Вон к мужикам обращайтесь. Они вас внимательно выслушают.
Гурий с сомнением посмотрел на присоседившихся к чужому столику коллег покойной: Гавриил время от времени прикладывался к жестянке с «Клюковкой», как к материнской груди, и в перерывах отчаянно размахивал бородищей. А парень по имени Гжесь пялился на старого хрыча, как на икону священномученика митрополита Петра Александрийского.
— Я бы все-таки хотел побеседовать с вами… Дело в том, что…
Ввести в курс крашеную бабенку так и не удалось: за спиной Гурия послышались шаги. И по тому, как засаднила рассеченная бровь и заныл ушибленный лоб, лейтенант понял, что это Еленочка.
Василиск обманул бдительность Гурия Ягодникова и вернулся.
— Слушай, возьми у Гжеся ключи от машины… — бросила рыжая, приближаясь к Гурию и несговорчивой бабенке. — Не хочу подходить к этим скотам…
— Думаешь, я горю желанием? — Бабенка перевела взгляд с Гурия на Еленочку и моментально оценила обстановку. — Ладно, сейчас схожу. А ты поговори пока с представителем власти. У него для нас имеется информация… Рекомендую, лейтенант, лучшая подруга покойной Афины. Ей будет интересно все, что вы скажете.
Представив Еленочку напрягшейся спине Ягодникова, крашеная ходко затрусила к распивочному столику.
— Я вас слушаю. — Василиск пощелкал погремушками на конце раздвоенного хвоста, призывая Гурия к общению.
Придется оборачиваться, даже под страхом кастрации. Стоять к женщине (пусть фурии, пусть гарпии, пусть Медузе-горгоне) спиной — невежливо. А лейтенант Ягодников был вежливым милиционером. Натянув фуражку поглубже на лоб. Гурий развернулся на сто восемьдесят градусов, за чем последовала немая сцена. Сцена продлилась дольше, чем он предполагал.
— Вы?! — Она даже зажмурилась в детской надежде, что Гурий растворится в воздухе. — Это вы!.. Какого черта… Я так и знала, что добром не кончится.
— Лейтенант Ягодников, — второй раз за сегодня пробубнил Гурий.
— Черт! Только со мной могло это случиться…
Она вдруг засмеялась. Это был нервный истерический смех — такой неуместный в кладбищенской тишине, что казалось, что он развалит сейчас все памятники, ограды и обелиски. Но с памятниками и обелисками все было в порядке.
— Что же вы от меня хотите? — бросила рыжая, с трудом приходя в себя. — Арестовать? Посадить в кутузку за наезд?
— Я хотел бы поговорить с вами об Афине Филипаки.
— Вы?! Вы-то к Афе каким боком?
— Как вы сказали? — удивился Гурий.
— Какое вы имеете отношение к Афине? — сразу же поправилась Еленочка.
— Я веду ее дело.
— Только не это! — вырвалось у нее, и Гурий уловил в тоне василиска что-то оскорбительное. Для себя лично.
Посмотри на себя, трепетали ноздри Еленочки, посмотри на себя, суконное рыло, фанат реликтовой попсы, — какие дела ты можешь вести? О краже двух ливрей из костюмерной киностудии «Ленфильм»?
О порче кресельной обивки в БКЗ «Октябрьский»? О мелком хулиганстве у служебного входа Ледового дворца?..
— Я веду ее дело, — упрямо повторил Гурий.
— Есть подвижки?
— Кое-какие, — Гурию хотелось поскорее отвязаться от Еленочки, и потому он перешел на телеграфный стиль дятла-вертишейки.
— Нашли убийцу?
— Нет. Но дело в том, что убийства не было.
— Как это — не было?
— Произошел несчастный случай. Вы знали, что у нее было больное сердце?
— Понятия не имела. Впервые слышу — от вас. Она что, умерла от сердечного приступа?
— Не совсем так. До приступа дело не дошло. Очевидно, у нее просто прихватило сердце, и она вышла в тамбур — подышать. — Гурий по собственной инициативе несколько приукрасил официальный бред капитана Целищева. — Сорвалась с подножки электрички, упала очень неудачно, в результате чего оказался пробитым висок.
«Оказался пробитым висок!» — неужели подобное чудовищное словообразование родилось в недрах его горла, воспитанного на безупречных и почти хрестоматийных текстах венценосной Эдиты?
