«Ай, молодца, Ленчик, знаешь, чем прижать народ к стене!» Смерть двух экс-нимфеток-лесби (не разъевшихся к концу, как Элвис Пресли, а по-прежнему молоденьких и хорошеньких); смерть двух экс-нимфеток-лесби — да еще экспрессивно изложенная, снова подогреет интерес к ним. И можно будет выгодно продать не только эту чертову книгу, но и все лежалые альбомы «Таис», и футболки с изображением, и кружки с логотипом, и шариковые ручки со стилизованными автографами покойных. Смерть «Таис» вполне может превратиться в крохотную индустрийку, ай, молодца!… Скорее всего, всплеск посмертного интереса будет недолгим, но достаточно результативным, Ленчик наверняка изучил похожие случаи. И украл этот замысел у «похожих случаев», так же, как крал идеи у безлошадных светлых голов. И просчитал его до мелочей. Он всегда все просчитывал, сам «Таис» явился следствием таких расчетов. Чувственным решением теоремы Ферма, уравнения Клапейрона — интересно только, откуда я знаю все это?..
— Мразь, — в сердцах бросает Динка.
— Но красота замысла… — тяну я, не в силах отказаться от наваждения.
— Не сходи с ума, — прикрикивает на меня практичная Динка.
Ценное в свете последних событий замечание.
* * *
…Мы читаем Ленчикову рукопись до вечера.
Это неплохая книга, совсем неплохая, возможно, она даже понравилась бы нам — при другом раскладе. Возможно, мы даже купили бы ее — скорее всего. Уж слишком откровенна ложь в своем слегка приспущенном дезабилье, уж слишком она бесстыдна и упоительна.
За каких-нибудь шесть часов мы узнаем, как полюбили друг друга с первого взгляда, как впервые поцеловались, как впервые рухнули в койку (а Ленчик, сукин сын, вуайерист, оказывается, наблюдал за нами из-за ширмы своего «должно быть» — как раз в стиле окарикатуренного китайского эроса, в котором мы, оказывается, души не чаяли). Жареных фактов так много, что их не сожрать за один присест, того и гляди — подавишься: мы и женщины, мы и мужчины, мы и наши фанаты, мы и наши ненавистники, мы и полузабытые бомбардировки Сербии, мы и забытые напрочь бомбардировки Ирака, мы и любовь, мы и нелюбовь, мы и кока-кола, мы и оральный секс, мы и поза 69; мы и тамагочи, мы и промискуитет, мы и Интернет, мы и журналисты, мы и серийные убийцы, мы и японская каллиграфия, мы и китайские каменные колокола, мы и Формула-1, мы и американские боевики, мы и Симона, мать ее, де Бовуар, мы и отдел редких книг Публичной библиотеки…
Мы и все остальное.
«Мы и все остальное» разжижается забавными историями из жизни проекта. Действительно, забавными. И мы смеемся до одури — на 24, 57, 89, 114 и 128 страницах…
А между 145 и 146 страницами Динка находит нашу предсмертную записку:
«Мы любим всех, кто нас когда-то любил. Мы любим всех, кто нас когда-то ненавидел. Прощайте и простите нас».
Прочтя ее, мы некоторое время пребываем в оцепенении. Ничего не скажешь, со вкусом написано. Ничего лишнего. Текст оч. хор. Оч. свеж и нов. И главное — оч похож. На нас.
— Мы ее, случайно, не кровью написали? — спрашиваю я у Динки.
— Нет.
— Жаль. Кровью было бы пафосно.
— Да уж… Гнида.
— Гнида?
— Решил убрать нас… Ради своей сраной книжонки… Гнида и есть. Извращенец…
— Ты еще добавь — собаке собачья смерть…
— А тебе, как я посмотрю, эта хреновина нравится…
— Меня она впечатляет, — честно признаюсь я.
— Ты тоже извращенна, — неизвестно чему радуется Динка.
— Все может быть…
— Нет, ты только посмотри!..
Динка перебрасывает мне листок. Почерк и вправду похож на наш, я даже могу поклясться, что весь этот кроваво-пенный бред написала я сама. Кому ж еще такое писать, как не мне, томной интеллектуалке, которая успеет надоесть до смерти прежде, чем свалить со сцены окончательно. Интересно, будет ли испанская полиция заморачиваться графологической экспертизой или они поверят мертвым русским девочкам на слово?… Я откидываюсь на спину и устраиваюсь в под-брюшье валяющегося на полу Рико, удачнее подушки и придумать невозможно.
