— Одиннадцать.
— Остаешься на заднем сиденье, если одиннадцать.
Пашка согласно закивал, стараясь хоть на мгновение задержать ее пальцы, а Актриса рассмеялась. Именно так, как и представлял себе Пашка, — запрокинув голову и сомкнув повлажневшие ресницы.
— А я-то, дура, чуть с ума не сошла от страха! Подумала, что это… Да ладно, плевать теперь, что я подумала!.. Значит, тебя Павел зовут.
Пашка замотал головой в знак согласия: говорить он не мог.
— А я — Елена Анат… Можно просто — Лена.
Просто Лена — это было здорово! Актриса протягивала Пашке свое имя, она доверяла его Пашке просто и безыскусно, как драгоценность, истинной цены которой не знала. Но Пашка-то, хитрюга, Пашка знал!
Драгоценные камешки имени можно было нанизывать друг на друга в самой разной последовательности и снова собирать в горсть; среди камешков было даже два куриных бога — "е" и "а", так что исполнение желаний Пашке обеспечено…
На одном из поворотов «жигуленок» резко тряхнуло, и Пашку бросило вперед, к коротко стриженному затылку Актрисы. И он сразу же воспользовался этим, намертво приклеившись к волосам. Жесткие, похожие на стрелки дикого лука пряди защекотали Пашкины губы, от чего по телу сразу же разлилось тепло и сердце забилось — часто-часто. А потом и вовсе провалилось в желудок.
— Тебе плохо? — неожиданно спросила Актриса. — Тошнит?
Пашка промычал что-то нечленораздельное.
— Может быть, остановиться?
— Нет… Все в порядке…
Мартышкино показалось на горизонте предательски быстро, втиснулось между Пашкиными губами и затылком Актрисы — и замерло.
— Ты на какой улице живешь?
Пашка жил на улице Связи, в стареньком бревенчатом доме. Углы дома почернели от времени, по фасаду шли три подслеповатых окна, а сквозь обветшалый толь крыши пробивались трава и мох. До сих пор Пашке было глубоко начихать на это — дом и дом, но теперь он вдруг устыдился его, как стыдятся заячьей губы. Никогда, ни при каких обстоятельствах Актриса не должна увидеть заячью губу!
— Можно и здесь… Остановиться… — почти прорыдал Пашка. — Дальше я сам…
Доберусь…
— Как хочешь. — Актриса, похоже, не очень огорчилась.
Она припарковала машину рядом с кафе «Лето», известным мартышкинским гадюшником, и кивнула Пашке: выбирайся, Пашка, общий привет. И Пашка выбрался бы, чего там, вытряхнулся, как будьте-нате, если бы не ноги. Ноги — совсем как в ночном кошмаре с Нео — налились свинцом. Они вовсе не хотели покидать салон, но и оставался было нельзя.
— Это я Я нашел Нео, — отчаянно выдохнул Пашка.
Мертвый Нео был его единственным козырем, ничего более выдающегося в Пашкиной жизни не просматривалось.
— Молодец, — Актриса нетерпеливо забарабанила пальцами по рулю. — А кто такой Нео? Твой пес?
— Нео — человек, — обиделся Пашка. — Только мертвый.
— