А все потому, что неожиданно наткнулся на фотографию, мирно прикорнувшую на странице 134. И принялся изучать ее, сначала просто так, из мимолетного любопытства, а потом…
Фотография, щелкнутая мыльницей, представляла собой многофигурную композицию на фоне замерших парусов. Почти все ее персонажи стойко держались на среднем плане, их было человек шесть.
Вернее, не так.
Их было ровно шесть.
Четверо молодых загорелых людей — явно яхтсменов и два мужика крепенько за сорок. Очевидно, фотограф застал всех шестерых врасплох, самый случайный снимок из всех случайных, ничего не скажешь. Не иначе как начало какой-то регаты.
Или — ее окончание.
Один из мужиков — с кардинально выбритой головой — сидел за столом, устланным бумагами, его окружали трое яхтсменов, один из них склонился над столом и, похоже, что-то доказывал бритому. Еще один парнишка в ветровке сидел на корточках неподалеку от стола. Ближе всех к объективу оказался мужчина с роскошной шевелюрой и умным волевым лицом. Он, единственный из всех, смотрел прямо в объектив.
И улыбался.
Неизвестно, сколько Бычье Сердце просидел над карточкой, выуженной из путеводителя. Да это было и неважно, поскольку кое-кто на фотографии был ему знаком.
Человек, которого он никогда не видел в жизни, но о котором был наслышан. И с матерью которого встречался не так давно.
Калиствиния Антоновна, он до сих пор помнил это имя. А яхтсмен с фотографии был не кем иным, как Вадимом Антропшиным.
Бычье Сердце видел его фотографию на Сенной — такие отважные открытые лица невозможно забыть…
Интересное кино;
Хотя, с другой стороны…
Почему бы Вадиму Антропшину не оказаться на этом снимке среди других яхтсменов? «Солинг» занимался оборудованием для яхт и экипировкой спортсменов, так что ничего удивительного в этом нет, совсем напротив…
И фотография — ее можно считать подарком небес, благой вестью, принесенной Бычьему Сердцу в клюве голубя по фамилии Лопата. Во всяком случае, свет в конце тоннеля забрезжил… Да что там забрезжил, он почти ослепил майора, и в этом свете все выстроилось в логическую цепочку, на одном конце которой была прошлогодняя смерть Вадима Антропшина, а на другом — совсем свежая кончина Ромы-балеруна. Середина цепи просматривалась плохо, в ней сверкало лишь одно звено — «Солинг» и его исчезнувший директор В. Е. Неплох.
Это имя возникло на погруженном в уныние горизонте Бычьего Сердца с подачи Лу Мартина, работавшего в одной упряжке с покойным Валевским. Лу Мартин понятия не имел об Антропшине, зато был наслышан о Неплохо. И вот теперь, разбирая фирменный хлам «Солинга», Бычье Сердце натыкается на Антропшина. Теперь оба имени можно смонтировать вместе, у них появилась точка пересечения — «Солинг».
А это уже кое-что…
Кое-что.
Бычье Сердце хотел было сунуть фотографию в путеводитель и захлопнуть его.
Но не сунул и не захлопнул. А все потому, что увидел… Увидел то, от чего у него сразу же зачесалось в носу. Так было всегда, стоило только ему обнаружить изъян в стройной картине мира.
Мужчина на переднем плане.
Нет, с ним было все в порядке — роскошная шевелюра, умное волевое лицо…
С ним было все в порядке, не все в порядке было с одеждой.
Джинсы и ремень.
Таких ремней и штанов завались в каждом уважающем себя джинсовом магазинчике, коих в городе — как собак нерезаных.
Но мазок белой масляной краски на левом бедре… Мазок на фотографии был свежим, во всяком случае — ярким. Но это был тот самый мазок.
Тот самый.
Хлопанье крыльев «глухаря» было таким сильным, что у Бычьего Сердца заложило уши. А выуженный из прошлогодней воды труп вдруг приобрел так и не найденную голову — во всяком случае, на этой окаянной фотографии.
Возможно, это совпадение — мазок масляной краски. Возможно. Вот только воспрянувшая и загарцевавшая сиверсовская интуиция принялась шептать майору на ухо: таких совпадений не бывает…
* * *
…Ничего общего. Она не может иметь с ним ничего общего. И не будет. И никто ее не заставит.