— Значит, оказался пробитым висок, — эхом откликнулась рыжая. — Значит, вышла в тамбур подышать. Открыла дверь, значит?
— Да, — прошептал окончательно сбитый с толку Гурий.
— И как же она открыла дверь? Ведь двери в электричках открываются и закрываются автоматически. Это даже дети знают.
— Что вы хотите этим сказать?
Она больше не смотрела на него, — впрочем, она и до этого особенно на него не смотрела, — но теперь в этом игнорировании было гораздо больше смысла, чем секунду назад. Секунду назад Гурий все еще пребывал в своем милицейском статусе — пусть и незавидном, пусть и для кресельной обивки концертного зала «Октябрьский».
Теперь же он превратился в пигмея, в головастика, в садовую улитку, раздавленную чьей-то неосторожной пяткой. Ничтожность лейтенанта Ягодникова была сопоставима.., была сопоставима… Вот черт, ее даже не с чем было сопоставить!
— Что вы хотите этим сказать? — повторил свой ничтожный вопрос ничтожный Гурий.
— Ничего. Я просто не думаю, что это — несчастный случай. Я думаю… Нет, я точно знаю, что это — убийство…
* * *
… Она оказалась идиоткой.
В квадрате, в кубе, в п-ной степени.
Главным действующим лицом заведомо провальных математических формул. Каким образом получилось, что она — внучка академика, дочь профессора и выпускница мехмата — не смогла решить простенький пример на вычитание? Но случилось то, что случилось, — пример решили без нее.
А чахлым иксом оказался в результате флакон дорогого одеколона «Сто видов Эдо».
Найдя его, она… Впрочем, ей еще придется осмыслить всю цепочку, последовавшую за флаконом. И попытаться связать все звенья — не пропустив ни одного.
Переполовиненный флакон — это было первое, что увидела Лена, когда вернулась в гадюшник за Маслобойщиковым и Гжесем. Прямо на глазах у потерявшей дар речи Лены мэтр вылил очередную порцию «Ста видов» в стакан. И отправил густо пахнущие миндалем и гибискусом миллилитры себе в пасть.
— Что вы делаете, Гавриил Леонтьевич?! — пролепетала Лена, когда к ней вернулась способность говорить.
— Раре Satan, pape Satan aleppe! — выдал очередную латинскую абракадабру мэтр, заглатывая содержимое стакана.
— Паразит! Забулдыга! — Лене не оставалось ничего другого, кроме бессильной констатации в духе Светани.
— Прощаю! Всех прощаю! — Маслобойщиков задрал бороду перпендикулярно потолку и разразился демоническим хохотом. — Всем — индульгенции!.. Раре Satan, pape Satan aleppe!.. Этой биксы груди, груди, мы, поверьте, не забудем!!!
От его рыка затрясся стол, а стаканы и бутылки в ужасе прильнули друг к другу.
А до сих пор спокойно наблюдавшая за происходящим буфетчица даже вышла из-за стойки. И поманила Лену пальцем.
— Вы бы увели безобразника этого, — сказала она. — Я здесь семь лет уже, всякое перевидала, — у нас тут гоп-компании собираются, будь здоров. Но такого…
— Да, конечно, — Лена залилась румянцем. — Простите, ради бога… Я сейчас…
Сейчас что-нибудь придумаю.
— Он что, артист, да?
— В некотором роде.
— Вот и я смотрю… Шебутной какой-то… А известный артист?
— Известный… Был когда-то.
— И в кино снимался?
— Может быть…
— Собачья работа. То-то спиваются все, через одного… Артисты… Мы могли уже сто раз милицию вызвать. Но не стали, — задумчиво протянула буфетчица, глядя в пространство.
— Я понимаю… Спасибо… Извините за неудобства…
Лена вытащила из кармана три мятые десятки и трясущимися руками всучила их буфетчице. Та презрительно приподняла лысоватую, небрежно подведенную карандашом бровь, но деньги взяла. И снова удалилась в императорскую ложу прилавка — чтобы оттуда пронаблюдать, что же предпримет несчастная Лена Шалимова.
