Гавриил Леонтьевич ринулся в систо-палкинский продмаг, как в исповедальню, Гжесь последовал за ним (не оставлять же мэтра одного, в самом деле!), а Лена и Светаня остались в машине.
Тихо шипеть и громко злиться. Что-что, а тихо шипеть и громко злиться Светаня умела. Кроме того, она умела — с высокой степенью точности — бросать в голову тяжелые предметы, ругаться на профессиональном сленге актеров пекинской оперы и так закатывать глаза, что зрачки приходилось выковыривать откуда-то из-под надбровных дуг. Все это было тяжким наследием новосибирского театра «Красный факел», где Светаня одно время числилась в примадоннах. В «Красном факеле» она получила!
«заслуженную» и готовилась стать «народной», когда в ее жизни появился мелкий бес Маслобойщиков. Именно Маслобойщиков и перетащил ее в полустоличный Питер, пообещав традиционные БДТ и Александринку, менее традиционные МДТ и Комиссаржерку. И — до кучи — совсем уж нетрадиционный театр «Мимигранты» («Мимикранты», как любил выражаться с похмелья скрытый антисемит Гжесь Вихура).
Светаню не приняли даже в дышащую на ладан студию «Масленица» при Доме культуры пищевиков. Эта театральная трущоба оказалась последней в списке трехмесячных мытарств бывшей примадонны.
Дело осложнялось еще и тем, что из «Красного факела» Светаня ушла со скандалом, под корень подкосив репертуар. Главреж предал ее анафеме, любовница главрежа (тут же ставшая примой) поставила свечку за ее здравие. И плотно захлопнула дверь в Новосибирск. Так же плотно захлопнулась дверца питерской мышеловки. А спросить было не с кого, поскольку подлец Маслобойщиков юркнул в запой и выходить из него не собирался ни при каких условиях.
И тогда Светаня решилась на месть. Месть изощренную, месть кафкианскую, месть, достойную женщины и актрисы.
Она женила на себе Маслобойщикова.
Падший ангел от режиссуры расписался со Светаней, не приходя в сознание; так же не приходя в сознание, он оформил на ее имя свою квартиру на Английском проспекте. Теперь у Светани появилась собственная театральная площадка, где она разыгрывала драмы и трагедии, не гнушаясь, впрочем, и фарсами. Единственным зрителем этого карманного театра был Маслобойщиков. По большей части он спал на галерке, просыпаясь лишь тогда, когда очередная тарелка попадала ему в голову.
Именно после одного из таких попаданий к Маслобойщикову и пришла светлая мысль о школьной антрепризе. Домашняя пилорама закрылась, и начались трудовые будни нигде не зарегистрированного театра «Глобус». Гавриил Леонтьевич отдал жене все ведущие роли во всех спектаклях, включая культовую Бабу-ягу. Он умел быть великодушным.
— …Как ты думаешь, что лучше? — спросила Светаня у Лены, отрешенно глядя на цитадель систо-палкинского продмага. — Отравить моего забулдыгу или подтолкнуть к окошку? Все-таки седьмой этаж…
— Ты с ума сошла, — сказала Лена Светане, отрешенно глядя на цитадель систопалкинского продмага. — Это же подсудное дело!
— А мне вот еще что знающие люди присоветовали… Заманиваешь в ванную, при помощи бутылки, разумеется. Дожидаешься, пока нажрется и задремлет. А потом — р-раз, и дергаешь его за пятки. На себя. Только резко. Голова погружается, легкие за несколько секунд набирают максимальный объем воды — и все. И нет забулдыги. А с тебя все взятки гладки. Напился и утонул в ванне. Никакая экспертиза не подкопается. Может, попробовать?
— Зачем же грех на душу брать, Светаня? Ведь живой человек.
— Живой, — согласилась Светаня. — А я — мертвая… Давно мертвая. Ну, а кто он?
— В каком смысле — «кто он»?
— У тебя ведь кто-то появился. Я же вижу. — Для мертвой Светаня оказалась чересчур проницательной.
— С чего ты взяла?
— Ага, покраснела! — тотчас же уличила Лену Светаня. — Меня не проведешь, я старая театральная профурсетка. Уже переспали?
— Светаня!!!
— Значит, не переспали пока еще. Значит, все достаточно серьезно.
— Да с чего ты взяла-то?