Никто.
— Что это? — еще раз переспросила Лена, а Пашка молча сглотнул.
Пистолет — тускло-блестящий, свеженький и упитанный — представлял собой разительный контраст с пожухлой травой. Он притягивал взгляд, не отпускал, гипнотизировал, он искривлял вокруг себя пространство.
— Что это?
— Пушка… Вот это да! — выдохнул Пашка. — Вот это да! Твоя?!
Он хотел было протянуть к пистолету руку, но срывающийся Ленин шепот остановил его:
— Не трогай его!
— Почему? — удивился Пашка, не спуская глаз с пистолета. — Ведь это же твоя…
Я просто посмотрю… Она настоящая, да?!
Хороший вопрос. Хороший вопрос, ответа на который она не знает. Как не знает ответа еще на несколько не менее ударных вопросов. Каким образом этот чертов пистолет появился в ее рюкзаке? И как давно он там появился? И почему она до сих пор не обнаружила его?
Лена вдруг поймала себя на мысли, что все эти вопросы настойчиво и сурово озвучиваются голосом мурла, которое допрашивало ее совсем недавно — по поводу Романа. Тогда прибившееся к ее парфюмерной точке мурло было в штатском, но Ленине живое воображение тотчас же нарядило его в эксклюзивную милицейскую фуражку, китель мышиного цвета, вот только в количестве звезд на погонах запуталось: при таком хамстве звезд не получают, а довольствуются лычками рядового состава. В любом случае, при звездах или при лычках, мурло вещало из недр воображения трубным гласом. А Лене только и оставалось, что блеять универсальное «не знаю».
— Настоящая? — еще раз переспросил Пашка.
— Не знаю…
— Ну, ты даешь! — близость к стрелковому оружию сделала Пашку фамильярным. — У нее в рюкзаке такая вещь лежит, а она не знает…
— Понятия не имею, как она там оказалась.
— Да ладно тебе… — И Пашка предпринял новую попытку поднять пистолет с земли.
— Не трогай! — проклиная себя и собственную рассеянность, Лена перехватила Пашкино запястье. — Я сама.
— Подумаешь, — похоже, Пашка всерьез обиделся: надул губы и состроил старательно-безразличную мину. — Я только посмотреть хотел… Не съел бы я твою пушку… Что бы ей сделалось…
— Не обижайся… Я пошутила. Это зажигалка.
— А ты разве куришь?
— Иногда… Когда доводят… Некоторые… Прыткие молодые люди.
Пашка был так увлечен лежащим в пыли пистолетом, что пропустил едкое Ленино замечание мимо ушей.
— Ну, пожалуйста…
— Я сама…
— Ну это же просто зажигалка… А выглядит… Прям как настоящий…
Полузадушенная фраза «Прям как настоящий» подхлестнула Лену; в жизни своей она не держала в руках никакого оружия, пистолеты видела разве что в огрызках боевиков, которые не любила за их непреходящую тупость, — но то, что лежало сейчас перед ней в траве…
Будь ситуация не такой расплывчато-идиотической, будь Лена Пашкой — одиннадцатилетним мальчишкой со склонностью к авантюрам, — она бы наверняка восхитилась такой игрушкой. Она бы просто с ума от нее сошла. Фантастической красоты арабская вязь на рукоятке была приглушенно-женственной, но эта женственность уравновешивалась коротким, по-мужски решительным дулом. И чем дольше Лена смотрела на пистолет, тем больше ей хотелось взять его в руки.
В конце концов, все равно придется это сделать. Все равно. Не оставлять же такую красоту в пыли, в обществе раздувающего ноздри Пашки. А то, что Пашка повелся на пистолет, было видно невооруженным глазом. Если бы сейчас Лена исчезла, прихватив рюкзак и машину, но отдав ему на растерзание арабскую вязь, он бы и ухом не повел. И не вспомнил бы о ней. И эта мысль…
Эта мысль вдруг вызвала в ней легкий приступ такой же легкой ревности.
Маленький Пашка, которого она и знала-то всего лишь полдня, стал неожиданно дорог ей. Друг, оставленный в наследство Нео.., да нет же, черт возьми… Романом Валевским. Верный рыцарь, наперсник, паладин.
Нет, надо закрывать эту проклятую оружейную лавчонку, где пистолеты выдаются только так, без всякой лицензии.