— Интересно, сколько бабок он за это срубит? — Динка с ревностью наблюдает за нашим трогательным единением с бойцовой собакой.
— Думаю, много.
— Козел… Слушай, как ты его приручила?
— Козла?
— Да нет же… Рико…
— Я знаю… м-м-м… собачьи слова…
— Не гони. — Динка недоверчиво морщит рот в улыбке.
— Нет, правда… А иначе — как?
Действительно, как иначе? Предатель Рико больше не вспоминает о своем бывшем владельце, он ходит за нами как привязанный.
— Ты… Ты скажешь мне эти слова?..
Никогда еще ее голос не был таким просительным, никогда еще она не смотрела на меня так влюбленно. Черт, тайна «Quocienscumque peccator…» не должна покидать обжитую клеть моего тела, именно это нашептывает мне здравый смысл не должна, не должна… Это — мой единственный козырь — новехонький червонный туз, именно он делает меня интересной Динке. В кои-то веки, Господи… В коитус веки, как сказала бы покойная Виксан. А мне почему-то хочется быть ей интересной. Власть произнесенного распространяется на Рико, власть непроизнесенного — на Динку. И совсем не на брюхе пса хотелось бы мне сейчас лежать, совсем…
— Скажи… Скажи, Рысеночек!..
— Ладно… Давай ухо.
Рико скашивает свой медово-желтый глаз, наблюдая, как Динка подползает ко мне и тычется жесткими волосами мне в лицо. Я нахожу ее ухо, маленькую грациозную раковину Каури, в которой еще шумит кровь Ангела, привет от ночного убийства, — и аккуратно касаюсь губами мочки.
— Ну?! — Динка нетерпелива. Попалась, попалась!..
— Что мы будем с ним делать?! — немилосердно ору я и начинаю хохотать.
— Дура! — Динка нервно отстраняется. — С ума сошла?!
— Не задавай мне таких вопросов… Что мы будем с ним делать? С Ленчиком?..
— Я должна ответить сейчас? — Динке вовсе не улыбается такая перспектива. — И почему я? А ты что думаешь?
— Не знаю…
— Как обычно… И шагу не можешь ступить без подсказки…
— Нет, правда… Может, выпустим его? Ему, наверное, больно… Может, выпустим его, а?..
— И что дальше?
Хороший вопрос. И на него у меня тоже нет ответа. Лучшее, что может быть, — простить все друг другу, посчитать наше несостоявшееся убийство шуткой, состоявшееся убийство Ангела — шуткой… Мы ведь всегда договаривались, о чем врать, все два года мы все врали про себя и всегда договаривались, так почему не договориться и сейчас? Ведь Ленчик не чужой нам человек, не чужой, даже простреленное плечо не делает его чужим, чего только не случается между близкими людьми, милые бранятся — только тешатся…
— Дальше — тупик. — Спокойный Динкин голос наголову разбивает все мои робкие мыслишки.
— Ты уверена?
— Как прежде — уже не будет, неужели ты не понимаешь?
— И?..
— Как прежде уже не будет, — упрямо повторяет Динка. — Он нас сдаст.
— Нет… Мы поговорим с ним… Я поговорю…
— Ты поговоришь… Он сдаст нас… Он расскажет об Ангеле..
Динкины ноздри хищно раздуваются, отросшая челка закрывает лоб, глаза летят мне навстречу волшебными кольцами для игры в серсо, еще никогда она не казалась мне такой красивой, вот хрень, я влипла, влипла, влипла…
— Не расскажет…
Динка трет переносицу.
— Не расскажет… Ты права… — Кажется, теперь ее беспокоит совсем другая мысль.
И я даже знаю, что это за мысль. И все-таки снова долблю одно и то же, как будто это может что-то изменить:
— Он не расскажет.
— А даже если не расскажет, что из того? Ведь эта, мать ее, книжка уже написана… Написана, понимаешь?
— Ну и что? Если она так тебя волнует, мы можем сжечь ее…
Сжечь рукопись в саду, между деревьями, у Динки уже есть опыт: не так давно она сожгла рюкзак с фанатскими письмами. От двухсотстраничной рукописи и следа не останется, как будто ничего и не было, как будто ничего и не было. А мы будем наблюдать за этим — все втроем: я, Динка и Ленчик. А потом польем пепел остатками «Риохи»…
— Сжечь? — Динка на секунду задумывается.