— Вижу. Ты другая. Ты только посмотри на себя! У тебя глаза какого цвета были?
— Почему же были? — обиделась Лена. — Они и сейчас есть. Светло-карие.
— Вот! Ты в зеркало когда последний раз заглядывала?.. Это раньше у тебя были светло-карие с рыжиной, а теперь — зеленые.
Лена недоверчиво улыбнулась. И повернула к себе зеркальце заднего вида. Черт… черт возьми, глаза и вправду оказались зелеными! И не просто зелеными, а ярко-зелеными и такими прозрачными, что на дне их хорошо просматривался силуэт Романа Валевского.
— Удивительно, но ты права, — Лена все еще не могла оторваться от зеркальца.
— Когда женщина ни с того ни с сего меняет глаза характерной героини на глаза лирической, это значит, что она втрескалась по самые помидоры, уж извини за банальность. Бедняжка. А зеленый тебе идет.
— Что же делать?
Что делать с собой, что делать с визит-; кой, что делать с двумя телефонами на визитке, что делать с женщиной, которая разговаривала с Леной по сотовому Романа Валевского?.. Ничего.
— А ничего не делай, — у битой жизнью Светани на все имелся ответ. — Мужу скажешь, что решила поэкспериментировать с контактными линзами. Как его зовут?
— Мужа? Ты что, Светаня!
— Да нет, этого твоего.
— Роман, — Лена впервые произнесла это имя вслух и поразилась тому, каким нежным оно оказалось. Нежным и мужественным одновременно. И как естественно оно слетело с ее губ: как птица с ветки. — Роман.
— Н-да… Все мои знакомые Романы были редкостными ублюдками. Но, может, тебе повезет больше. Чем он занимается?
Он мог заниматься чем угодно, но лучше всего у Него получалось влюблять в себя темно-рыжих продавщиц.
— Я не знаю, чем он занимается.
— Ну, ты даешь, мать! Такими вещами нужно интересоваться в первую очередь.
Мало тебе одного проходимца? А вот, кстати, он и показался. И мой забулдыга вместе с ним.
В дверях продмага действительно замаячили Гжесь и Маслобойщиков. Гжесь с трудом удерживал мэтра, норовившего встать на четвереньки. При виде мужа Светаня оперативно вырвала из дверцы машины полную окурков пепельницу и, не прицеливаясь, швырнула ее в сторону Маслобойщикова. Пепельница достигла головы Гавриила Леонтьевича за долю секунды, рикошетом задела Гжеся и упала на продмаговское крыльцо.
— О, дщерь, вселились, видно, бесы в твою и без того нетвердую главу! — продекламировал Маслобойщиков, простирая руки к жене.
Светаня тотчас же разразилась потоком китайского оперного мата и даже сделала несколько характерных и весьма изысканных жестов рукой.
Остаток пути и торжественный въезд в Питер прошли без приключений, если не считать того, что Маслобойщиков сначала наотрез отказался покидать машину, а потом — подниматься к себе на лифте. В конце концов Лена и Гжесь волоком втащили его на родной седьмой этаж. Это оказалось делом нелегким и заняло больше часа: на каждой из семи лестничных клеток Гавриил Леонтьевич вырывался из рук, пытался развести по мизансценам не вовремя высунувшихся из квартир жильцов, а Лену с Гжесем принимал соответственно за Алису Фрейндлих в роли Уриэля Акосты и за Николая Караченцова в роли графа Резанова.
— Больше жизни, други мои! — взывал; к ошалевшим супругам Маслобойщиков. — Больше страсти, больше безумия! Только безумие согревает землю, только безумие поворачивает вспять движение рек, только безумие заставляет младенцев сжимать кулачки и выталкивать из себя первый крик!
Только оно! Будьте безумными — и вы будете великими! Хо-хо-хо-хо!!!
К исходу часа тело было доставлено к дверям квартиры. Светаня долго не открывала, а открыв, напустилась на Гжеся:
— Ты почему так долго? В рюмочной его опохмелял?! Так он и протрезветь-то не успел! Шляетесь где-то целый час! Уже и вода остыла!
— Какая вода? — удивился Гжесь.
— В ванне. Набрала этой скотине, пусть отмокает.
— Может быть, не надо ванну? — робко возразила Лена.
— Хорошая мысль, — поддержал Светаню Гжесь. — А лучше не ванну, а душ.
Так он быстрее придет в себя.
— Ты кто? — спросил у жены и без душа пришедший в себя мэтр.
— Святая Кунигунда! — гаркнула Светаня на Маслобойщикова.
— На колени перед святой и мученицей! — гаркнул Маслобойщиков на Лену с Гжесем. — На колени, отребье!!!
Светаня затолкала мужа в квартиру и захлопнула за собой дверь. Еще некоторое время за дверью раздавались приглушенные мольбы: «Да, императрица», «Нет, императрица», «Ваш муж, Генрих Второй, редкостный дурак», «Veni, electa mea, et in thronum meum» , — а потом все стихло. Лена и Гжесь уселись на ступеньки, чтобы перевести дух.
— Так не может больше продолжаться, — сказала наконец Лена.
— Ты о Леонтьиче?
— Так не может больше продолжаться.
— И я не могу его бросить, пойми. Он — мой Мастер. Все и так от него отвернулись, а он, между прочим, гений.
— Гений портвейна «Три семерки»!.. Но я имела в виду нас. Тебя и меня.
— Война не закончилась. — Гжесь положил руку Лене на колено и заглянул ей в лицо. — Господи, до чего ты хороша… Ты совсем другая в последние несколько дней, честное слово!.. И глаза… Что у тебя с глазами?
— А что? — выдавила из себя Лена и трусливо зажмурилась.
— Да у них же цвет изменился! Ну да!
Были карие, а теперь зеленые!
— Это я с контактными линзами экспериментирую…
— Знаешь, а тебе идет. Очень идет. И не скажешь, что линзы. Вчера фантастический секс, сегодня — фантастические глаза… Просто крышу срывает… А я тебя совсем не знаю, оказывается…
— Представь себе, я тоже себя не знаю…
…В воскресенье Светаня разбудила их в восемь утра. Гжесь некоторое время слушал Светанины причитания, потом положил трубку и сказал после долгой паузы:
— Дела…
— Он утонул в ванне? — побледнела Лена. — Твой непризнанный Мейерхольд и Товстоногов в одном флаконе?
— С чего ты взяла? — в свою очередь побледнел Гжесь. — Просто допился человек до белки, вот и все. Светаня с ним не справляется.
Белая горячка, эта старая соратница Маслобойщикова, вступила в фазу обострения. После неравной ночной битвы с зелеными чертями Маслобойщиков вообразил себя Муцием Сцеволой и попытался сжечь на газовой плите правую руку. А это не входило в планы Светани, которой был нужен муж-покойник, а не муж-инвалид, к тому же сильно пьющий. Гжесь сломя голову понесся на Английский проспект, а Лена осталась одна. Растерянная, растерзанная, измученная Гжесем и по уши влюбленная в мимолетного Романа Валевского.
Полдня она кругами ходила у телефона, прежде чем решилась позвонить. Но не по одному из двух номеров, а во всезнающую божественную канцелярию «09». Лену перекидывали нескольким операторам, прежде чем она вышла на нужного.
— Мне нужен адрес Валевского Романа. Его телефон… — Сбиваясь и путаясь, она произнесла все семь цифр, которые в сумме своей тоже дружно поделились на семь. Ну, разве это не рука провидения, скажите на милость?..
Ожидание длилось чуть дольше вечности, пока телефонная святая и мученица (в жилах которой, очевидно, текла кровь Кунигунды) не выдала информацию:
— Вы меня слышите, девушка? Записывайте: Фонтанка, 5, квартира 27.
«Фонтанка пять, квартира двадцать семь, что я делаю?» — спросила у себя Лена, выходя из дома. «Фонтанка пять, квартира двадцать семь, что я делаю?» — спросила у себя Лена, спускаясь в метро. «Фонтанка пять, квартира двадцать семь… Что я делаю?» — спросила у себя Лена, прошмыгнув мимо Дома кино и приближаясь к цирку. Все. Конечная. Теперь остается только завернуть за угол.
Пять — двадцать семь… Пять, два, семь.
Четырнадцать. Четырнадцать на семь… Четырнадцать на семь делится без остатка.
Железная дверь подъезда встретила Лену кодовым замком, открыть который оказалось делом плевым. Стоило лишь повнимательнее посмотреть на кнопки: четыре из них были стерты заметно больше остальных шести. И снова все цифры кода, как сговорившись, поделились на семь!