И, закусив губу, Лена приподняла пистолет за дуло и бросила его обратно в рюкзак.
— Все. Концерт окончен, — сказала она Пашке строгим голосом.
— Подумаешь, — снова пробубнил Пашка, возвращаясь в реальность, где безраздельно властвовала его рыжая сумасшедше-взрослая привязанность. — И не очень-то нужно было…
— Вот и хорошо. Мне пора.
Пашка снова нахохлился.
— Я тебе оставлю адрес и телефон… Даже два телефона — мобильный и домашний.
— Как хочешь…
— Не обижайся… Мне действительно пора.
— Как хочешь…
Стараясь не смотреть на мальчика, Лена вырвала из записной книжки листок и торопливо нацарапала на нем короткие, но исчерпывающие сведения о Четырнадцатой линии с видом на три кладбища. И протянула листок Пашке.
Пашка листок не взял.
— Это нечестно, — тихо сказал он.
— Нечестно? Почему же — нечестно?
— Я.., я все тебе рассказал… И отдал рыбу… И мы все делали вместе… И я думал… А теперь ты уезжаешь.
— Я уезжаю, потому что должна уехать.
— Но я думал… Мы будем искать…
— Что — искать?
Вопрос оказался для Пашки таким неподъемным, что он даже засопел. Впрочем, неподъемным он был и для Лены: что искать — она не знала, да и нужно ли это кому-то… Единственный, кого она хотела найти и кого почти нашла, был мертв. Он мертв, и его не вернешь, им теперь занимаются совершенно другие люди. Она даже не думала о том, что что-то можно искать и что-то найти, а то, что нашла, оказалось случайным. И потому — зловещим.
Чертов пистолет.
Узелок, который она вырвала зубами у алкоголика Печенкина, не внушал ей никакого ужаса, острая, впивающаяся в сердце грусть, — так будет вернее. Но пистолет…
— Я вернусь, — нетвердо сказала Лена.
— Когда?
— Очень скоро. Обещаю. И ты мне пообещай.
— Что?
— Ничего без меня не предпринимать.
И никуда не соваться.
— А куда это я могу сунуться, интересно? — живо заинтересовался Пашка: он как будто ждал инструкций.
И Лене это активно не понравилось.
— В том-то и дело, что никуда.
— А как же Нео?
Это был запрещенный прием. И Лена оказалась к нему неготовой: целая минута ей понадобилась на то, чтобы унять боль в сердце и выудить на свет божий первый попавшийся ответ:
— Думаю, того… Того, кто его убил, найдут и без нас.
Вот черт. Не самое лучшее решение она нашла. Не самое лучшее. От последней фразы за версту несло предательством, тухлым запашком «Пуазона», ну что ж, чем хуже — тем лучше. Так она быстрее отклеит от себя мальчишку, пусть он думает о ней все, что угодно.
Вот так.
Вот так, именно так он и подумал. Мысли, так и не озвученные Леной, пронеслись по Пашкиному лицу и напрочь смыли с него тоску по ее уходу и щенячью преданность. Теперь Пашка был спокоен. Абсолютно.
— Мне пора, — произнесла Лена. На этот раз — заискивающе.
— Ага.
— Давай-ка я тебя поцелую…
— Да ладно… Без этого обойдемся.
— Как знаешь. Ну, пока.
— Пока.
— Увидимся.
— Ага.
Лена сунула листок с адресом в карман Пашкиных штанов и направилась к машине, подгоняемая в спину безразличным «ага». А Пашка так и остался стоять на обочине. На секунду он мелькнул в зеркале заднего вида, а потом исчез окончательно.
Зато появились Гжесь с пьяным мэтром.
Операция по передислокации пьянчужек из гадюшника в «шестерку» отвлекла Лену не только от грустных размышлений о Пашке, но и от гораздо более тревожных — о пистолете, который лежал на дне ее рюкзака. Но стоило ей только взять с места, как арабская вязь на рукоятке снова всплыла у нее перед глазами. Не запутаться в ней было невозможно, и, сосредоточившись на пистолете, Лена выказала чудеса экстремального вождения, небрежно обойдя джип «Паджеро», джип «Фронтера» и фуру с финскими номерами. Сидящий рядом с ней Гжесь Отделался возгласом «Ну, ты даешь, мать!», а осточертевший хуже горькой редьки мэтр выдал сакраментальное:
— Эй, потише, не дрова везете!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Фотография, щелкнутая мыльницей, представляла собой многофигурную композицию на фоне замерших парусов. Почти все ее персонажи стойко держались на среднем плане, их было человек шесть.
