любви к какому-нибудь мужчинке… Или ко всем мужчинкам сразу… Какие там у нас самые распространенные рифмы: «Меня — тебя»? «Любовь — кровь»? «Член — перемен»? О, отличный сюжет! «Твой член так жаждет перемен»!… Лесбиянка, возвратившаяся в лоно гетеросексуальной любви! Еще одна спасенная душа! Зрители будут рыдать…
— Диночка…
— Думаешь, не будут?
— Вот увидишь, Ленчик что-нибудь обязательно придумает.
— Он уже придумал… Два года назад… Будьте вы прокляты… И ты, и твой Ленчик… Будьте вы прокляты…
Я все жду, когда она меня ударит. Это случалось неоднократно, еще в период триумфа «Таис». Тогда Динка легко распускала руки, а я легко мирилась с этим, папашкина школа. Папашка… папахен… Он по-прежнему квасит, но его бесконечные запои перешли теперь в более цивилизованное русло, смоченное хорошим виски. На водку он теперь и смотреть не может. Я купила ему квартиру у Ледового дворца, он сам на этом настоял: оставаться в старой было невозможно, только ленивый не кидал в него камнем, — папаша бесстыжей извращенки, эй, что ж ты так плохо воспитал ее, папаша?!… Я и сама выслушивала от него тирады позабористее, пока мои деньги не заткнули ему рот. Деньги кого угодно сделают сговорчивым, папахен — не исключение. Грязные оскорбления сменила приправленная виски философия: «Ну что ж, шалава… прошмандовка… и слова тебе поперек не скажу. Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше… Делай что хочешь…»
Я все еще жду, когда Динка меня ударит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68