Подъезд был довольно ухоженным, и подняться выше первого этажа она не рискнула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Тихо шипеть и громко злиться. Что-что, а тихо шипеть и громко злиться Светаня умела. Кроме того, она умела — с высокой степенью точности — бросать в голову тяжелые предметы, ругаться на профессиональном сленге актеров пекинской оперы и так закатывать глаза, что зрачки приходилось выковыривать откуда-то из-под надбровных дуг. Все это было тяжким наследием новосибирского театра «Красный факел», где Светаня одно время числилась в примадоннах. В «Красном факеле» она получила!
«заслуженную» и готовилась стать «народной», когда в ее жизни появился мелкий бес Маслобойщиков. Именно Маслобойщиков и перетащил ее в полустоличный Питер, пообещав традиционные БДТ и Александринку, менее традиционные МДТ и Комиссаржерку. И — до кучи — совсем уж нетрадиционный театр «Мимигранты» («Мимикранты», как любил выражаться с похмелья скрытый антисемит Гжесь Вихура).
Светаню не приняли даже в дышащую на ладан студию «Масленица» при Доме культуры пищевиков. Эта театральная трущоба оказалась последней в списке трехмесячных мытарств бывшей примадонны.
Дело осложнялось еще и тем, что из «Красного факела» Светаня ушла со скандалом, под корень подкосив репертуар. Главреж предал ее анафеме, любовница главрежа (тут же ставшая примой) поставила свечку за ее здравие. И плотно захлопнула дверь в Новосибирск. Так же плотно захлопнулась дверца питерской мышеловки. А спросить было не с кого, поскольку подлец Маслобойщиков юркнул в запой и выходить из него не собирался ни при каких условиях.
И тогда Светаня решилась на месть. Месть изощренную, месть кафкианскую, месть, достойную женщины и актрисы.
Она женила на себе Маслобойщикова.
Падший ангел от режиссуры расписался со Светаней, не приходя в сознание; так же не приходя в сознание, он оформил на ее имя свою квартиру на Английском проспекте. Теперь у Светани появилась собственная театральная площадка, где она разыгрывала драмы и трагедии, не гнушаясь, впрочем, и фарсами. Единственным зрителем этого карманного театра был Маслобойщиков. По большей части он спал на галерке, просыпаясь лишь тогда, когда очередная тарелка попадала ему в голову.
Именно после одного из таких попаданий к Маслобойщикову и пришла светлая мысль о школьной антрепризе. Домашняя пилорама закрылась, и начались трудовые будни нигде не зарегистрированного театра «Глобус». Гавриил Леонтьевич отдал жене все ведущие роли во всех спектаклях, включая культовую Бабу-ягу. Он умел быть великодушным.
— …Как ты думаешь, что лучше? — спросила Светаня у Лены, отрешенно глядя на цитадель систо-палкинского продмага. — Отравить моего забулдыгу или подтолкнуть к окошку? Все-таки седьмой этаж…
— Ты с ума сошла, — сказала Лена Светане, отрешенно глядя на цитадель систопалкинского продмага. — Это же подсудное дело!
— А мне вот еще что знающие люди присоветовали… Заманиваешь в ванную, при помощи бутылки, разумеется. Дожидаешься, пока нажрется и задремлет. А потом — р-раз, и дергаешь его за пятки. На себя. Только резко. Голова погружается, легкие за несколько секунд набирают максимальный объем воды — и все. И нет забулдыги. А с тебя все взятки гладки. Напился и утонул в ванне. Никакая экспертиза не подкопается. Может, попробовать?
— Зачем же грех на душу брать, Светаня? Ведь живой человек.
— Живой, — согласилась Светаня. — А я — мертвая… Давно мертвая. Ну, а кто он?
— В каком смысле — «кто он»?
— У тебя ведь кто-то появился. Я же вижу. — Для мертвой Светаня оказалась чересчур проницательной.
— С чего ты взяла?
— Ага, покраснела! — тотчас же уличила Лену Светаня. — Меня не проведешь, я старая театральная профурсетка. Уже переспали?
— Светаня!!!
— Значит, не переспали пока еще. Значит, все достаточно серьезно.
— Да с чего ты взяла-то?
— Вижу. Ты другая. Ты только посмотри на себя! У тебя глаза какого цвета были?