Вернее, не так.
Их было ровно шесть.
Четверо молодых загорелых людей — явно яхтсменов и два мужика крепенько за сорок. Очевидно, фотограф застал всех шестерых врасплох, самый случайный снимок из всех случайных, ничего не скажешь. Не иначе как начало какой-то регаты.
Или — ее окончание.
Один из мужиков — с кардинально выбритой головой — сидел за столом, устланным бумагами, его окружали трое яхтсменов, один из них склонился над столом и, похоже, что-то доказывал бритому. Еще один парнишка в ветровке сидел на корточках неподалеку от стола. Ближе всех к объективу оказался мужчина с роскошной шевелюрой и умным волевым лицом. Он, единственный из всех, смотрел прямо в объектив.
И улыбался.
Неизвестно, сколько Бычье Сердце просидел над карточкой, выуженной из путеводителя. Да это было и неважно, поскольку кое-кто на фотографии был ему знаком.
Человек, которого он никогда не видел в жизни, но о котором был наслышан. И с матерью которого встречался не так давно.
Калиствиния Антоновна, он до сих пор помнил это имя. А яхтсмен с фотографии был не кем иным, как Вадимом Антропшиным.
Бычье Сердце видел его фотографию на Сенной — такие отважные открытые лица невозможно забыть…
Интересное кино;
Хотя, с другой стороны…
Почему бы Вадиму Антропшину не оказаться на этом снимке среди других яхтсменов? «Солинг» занимался оборудованием для яхт и экипировкой спортсменов, так что ничего удивительного в этом нет, совсем напротив…
И фотография — ее можно считать подарком небес, благой вестью, принесенной Бычьему Сердцу в клюве голубя по фамилии Лопата. Во всяком случае, свет в конце тоннеля забрезжил… Да что там забрезжил, он почти ослепил майора, и в этом свете все выстроилось в логическую цепочку, на одном конце которой была прошлогодняя смерть Вадима Антропшина, а на другом — совсем свежая кончина Ромы-балеруна. Середина цепи просматривалась плохо, в ней сверкало лишь одно звено — «Солинг» и его исчезнувший директор В. Е. Неплох.
Это имя возникло на погруженном в уныние горизонте Бычьего Сердца с подачи Лу Мартина, работавшего в одной упряжке с покойным Валевским. Лу Мартин понятия не имел об Антропшине, зато был наслышан о Неплохо. И вот теперь, разбирая фирменный хлам «Солинга», Бычье Сердце натыкается на Антропшина. Теперь оба имени можно смонтировать вместе, у них появилась точка пересечения — «Солинг».
А это уже кое-что…
Кое-что.
Бычье Сердце хотел было сунуть фотографию в путеводитель и захлопнуть его.
Но не сунул и не захлопнул. А все потому, что увидел… Увидел то, от чего у него сразу же зачесалось в носу. Так было всегда, стоило только ему обнаружить изъян в стройной картине мира.
Мужчина на переднем плане.
Нет, с ним было все в порядке — роскошная шевелюра, умное волевое лицо…
С ним было все в порядке, не все в порядке было с одеждой.
Джинсы и ремень.
Таких ремней и штанов завались в каждом уважающем себя джинсовом магазинчике, коих в городе — как собак нерезаных.
Но мазок белой масляной краски на левом бедре… Мазок на фотографии был свежим, во всяком случае — ярким. Но это был тот самый мазок.
Тот самый.
Хлопанье крыльев «глухаря» было таким сильным, что у Бычьего Сердца заложило уши. А выуженный из прошлогодней воды труп вдруг приобрел так и не найденную голову — во всяком случае, на этой окаянной фотографии.
Возможно, это совпадение — мазок масляной краски. Возможно. Вот только воспрянувшая и загарцевавшая сиверсовская интуиция принялась шептать майору на ухо: таких совпадений не бывает…
* * *
…Ничего общего. Она не может иметь с ним ничего общего. И не будет. И никто ее не заставит.
Никто.
— Что это? — еще раз переспросила Лена, а Пашка молча сглотнул.