Нет, у нее не было ровным счетом никакого плана. В клиническом случае с мэтром мог помочь только один план, вот уже на протяжении длительного времени разрабатываемый Светаней: ломом по башке, молотком по пяткам, ножом по сердцу, — но таких полномочий у Лены не было. И потому она, стараясь не глядеть на осовевшего, окончательно запутавшегося в переложенных на латынь Шекспире и матерных ругательствах Маслобойщикова, принялась расталкивать Гжеся. Ровно через полторы минуты ей это удалось. Гжесь оторвал голову от стола, захлопал глазами и непонимающе посмотрел на Лену.
— Проспался? — зло бросила она. — С добрым утром!
— А! Ты чего?!
— С добрым утром, говорю!.. Поднимай этого… Эдмунда Кина , чтоб ему пусто было… И сам поднимайся!
К чести моментально протрезвевшего Гжеся, он сразу же оценил обстановку.
И прибегнул к самому эффективному средству в борьбе с закидонами мэтра. Средство это было взято напрокат у основателя МХАТа Станиславского, до сих пор почитаемого в среде раздатчиц театральных биноклей и распространителей театральных билетов. Очередная тирада мэтра (в духе злодея-аристократа японского театра кабуки) была встречена Гжесем громогласным:
— Не верю!!!
Суровый глагол подействовал на Маслобойщикова как удар бича. Мэтр скуксился и затих. Теперь его можно было брать голыми руками.
— Нам пора, — добил лежачего Гжесь. — Засиделись.
— Да-да, ты прав, друг мой… — пролепетал стреноженный Маслобойщиков. — «Adhaesit pavimento anima mea!» . Сейчас отправимся по тракту всех скорбящих…
«Сейчас» растянулось на несколько минут. Маслобойщиков высосал горестные остатки «Ста видов Эдо», отрыгнул ярко-фиолетовым драконьим пламенем и вручил бренное тело Гжесю.
Через пять минут едва шевелящий плавниками мэтр был погружен в пыльный аквариум «шестерки». Гжесь устроился спереди, на пассажирском сиденье, и, дождавшись неровного, с перебоями, стука двигателя, произнес:
— Ну, поехали, смертнички!..
Затасканно-издевательская реплика предназначалась Лене: как персональный шофер его жена была бесперспективна, а путешествие с ней в одной машине было сродни купанию в бассейне с нильскими крокодилами — шансы остаться в живых были примерно одинаковыми.
Еще несколько часов назад и сама Лена думала точно так же. Но теперь, когда безразмерный, полный странных, пугающих открытий день перешел в заключительную фазу, — теперь все изменилось. Изменилась и сама Лена. Изменилась настолько, что лихо сорвать машину с места ей не составило никакого труда. Как не составило бы труда съехать на раздолбанной таратайке по ступенькам королевского дворца в Бангкоке или по Потемкинской лестнице.
Как не составило бы труда пройтись на двух колесах, перемахнуть через пяток выстроенных в ряд «КамАЗов» или устроить автослалом на какой-нибудь экстремальной трассе.
— Ну, ты даешь, мать, — меланхолично булькнул Гжесь, когда Лена лихо, один за другим, обставила джип «Паджеро», джип «Фронтера» и фуру с финскими номерами.
Булькнул — и покрылся нежными зеленоватыми пятнами.
Нежно-зеленый перешел в насыщенный, когда Лена — в самый последний момент — удачно вписалась в поворот на скорости в 100 километров. Этот ее маневр Гжесь, повисший как окорок на ремне безопасности, прокомментировать так и не смог, зато прорезался Маслобойщиков.
— Эй, потише, не дрова везете! — подал реплику мэтр с заднего сиденья.
Лена и ухом не повела, да и плевать ей было и на Маслобойщикова, и на Гжеся заодно. Нет, она везла не дрова.
Она везла что-то совсем другое. Совсем.
Это «другое» она вытащила, выудила, вырвала из пасти гиеноподобного алкоголика Печенкина. Не сама, конечно, а с помощью малолетнего Пашки. После визита в «Селену», а еще больше после разговора с яхтсменом Сергеем, а еще больше — после просмотра фотографии с Афой в главной роли Лена вдруг открыла в себе качества, до сих пор ей несвойственные. А именно: жгучее любопытство и такую же жгучую решимость. Неизвестно, прорезались бы они, если бы у истоков всего этого парусно-железнодорожного кошмара не стоял Роман.
Но Роман стоял.
Вернее, сидел, пришпиленный к мачте.