— Ну да…
— Эй ты, интеллектуалка хренова… А ты разве не знаешь, что рукописи не горят?
— Да брось ты… Это всего лишь, — я щелкаю пальцами, вспоминая уроки Виксан, — это всего лишь метафора…
— Нет… Он уже написал ее… Он написал ее, эту чертову книгу. И хочет снять с нее все бабки, все пенки, он хочет снять все пенки с нас. Напоследок. И ничто его не остановит, неужели ты не понимаешь? Если сейчас не выгорело с Ангелом, он найдет другого Ангела. Он найдет другого человека и другую страну… И все будет точно так же…
— Да ну… — Голос мой звучит не так уверенно, как мне бы хотелось. — Мы ведь не дуры… Мы тоже будем начеку. Если… Если ты прекратишь колоться, Диночка…
— Да причем здесь это? Мы можем впаяться в столб на ста пятидесяти… Мы можем свалиться со статуи Свободы… Мы можем отравиться… А он просто перепишет это чертово начало… Полторы страницы — и всего делов, подумаешь… А записку даже переписывать не придется. Он не оставит нас в покое, ведь книга уже написана… Рысенок… Рысенок..
Динка совсем близко, совсем. Ее темно-вишневые, спекшиеся и решительные губы почти касаются моего подбородка.
— И что ты предлагаешь? — таким же спекшимся голосом спрашиваю я, замирая от вишневого, черешневого, земляничного вихря ее губ.
Но Динка не торопится с ответом. А вишневый, черешневый, земляничный вихрь уже готов смести карточный домик моих собственных.
И сметает.
Никаких ключей, никаких отмычек, мои губы распахнуты настежь, бесстыже распахнуты. Можно выбрать любую, и Динка выбирает нижнюю. Она осторожно проводит по ней языком. Ее язык не встречает никакого сопротивления, и, потоптавшись снаружи, входит внутрь взятой без единого выстрела крепости. Нет, не так. Все не так.
Он просто возвращается к себе домой.
Потому что именно здесь, в сумрачной мгле моего рта, под его пересохшим небом, ему самое место. Ее губы созданы для моих губ, мои губы созданы для ее губ, как все просто, Господи… Сердце мое бешено колотится, тысячи моих сердец бешено колотятся, никогда еще мне не было так терпко и так сладко. Никогда Как в сердцевине вишневой косточки, ядовитой вишневой косточки, я отравлена ядом по имени Динка… Я почти теряю сознание, когда ее язык шепчет моему:
— Ты со мной, Рысенок?
— Да… Да… Да…
— Ты ведь понимаешь, что мы должны сделать это?
— Да… Да… Да…
— Иначе это сделает он.
— Да… Да… Да…
— И мы сделаем… сделаем…
— Да… Да.. Да…
— И забудем обо всем навсегда… Как будто ничего и не было…
— Да… Да… Да…
Она наконец отстраняется, и я сразу же чувствую себя преданной Должно быть, у меня такое лицо, что ее губы снова вспухают на моих губах.
— Что? — шепчет она с закрытыми глазами.
— Что? — шепчу я с закрытыми глазами.
— Что?..
— Что?..
— Что?.. Ты ведь со мной, Рысенок? Ты ведь… ты ведь моя?
О-о, Динка, ты знаешь, что сказать мне… Все эти годы ты знала, что сказать мне, знала лучше, чем я сама, — еще с того первого и единственного поцелуя в «Питбуле». Ты знала, что сказать глупому растению, никчемному животному; ты знала это — и молчала. Или ты ждала вот этот крайний случай?..
— Ты ведь моя?..
— Я?.. Твоя…
Мы снова целуемся, долго и отчаянно, и два года ненависти кажутся мне смешными и печальными одновременно. Ну почему, почему мы не поняли раньше, что созданы друг для друга?.. Почему между нами всегда была целая толпа людишек, почему?..
Мы отрываемся друг от друга только тогда, когда ревнивый Рико начинает подскуливать. Динка некоторое время смотрит на пса, а потом так же, как и он, смешно вываливает язык.
— Ты скажешь мне это слово, Рысенок?