— Почему же были? — обиделась Лена. — Они и сейчас есть. Светло-карие.
— Вот! Ты в зеркало когда последний раз заглядывала?.. Это раньше у тебя были светло-карие с рыжиной, а теперь — зеленые.
Лена недоверчиво улыбнулась. И повернула к себе зеркальце заднего вида. Черт… черт возьми, глаза и вправду оказались зелеными! И не просто зелеными, а ярко-зелеными и такими прозрачными, что на дне их хорошо просматривался силуэт Романа Валевского.
— Удивительно, но ты права, — Лена все еще не могла оторваться от зеркальца.
— Когда женщина ни с того ни с сего меняет глаза характерной героини на глаза лирической, это значит, что она втрескалась по самые помидоры, уж извини за банальность. Бедняжка. А зеленый тебе идет.
— Что же делать?
Что делать с собой, что делать с визит-; кой, что делать с двумя телефонами на визитке, что делать с женщиной, которая разговаривала с Леной по сотовому Романа Валевского?.. Ничего.
— А ничего не делай, — у битой жизнью Светани на все имелся ответ. — Мужу скажешь, что решила поэкспериментировать с контактными линзами. Как его зовут?
— Мужа? Ты что, Светаня!
— Да нет, этого твоего.
— Роман, — Лена впервые произнесла это имя вслух и поразилась тому, каким нежным оно оказалось. Нежным и мужественным одновременно. И как естественно оно слетело с ее губ: как птица с ветки. — Роман.
— Н-да… Все мои знакомые Романы были редкостными ублюдками. Но, может, тебе повезет больше. Чем он занимается?
Он мог заниматься чем угодно, но лучше всего у Него получалось влюблять в себя темно-рыжих продавщиц.
— Я не знаю, чем он занимается.
— Ну, ты даешь, мать! Такими вещами нужно интересоваться в первую очередь.
Мало тебе одного проходимца? А вот, кстати, он и показался. И мой забулдыга вместе с ним.
В дверях продмага действительно замаячили Гжесь и Маслобойщиков. Гжесь с трудом удерживал мэтра, норовившего встать на четвереньки. При виде мужа Светаня оперативно вырвала из дверцы машины полную окурков пепельницу и, не прицеливаясь, швырнула ее в сторону Маслобойщикова. Пепельница достигла головы Гавриила Леонтьевича за долю секунды, рикошетом задела Гжеся и упала на продмаговское крыльцо.
— О, дщерь, вселились, видно, бесы в твою и без того нетвердую главу! — продекламировал Маслобойщиков, простирая руки к жене.
Светаня тотчас же разразилась потоком китайского оперного мата и даже сделала несколько характерных и весьма изысканных жестов рукой.
Остаток пути и торжественный въезд в Питер прошли без приключений, если не считать того, что Маслобойщиков сначала наотрез отказался покидать машину, а потом — подниматься к себе на лифте. В конце концов Лена и Гжесь волоком втащили его на родной седьмой этаж. Это оказалось делом нелегким и заняло больше часа: на каждой из семи лестничных клеток Гавриил Леонтьевич вырывался из рук, пытался развести по мизансценам не вовремя высунувшихся из квартир жильцов, а Лену с Гжесем принимал соответственно за Алису Фрейндлих в роли Уриэля Акосты и за Николая Караченцова в роли графа Резанова.
— Больше жизни, други мои! — взывал; к ошалевшим супругам Маслобойщиков. — Больше страсти, больше безумия! Только безумие согревает землю, только безумие поворачивает вспять движение рек, только безумие заставляет младенцев сжимать кулачки и выталкивать из себя первый крик!
Только оно! Будьте безумными — и вы будете великими! Хо-хо-хо-хо!!!
К исходу часа тело было доставлено к дверям квартиры. Светаня долго не открывала, а открыв, напустилась на Гжеся:
— Ты почему так долго? В рюмочной его опохмелял?! Так он и протрезветь-то не успел! Шляетесь где-то целый час! Уже и вода остыла!
— Какая вода? — удивился Гжесь.
— В ванне. Набрала этой скотине, пусть отмокает.
— Может быть, не надо ванну? — робко возразила Лена.
— Хорошая мысль, — поддержал Светаню Гжесь. — А лучше не ванну, а душ.
Так он быстрее придет в себя.
— Ты кто? — спросил у жены и без душа пришедший в себя мэтр.