Чертов Пашка с его не в меру подвижным скаутским воображением описал мертвого Нео так явственно, что представить его иначе, чем сидящим в «Такарабунэ», Лена уже не могла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Гурий с сомнением посмотрел на присоседившихся к чужому столику коллег покойной: Гавриил время от времени прикладывался к жестянке с «Клюковкой», как к материнской груди, и в перерывах отчаянно размахивал бородищей. А парень по имени Гжесь пялился на старого хрыча, как на икону священномученика митрополита Петра Александрийского.
— Я бы все-таки хотел побеседовать с вами… Дело в том, что…
Ввести в курс крашеную бабенку так и не удалось: за спиной Гурия послышались шаги. И по тому, как засаднила рассеченная бровь и заныл ушибленный лоб, лейтенант понял, что это Еленочка.
Василиск обманул бдительность Гурия Ягодникова и вернулся.
— Слушай, возьми у Гжеся ключи от машины… — бросила рыжая, приближаясь к Гурию и несговорчивой бабенке. — Не хочу подходить к этим скотам…
— Думаешь, я горю желанием? — Бабенка перевела взгляд с Гурия на Еленочку и моментально оценила обстановку. — Ладно, сейчас схожу. А ты поговори пока с представителем власти. У него для нас имеется информация… Рекомендую, лейтенант, лучшая подруга покойной Афины. Ей будет интересно все, что вы скажете.
Представив Еленочку напрягшейся спине Ягодникова, крашеная ходко затрусила к распивочному столику.
— Я вас слушаю. — Василиск пощелкал погремушками на конце раздвоенного хвоста, призывая Гурия к общению.
Придется оборачиваться, даже под страхом кастрации. Стоять к женщине (пусть фурии, пусть гарпии, пусть Медузе-горгоне) спиной — невежливо. А лейтенант Ягодников был вежливым милиционером. Натянув фуражку поглубже на лоб. Гурий развернулся на сто восемьдесят градусов, за чем последовала немая сцена. Сцена продлилась дольше, чем он предполагал.
— Вы?! — Она даже зажмурилась в детской надежде, что Гурий растворится в воздухе. — Это вы!.. Какого черта… Я так и знала, что добром не кончится.
— Лейтенант Ягодников, — второй раз за сегодня пробубнил Гурий.
— Черт! Только со мной могло это случиться…
Она вдруг засмеялась. Это был нервный истерический смех — такой неуместный в кладбищенской тишине, что казалось, что он развалит сейчас все памятники, ограды и обелиски. Но с памятниками и обелисками все было в порядке.
— Что же вы от меня хотите? — бросила рыжая, с трудом приходя в себя. — Арестовать? Посадить в кутузку за наезд?
— Я хотел бы поговорить с вами об Афине Филипаки.
— Вы?! Вы-то к Афе каким боком?
— Как вы сказали? — удивился Гурий.
— Какое вы имеете отношение к Афине? — сразу же поправилась Еленочка.
— Я веду ее дело.
— Только не это! — вырвалось у нее, и Гурий уловил в тоне василиска что-то оскорбительное. Для себя лично.
Посмотри на себя, трепетали ноздри Еленочки, посмотри на себя, суконное рыло, фанат реликтовой попсы, — какие дела ты можешь вести? О краже двух ливрей из костюмерной киностудии «Ленфильм»?
О порче кресельной обивки в БКЗ «Октябрьский»? О мелком хулиганстве у служебного входа Ледового дворца?..
— Я веду ее дело, — упрямо повторил Гурий.
— Есть подвижки?
— Кое-какие, — Гурию хотелось поскорее отвязаться от Еленочки, и потому он перешел на телеграфный стиль дятла-вертишейки.
— Нашли убийцу?
— Нет. Но дело в том, что убийства не было.
— Как это — не было?
— Произошел несчастный случай. Вы знали, что у нее было больное сердце?
— Понятия не имела. Впервые слышу — от вас. Она что, умерла от сердечного приступа?
— Не совсем так. До приступа дело не дошло. Очевидно, у нее просто прихватило сердце, и она вышла в тамбур — подышать. — Гурий по собственной инициативе несколько приукрасил официальный бред капитана Целищева. — Сорвалась с подножки электрички, упала очень неудачно, в результате чего оказался пробитым висок.
«Оказался пробитым висок!» — неужели подобное чудовищное словообразование родилось в недрах его горла, воспитанного на безупречных и почти хрестоматийных текстах венценосной Эдиты?