Пистолет — тускло-блестящий, свеженький и упитанный — представлял собой разительный контраст с пожухлой травой. Он притягивал взгляд, не отпускал, гипнотизировал, он искривлял вокруг себя пространство.
— Что это?
— Пушка… Вот это да! — выдохнул Пашка. — Вот это да! Твоя?!
Он хотел было протянуть к пистолету руку, но срывающийся Ленин шепот остановил его:
— Не трогай его!
— Почему? — удивился Пашка, не спуская глаз с пистолета. — Ведь это же твоя…
Я просто посмотрю… Она настоящая, да?!
Хороший вопрос. Хороший вопрос, ответа на который она не знает. Как не знает ответа еще на несколько не менее ударных вопросов. Каким образом этот чертов пистолет появился в ее рюкзаке? И как давно он там появился? И почему она до сих пор не обнаружила его?
Лена вдруг поймала себя на мысли, что все эти вопросы настойчиво и сурово озвучиваются голосом мурла, которое допрашивало ее совсем недавно — по поводу Романа. Тогда прибившееся к ее парфюмерной точке мурло было в штатском, но Ленине живое воображение тотчас же нарядило его в эксклюзивную милицейскую фуражку, китель мышиного цвета, вот только в количестве звезд на погонах запуталось: при таком хамстве звезд не получают, а довольствуются лычками рядового состава. В любом случае, при звездах или при лычках, мурло вещало из недр воображения трубным гласом. А Лене только и оставалось, что блеять универсальное «не знаю».
— Настоящая? — еще раз переспросил Пашка.
— Не знаю…
— Ну, ты даешь! — близость к стрелковому оружию сделала Пашку фамильярным. — У нее в рюкзаке такая вещь лежит, а она не знает…
— Понятия не имею, как она там оказалась.
— Да ладно тебе… — И Пашка предпринял новую попытку поднять пистолет с земли.
— Не трогай! — проклиная себя и собственную рассеянность, Лена перехватила Пашкино запястье. — Я сама.
— Подумаешь, — похоже, Пашка всерьез обиделся: надул губы и состроил старательно-безразличную мину. — Я только посмотреть хотел… Не съел бы я твою пушку… Что бы ей сделалось…
— Не обижайся… Я пошутила. Это зажигалка.
— А ты разве куришь?
— Иногда… Когда доводят… Некоторые… Прыткие молодые люди.
Пашка был так увлечен лежащим в пыли пистолетом, что пропустил едкое Ленино замечание мимо ушей.
— Ну, пожалуйста…
— Я сама…
— Ну это же просто зажигалка… А выглядит… Прям как настоящий…
Полузадушенная фраза «Прям как настоящий» подхлестнула Лену; в жизни своей она не держала в руках никакого оружия, пистолеты видела разве что в огрызках боевиков, которые не любила за их непреходящую тупость, — но то, что лежало сейчас перед ней в траве…
Будь ситуация не такой расплывчато-идиотической, будь Лена Пашкой — одиннадцатилетним мальчишкой со склонностью к авантюрам, — она бы наверняка восхитилась такой игрушкой. Она бы просто с ума от нее сошла. Фантастической красоты арабская вязь на рукоятке была приглушенно-женственной, но эта женственность уравновешивалась коротким, по-мужски решительным дулом. И чем дольше Лена смотрела на пистолет, тем больше ей хотелось взять его в руки.
В конце концов, все равно придется это сделать. Все равно. Не оставлять же такую красоту в пыли, в обществе раздувающего ноздри Пашки. А то, что Пашка повелся на пистолет, было видно невооруженным глазом. Если бы сейчас Лена исчезла, прихватив рюкзак и машину, но отдав ему на растерзание арабскую вязь, он бы и ухом не повел. И не вспомнил бы о ней. И эта мысль…
Эта мысль вдруг вызвала в ней легкий приступ такой же легкой ревности.
Маленький Пашка, которого она и знала-то всего лишь полдня, стал неожиданно дорог ей. Друг, оставленный в наследство Нео.., да нет же, черт возьми… Романом Валевским. Верный рыцарь, наперсник, паладин.
Нет, надо закрывать эту проклятую оружейную лавчонку, где пистолеты выдаются только так, без всякой лицензии.
И, закусив губу, Лена приподняла пистолет за дуло и бросила его обратно в рюкзак.