— Да..
— Скажи сейчас…
И, чувствуя саднящую боль в сердце, я продаю Динке «Quocienscumque peccator..», я продаю его с потрохами, иначе и быть не может, ведь мы теперь — одно целое… Динка старательно повторяет за мной вязкую тягучую латынь: теперь Рико принадлежит ей так же, как и мне… Теперь Рико принадлежит ей так же, как и я…
Получив свое, Динка поднимается, оставив меня сидеть на полу, обессилевшую, как рыба, выброшенная на берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
— Мразь, — в сердцах бросает Динка.
— Но красота замысла… — тяну я, не в силах отказаться от наваждения.
— Не сходи с ума, — прикрикивает на меня практичная Динка.
Ценное в свете последних событий замечание.
* * *
…Мы читаем Ленчикову рукопись до вечера.
Это неплохая книга, совсем неплохая, возможно, она даже понравилась бы нам — при другом раскладе. Возможно, мы даже купили бы ее — скорее всего. Уж слишком откровенна ложь в своем слегка приспущенном дезабилье, уж слишком она бесстыдна и упоительна.
За каких-нибудь шесть часов мы узнаем, как полюбили друг друга с первого взгляда, как впервые поцеловались, как впервые рухнули в койку (а Ленчик, сукин сын, вуайерист, оказывается, наблюдал за нами из-за ширмы своего «должно быть» — как раз в стиле окарикатуренного китайского эроса, в котором мы, оказывается, души не чаяли). Жареных фактов так много, что их не сожрать за один присест, того и гляди — подавишься: мы и женщины, мы и мужчины, мы и наши фанаты, мы и наши ненавистники, мы и полузабытые бомбардировки Сербии, мы и забытые напрочь бомбардировки Ирака, мы и любовь, мы и нелюбовь, мы и кока-кола, мы и оральный секс, мы и поза 69; мы и тамагочи, мы и промискуитет, мы и Интернет, мы и журналисты, мы и серийные убийцы, мы и японская каллиграфия, мы и китайские каменные колокола, мы и Формула-1, мы и американские боевики, мы и Симона, мать ее, де Бовуар, мы и отдел редких книг Публичной библиотеки…
Мы и все остальное.
«Мы и все остальное» разжижается забавными историями из жизни проекта. Действительно, забавными. И мы смеемся до одури — на 24, 57, 89, 114 и 128 страницах…
А между 145 и 146 страницами Динка находит нашу предсмертную записку:
«Мы любим всех, кто нас когда-то любил. Мы любим всех, кто нас когда-то ненавидел. Прощайте и простите нас».
Прочтя ее, мы некоторое время пребываем в оцепенении. Ничего не скажешь, со вкусом написано. Ничего лишнего. Текст оч. хор. Оч. свеж и нов. И главное — оч похож. На нас.
— Мы ее, случайно, не кровью написали? — спрашиваю я у Динки.
— Нет.
— Жаль. Кровью было бы пафосно.
— Да уж… Гнида.
— Гнида?
— Решил убрать нас… Ради своей сраной книжонки… Гнида и есть. Извращенец…
— Ты еще добавь — собаке собачья смерть…
— А тебе, как я посмотрю, эта хреновина нравится…
— Меня она впечатляет, — честно признаюсь я.
— Ты тоже извращенна, — неизвестно чему радуется Динка.
— Все может быть…
— Нет, ты только посмотри!..
Динка перебрасывает мне листок. Почерк и вправду похож на наш, я даже могу поклясться, что весь этот кроваво-пенный бред написала я сама. Кому ж еще такое писать, как не мне, томной интеллектуалке, которая успеет надоесть до смерти прежде, чем свалить со сцены окончательно. Интересно, будет ли испанская полиция заморачиваться графологической экспертизой или они поверят мертвым русским девочкам на слово?… Я откидываюсь на спину и устраиваюсь в под-брюшье валяющегося на полу Рико, удачнее подушки и придумать невозможно.
— Интересно, сколько бабок он за это срубит? — Динка с ревностью наблюдает за нашим трогательным единением с бойцовой собакой.
— Думаю, много.
— Козел… Слушай, как ты его приручила?
— Козла?
— Да нет же… Рико…
— Я знаю… м-м-м… собачьи слова…
— Не гони. — Динка недоверчиво морщит рот в улыбке.