— Значит, оказался пробитым висок, — эхом откликнулась рыжая. — Значит, вышла в тамбур подышать. Открыла дверь, значит?
— Да, — прошептал окончательно сбитый с толку Гурий.
— И как же она открыла дверь? Ведь двери в электричках открываются и закрываются автоматически. Это даже дети знают.
— Что вы хотите этим сказать?
Она больше не смотрела на него, — впрочем, она и до этого особенно на него не смотрела, — но теперь в этом игнорировании было гораздо больше смысла, чем секунду назад. Секунду назад Гурий все еще пребывал в своем милицейском статусе — пусть и незавидном, пусть и для кресельной обивки концертного зала «Октябрьский».
Теперь же он превратился в пигмея, в головастика, в садовую улитку, раздавленную чьей-то неосторожной пяткой. Ничтожность лейтенанта Ягодникова была сопоставима.., была сопоставима… Вот черт, ее даже не с чем было сопоставить!
— Что вы хотите этим сказать? — повторил свой ничтожный вопрос ничтожный Гурий.
— Ничего. Я просто не думаю, что это — несчастный случай. Я думаю… Нет, я точно знаю, что это — убийство…
* * *
… Она оказалась идиоткой.
В квадрате, в кубе, в п-ной степени.
Главным действующим лицом заведомо провальных математических формул. Каким образом получилось, что она — внучка академика, дочь профессора и выпускница мехмата — не смогла решить простенький пример на вычитание? Но случилось то, что случилось, — пример решили без нее.
А чахлым иксом оказался в результате флакон дорогого одеколона «Сто видов Эдо».
Найдя его, она… Впрочем, ей еще придется осмыслить всю цепочку, последовавшую за флаконом. И попытаться связать все звенья — не пропустив ни одного.
Переполовиненный флакон — это было первое, что увидела Лена, когда вернулась в гадюшник за Маслобойщиковым и Гжесем. Прямо на глазах у потерявшей дар речи Лены мэтр вылил очередную порцию «Ста видов» в стакан. И отправил густо пахнущие миндалем и гибискусом миллилитры себе в пасть.
— Что вы делаете, Гавриил Леонтьевич?! — пролепетала Лена, когда к ней вернулась способность говорить.
— Раре Satan, pape Satan aleppe! — выдал очередную латинскую абракадабру мэтр, заглатывая содержимое стакана.
— Паразит! Забулдыга! — Лене не оставалось ничего другого, кроме бессильной констатации в духе Светани.
— Прощаю! Всех прощаю! — Маслобойщиков задрал бороду перпендикулярно потолку и разразился демоническим хохотом. — Всем — индульгенции!.. Раре Satan, pape Satan aleppe!.. Этой биксы груди, груди, мы, поверьте, не забудем!!!
От его рыка затрясся стол, а стаканы и бутылки в ужасе прильнули друг к другу.
А до сих пор спокойно наблюдавшая за происходящим буфетчица даже вышла из-за стойки. И поманила Лену пальцем.
— Вы бы увели безобразника этого, — сказала она. — Я здесь семь лет уже, всякое перевидала, — у нас тут гоп-компании собираются, будь здоров. Но такого…
— Да, конечно, — Лена залилась румянцем. — Простите, ради бога… Я сейчас…
Сейчас что-нибудь придумаю.
— Он что, артист, да?
— В некотором роде.
— Вот и я смотрю… Шебутной какой-то… А известный артист?
— Известный… Был когда-то.
— И в кино снимался?
— Может быть…
— Собачья работа. То-то спиваются все, через одного… Артисты… Мы могли уже сто раз милицию вызвать. Но не стали, — задумчиво протянула буфетчица, глядя в пространство.
— Я понимаю… Спасибо… Извините за неудобства…
Лена вытащила из кармана три мятые десятки и трясущимися руками всучила их буфетчице. Та презрительно приподняла лысоватую, небрежно подведенную карандашом бровь, но деньги взяла. И снова удалилась в императорскую ложу прилавка — чтобы оттуда пронаблюдать, что же предпримет несчастная Лена Шалимова.
Нет, у нее не было ровным счетом никакого плана. В клиническом случае с мэтром мог помочь только один план, вот уже на протяжении длительного времени разрабатываемый Светаней: ломом по башке, молотком по пяткам, ножом по сердцу, — но таких полномочий у Лены не было. И потому она, стараясь не глядеть на осовевшего, окончательно запутавшегося в переложенных на латынь Шекспире и матерных ругательствах Маслобойщикова, принялась расталкивать Гжеся. Ровно через полторы минуты ей это удалось. Гжесь оторвал голову от стола, захлопал глазами и непонимающе посмотрел на Лену.