— Все. Концерт окончен, — сказала она Пашке строгим голосом.
— Подумаешь, — снова пробубнил Пашка, возвращаясь в реальность, где безраздельно властвовала его рыжая сумасшедше-взрослая привязанность. — И не очень-то нужно было…
— Вот и хорошо. Мне пора.
Пашка снова нахохлился.
— Я тебе оставлю адрес и телефон… Даже два телефона — мобильный и домашний.
— Как хочешь…
— Не обижайся… Мне действительно пора.
— Как хочешь…
Стараясь не смотреть на мальчика, Лена вырвала из записной книжки листок и торопливо нацарапала на нем короткие, но исчерпывающие сведения о Четырнадцатой линии с видом на три кладбища. И протянула листок Пашке.
Пашка листок не взял.
— Это нечестно, — тихо сказал он.
— Нечестно? Почему же — нечестно?
— Я.., я все тебе рассказал… И отдал рыбу… И мы все делали вместе… И я думал… А теперь ты уезжаешь.
— Я уезжаю, потому что должна уехать.
— Но я думал… Мы будем искать…
— Что — искать?
Вопрос оказался для Пашки таким неподъемным, что он даже засопел. Впрочем, неподъемным он был и для Лены: что искать — она не знала, да и нужно ли это кому-то… Единственный, кого она хотела найти и кого почти нашла, был мертв. Он мертв, и его не вернешь, им теперь занимаются совершенно другие люди. Она даже не думала о том, что что-то можно искать и что-то найти, а то, что нашла, оказалось случайным. И потому — зловещим.
Чертов пистолет.
Узелок, который она вырвала зубами у алкоголика Печенкина, не внушал ей никакого ужаса, острая, впивающаяся в сердце грусть, — так будет вернее. Но пистолет…
— Я вернусь, — нетвердо сказала Лена.
— Когда?
— Очень скоро. Обещаю. И ты мне пообещай.
— Что?
— Ничего без меня не предпринимать.
И никуда не соваться.
— А куда это я могу сунуться, интересно? — живо заинтересовался Пашка: он как будто ждал инструкций.
И Лене это активно не понравилось.
— В том-то и дело, что никуда.
— А как же Нео?
Это был запрещенный прием. И Лена оказалась к нему неготовой: целая минута ей понадобилась на то, чтобы унять боль в сердце и выудить на свет божий первый попавшийся ответ:
— Думаю, того… Того, кто его убил, найдут и без нас.
Вот черт. Не самое лучшее решение она нашла. Не самое лучшее. От последней фразы за версту несло предательством, тухлым запашком «Пуазона», ну что ж, чем хуже — тем лучше. Так она быстрее отклеит от себя мальчишку, пусть он думает о ней все, что угодно.
Вот так.
Вот так, именно так он и подумал. Мысли, так и не озвученные Леной, пронеслись по Пашкиному лицу и напрочь смыли с него тоску по ее уходу и щенячью преданность. Теперь Пашка был спокоен. Абсолютно.
— Мне пора, — произнесла Лена. На этот раз — заискивающе.
— Ага.
— Давай-ка я тебя поцелую…
— Да ладно… Без этого обойдемся.
— Как знаешь. Ну, пока.
— Пока.
— Увидимся.
— Ага.
Лена сунула листок с адресом в карман Пашкиных штанов и направилась к машине, подгоняемая в спину безразличным «ага». А Пашка так и остался стоять на обочине. На секунду он мелькнул в зеркале заднего вида, а потом исчез окончательно.
Зато появились Гжесь с пьяным мэтром.
Операция по передислокации пьянчужек из гадюшника в «шестерку» отвлекла Лену не только от грустных размышлений о Пашке, но и от гораздо более тревожных — о пистолете, который лежал на дне ее рюкзака. Но стоило ей только взять с места, как арабская вязь на рукоятке снова всплыла у нее перед глазами. Не запутаться в ней было невозможно, и, сосредоточившись на пистолете, Лена выказала чудеса экстремального вождения, небрежно обойдя джип «Паджеро», джип «Фронтера» и фуру с финскими номерами. Сидящий рядом с ней Гжесь Отделался возгласом «Ну, ты даешь, мать!», а осточертевший хуже горькой редьки мэтр выдал сакраментальное:
— Эй, потише, не дрова везете!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57