— Нет, правда… А иначе — как?
Действительно, как иначе? Предатель Рико больше не вспоминает о своем бывшем владельце, он ходит за нами как привязанный.
— Ты… Ты скажешь мне эти слова?..
Никогда еще ее голос не был таким просительным, никогда еще она не смотрела на меня так влюбленно. Черт, тайна «Quocienscumque peccator…» не должна покидать обжитую клеть моего тела, именно это нашептывает мне здравый смысл не должна, не должна… Это — мой единственный козырь — новехонький червонный туз, именно он делает меня интересной Динке. В кои-то веки, Господи… В коитус веки, как сказала бы покойная Виксан. А мне почему-то хочется быть ей интересной. Власть произнесенного распространяется на Рико, власть непроизнесенного — на Динку. И совсем не на брюхе пса хотелось бы мне сейчас лежать, совсем…
— Скажи… Скажи, Рысеночек!..
— Ладно… Давай ухо.
Рико скашивает свой медово-желтый глаз, наблюдая, как Динка подползает ко мне и тычется жесткими волосами мне в лицо. Я нахожу ее ухо, маленькую грациозную раковину Каури, в которой еще шумит кровь Ангела, привет от ночного убийства, — и аккуратно касаюсь губами мочки.
— Ну?! — Динка нетерпелива. Попалась, попалась!..
— Что мы будем с ним делать?! — немилосердно ору я и начинаю хохотать.
— Дура! — Динка нервно отстраняется. — С ума сошла?!
— Не задавай мне таких вопросов… Что мы будем с ним делать? С Ленчиком?..
— Я должна ответить сейчас? — Динке вовсе не улыбается такая перспектива. — И почему я? А ты что думаешь?
— Не знаю…
— Как обычно… И шагу не можешь ступить без подсказки…
— Нет, правда… Может, выпустим его? Ему, наверное, больно… Может, выпустим его, а?..
— И что дальше?
Хороший вопрос. И на него у меня тоже нет ответа. Лучшее, что может быть, — простить все друг другу, посчитать наше несостоявшееся убийство шуткой, состоявшееся убийство Ангела — шуткой… Мы ведь всегда договаривались, о чем врать, все два года мы все врали про себя и всегда договаривались, так почему не договориться и сейчас? Ведь Ленчик не чужой нам человек, не чужой, даже простреленное плечо не делает его чужим, чего только не случается между близкими людьми, милые бранятся — только тешатся…
— Дальше — тупик. — Спокойный Динкин голос наголову разбивает все мои робкие мыслишки.
— Ты уверена?
— Как прежде — уже не будет, неужели ты не понимаешь?
— И?..
— Как прежде уже не будет, — упрямо повторяет Динка. — Он нас сдаст.
— Нет… Мы поговорим с ним… Я поговорю…
— Ты поговоришь… Он сдаст нас… Он расскажет об Ангеле..
Динкины ноздри хищно раздуваются, отросшая челка закрывает лоб, глаза летят мне навстречу волшебными кольцами для игры в серсо, еще никогда она не казалась мне такой красивой, вот хрень, я влипла, влипла, влипла…
— Не расскажет…
Динка трет переносицу.
— Не расскажет… Ты права… — Кажется, теперь ее беспокоит совсем другая мысль.
И я даже знаю, что это за мысль. И все-таки снова долблю одно и то же, как будто это может что-то изменить:
— Он не расскажет.
— А даже если не расскажет, что из того? Ведь эта, мать ее, книжка уже написана… Написана, понимаешь?
— Ну и что? Если она так тебя волнует, мы можем сжечь ее…
Сжечь рукопись в саду, между деревьями, у Динки уже есть опыт: не так давно она сожгла рюкзак с фанатскими письмами. От двухсотстраничной рукописи и следа не останется, как будто ничего и не было, как будто ничего и не было. А мы будем наблюдать за этим — все втроем: я, Динка и Ленчик. А потом польем пепел остатками «Риохи»…
— Сжечь? — Динка на секунду задумывается.
— Ну да…
— Эй ты, интеллектуалка хренова… А ты разве не знаешь, что рукописи не горят?