— Проспался? — зло бросила она. — С добрым утром!
— А! Ты чего?!
— С добрым утром, говорю!.. Поднимай этого… Эдмунда Кина , чтоб ему пусто было… И сам поднимайся!
К чести моментально протрезвевшего Гжеся, он сразу же оценил обстановку.
И прибегнул к самому эффективному средству в борьбе с закидонами мэтра. Средство это было взято напрокат у основателя МХАТа Станиславского, до сих пор почитаемого в среде раздатчиц театральных биноклей и распространителей театральных билетов. Очередная тирада мэтра (в духе злодея-аристократа японского театра кабуки) была встречена Гжесем громогласным:
— Не верю!!!
Суровый глагол подействовал на Маслобойщикова как удар бича. Мэтр скуксился и затих. Теперь его можно было брать голыми руками.
— Нам пора, — добил лежачего Гжесь. — Засиделись.
— Да-да, ты прав, друг мой… — пролепетал стреноженный Маслобойщиков. — «Adhaesit pavimento anima mea!» . Сейчас отправимся по тракту всех скорбящих…
«Сейчас» растянулось на несколько минут. Маслобойщиков высосал горестные остатки «Ста видов Эдо», отрыгнул ярко-фиолетовым драконьим пламенем и вручил бренное тело Гжесю.
Через пять минут едва шевелящий плавниками мэтр был погружен в пыльный аквариум «шестерки». Гжесь устроился спереди, на пассажирском сиденье, и, дождавшись неровного, с перебоями, стука двигателя, произнес:
— Ну, поехали, смертнички!..
Затасканно-издевательская реплика предназначалась Лене: как персональный шофер его жена была бесперспективна, а путешествие с ней в одной машине было сродни купанию в бассейне с нильскими крокодилами — шансы остаться в живых были примерно одинаковыми.
Еще несколько часов назад и сама Лена думала точно так же. Но теперь, когда безразмерный, полный странных, пугающих открытий день перешел в заключительную фазу, — теперь все изменилось. Изменилась и сама Лена. Изменилась настолько, что лихо сорвать машину с места ей не составило никакого труда. Как не составило бы труда съехать на раздолбанной таратайке по ступенькам королевского дворца в Бангкоке или по Потемкинской лестнице.
Как не составило бы труда пройтись на двух колесах, перемахнуть через пяток выстроенных в ряд «КамАЗов» или устроить автослалом на какой-нибудь экстремальной трассе.
— Ну, ты даешь, мать, — меланхолично булькнул Гжесь, когда Лена лихо, один за другим, обставила джип «Паджеро», джип «Фронтера» и фуру с финскими номерами.
Булькнул — и покрылся нежными зеленоватыми пятнами.
Нежно-зеленый перешел в насыщенный, когда Лена — в самый последний момент — удачно вписалась в поворот на скорости в 100 километров. Этот ее маневр Гжесь, повисший как окорок на ремне безопасности, прокомментировать так и не смог, зато прорезался Маслобойщиков.
— Эй, потише, не дрова везете! — подал реплику мэтр с заднего сиденья.
Лена и ухом не повела, да и плевать ей было и на Маслобойщикова, и на Гжеся заодно. Нет, она везла не дрова.
Она везла что-то совсем другое. Совсем.
Это «другое» она вытащила, выудила, вырвала из пасти гиеноподобного алкоголика Печенкина. Не сама, конечно, а с помощью малолетнего Пашки. После визита в «Селену», а еще больше после разговора с яхтсменом Сергеем, а еще больше — после просмотра фотографии с Афой в главной роли Лена вдруг открыла в себе качества, до сих пор ей несвойственные. А именно: жгучее любопытство и такую же жгучую решимость. Неизвестно, прорезались бы они, если бы у истоков всего этого парусно-железнодорожного кошмара не стоял Роман.
Но Роман стоял.
Вернее, сидел, пришпиленный к мачте.
Чертов Пашка с его не в меру подвижным скаутским воображением описал мертвого Нео так явственно, что представить его иначе, чем сидящим в «Такарабунэ», Лена уже не могла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57