— Святая Кунигунда! — гаркнула Светаня на Маслобойщикова.
— На колени перед святой и мученицей! — гаркнул Маслобойщиков на Лену с Гжесем. — На колени, отребье!!!
Светаня затолкала мужа в квартиру и захлопнула за собой дверь. Еще некоторое время за дверью раздавались приглушенные мольбы: «Да, императрица», «Нет, императрица», «Ваш муж, Генрих Второй, редкостный дурак», «Veni, electa mea, et in thronum meum» , — а потом все стихло. Лена и Гжесь уселись на ступеньки, чтобы перевести дух.
— Так не может больше продолжаться, — сказала наконец Лена.
— Ты о Леонтьиче?
— Так не может больше продолжаться.
— И я не могу его бросить, пойми. Он — мой Мастер. Все и так от него отвернулись, а он, между прочим, гений.
— Гений портвейна «Три семерки»!.. Но я имела в виду нас. Тебя и меня.
— Война не закончилась. — Гжесь положил руку Лене на колено и заглянул ей в лицо. — Господи, до чего ты хороша… Ты совсем другая в последние несколько дней, честное слово!.. И глаза… Что у тебя с глазами?
— А что? — выдавила из себя Лена и трусливо зажмурилась.
— Да у них же цвет изменился! Ну да!
Были карие, а теперь зеленые!
— Это я с контактными линзами экспериментирую…
— Знаешь, а тебе идет. Очень идет. И не скажешь, что линзы. Вчера фантастический секс, сегодня — фантастические глаза… Просто крышу срывает… А я тебя совсем не знаю, оказывается…
— Представь себе, я тоже себя не знаю…
…В воскресенье Светаня разбудила их в восемь утра. Гжесь некоторое время слушал Светанины причитания, потом положил трубку и сказал после долгой паузы:
— Дела…
— Он утонул в ванне? — побледнела Лена. — Твой непризнанный Мейерхольд и Товстоногов в одном флаконе?
— С чего ты взяла? — в свою очередь побледнел Гжесь. — Просто допился человек до белки, вот и все. Светаня с ним не справляется.
Белая горячка, эта старая соратница Маслобойщикова, вступила в фазу обострения. После неравной ночной битвы с зелеными чертями Маслобойщиков вообразил себя Муцием Сцеволой и попытался сжечь на газовой плите правую руку. А это не входило в планы Светани, которой был нужен муж-покойник, а не муж-инвалид, к тому же сильно пьющий. Гжесь сломя голову понесся на Английский проспект, а Лена осталась одна. Растерянная, растерзанная, измученная Гжесем и по уши влюбленная в мимолетного Романа Валевского.
Полдня она кругами ходила у телефона, прежде чем решилась позвонить. Но не по одному из двух номеров, а во всезнающую божественную канцелярию «09». Лену перекидывали нескольким операторам, прежде чем она вышла на нужного.
— Мне нужен адрес Валевского Романа. Его телефон… — Сбиваясь и путаясь, она произнесла все семь цифр, которые в сумме своей тоже дружно поделились на семь. Ну, разве это не рука провидения, скажите на милость?..
Ожидание длилось чуть дольше вечности, пока телефонная святая и мученица (в жилах которой, очевидно, текла кровь Кунигунды) не выдала информацию:
— Вы меня слышите, девушка? Записывайте: Фонтанка, 5, квартира 27.
«Фонтанка пять, квартира двадцать семь, что я делаю?» — спросила у себя Лена, выходя из дома. «Фонтанка пять, квартира двадцать семь, что я делаю?» — спросила у себя Лена, спускаясь в метро. «Фонтанка пять, квартира двадцать семь… Что я делаю?» — спросила у себя Лена, прошмыгнув мимо Дома кино и приближаясь к цирку. Все. Конечная. Теперь остается только завернуть за угол.
Пять — двадцать семь… Пять, два, семь.
Четырнадцать. Четырнадцать на семь… Четырнадцать на семь делится без остатка.
Железная дверь подъезда встретила Лену кодовым замком, открыть который оказалось делом плевым. Стоило лишь повнимательнее посмотреть на кнопки: четыре из них были стерты заметно больше остальных шести. И снова все цифры кода, как сговорившись, поделились на семь!
Подъезд был довольно ухоженным, и подняться выше первого этажа она не рискнула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57