— Да брось ты… Это всего лишь, — я щелкаю пальцами, вспоминая уроки Виксан, — это всего лишь метафора…
— Нет… Он уже написал ее… Он написал ее, эту чертову книгу. И хочет снять с нее все бабки, все пенки, он хочет снять все пенки с нас. Напоследок. И ничто его не остановит, неужели ты не понимаешь? Если сейчас не выгорело с Ангелом, он найдет другого Ангела. Он найдет другого человека и другую страну… И все будет точно так же…
— Да ну… — Голос мой звучит не так уверенно, как мне бы хотелось. — Мы ведь не дуры… Мы тоже будем начеку. Если… Если ты прекратишь колоться, Диночка…
— Да причем здесь это? Мы можем впаяться в столб на ста пятидесяти… Мы можем свалиться со статуи Свободы… Мы можем отравиться… А он просто перепишет это чертово начало… Полторы страницы — и всего делов, подумаешь… А записку даже переписывать не придется. Он не оставит нас в покое, ведь книга уже написана… Рысенок… Рысенок..
Динка совсем близко, совсем. Ее темно-вишневые, спекшиеся и решительные губы почти касаются моего подбородка.
— И что ты предлагаешь? — таким же спекшимся голосом спрашиваю я, замирая от вишневого, черешневого, земляничного вихря ее губ.
Но Динка не торопится с ответом. А вишневый, черешневый, земляничный вихрь уже готов смести карточный домик моих собственных.
И сметает.
Никаких ключей, никаких отмычек, мои губы распахнуты настежь, бесстыже распахнуты. Можно выбрать любую, и Динка выбирает нижнюю. Она осторожно проводит по ней языком. Ее язык не встречает никакого сопротивления, и, потоптавшись снаружи, входит внутрь взятой без единого выстрела крепости. Нет, не так. Все не так.
Он просто возвращается к себе домой.
Потому что именно здесь, в сумрачной мгле моего рта, под его пересохшим небом, ему самое место. Ее губы созданы для моих губ, мои губы созданы для ее губ, как все просто, Господи… Сердце мое бешено колотится, тысячи моих сердец бешено колотятся, никогда еще мне не было так терпко и так сладко. Никогда Как в сердцевине вишневой косточки, ядовитой вишневой косточки, я отравлена ядом по имени Динка… Я почти теряю сознание, когда ее язык шепчет моему:
— Ты со мной, Рысенок?
— Да… Да… Да…
— Ты ведь понимаешь, что мы должны сделать это?
— Да… Да… Да…
— Иначе это сделает он.
— Да… Да… Да…
— И мы сделаем… сделаем…
— Да… Да.. Да…
— И забудем обо всем навсегда… Как будто ничего и не было…
— Да… Да… Да…
Она наконец отстраняется, и я сразу же чувствую себя преданной Должно быть, у меня такое лицо, что ее губы снова вспухают на моих губах.
— Что? — шепчет она с закрытыми глазами.
— Что? — шепчу я с закрытыми глазами.
— Что?..
— Что?..
— Что?.. Ты ведь со мной, Рысенок? Ты ведь… ты ведь моя?
О-о, Динка, ты знаешь, что сказать мне… Все эти годы ты знала, что сказать мне, знала лучше, чем я сама, — еще с того первого и единственного поцелуя в «Питбуле». Ты знала, что сказать глупому растению, никчемному животному; ты знала это — и молчала. Или ты ждала вот этот крайний случай?..
— Ты ведь моя?..
— Я?.. Твоя…
Мы снова целуемся, долго и отчаянно, и два года ненависти кажутся мне смешными и печальными одновременно. Ну почему, почему мы не поняли раньше, что созданы друг для друга?.. Почему между нами всегда была целая толпа людишек, почему?..
Мы отрываемся друг от друга только тогда, когда ревнивый Рико начинает подскуливать. Динка некоторое время смотрит на пса, а потом так же, как и он, смешно вываливает язык.
— Ты скажешь мне это слово, Рысенок?
— Да..
— Скажи сейчас…
И, чувствуя саднящую боль в сердце, я продаю Динке «Quocienscumque peccator..», я продаю его с потрохами, иначе и быть не может, ведь мы теперь — одно целое… Динка старательно повторяет за мной вязкую тягучую латынь: теперь Рико принадлежит ей так же, как и мне… Теперь Рико принадлежит ей так же, как и я…
Получив свое, Динка поднимается, оставив меня сидеть на полу, обессилевшую, как рыба, выброшенная на берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68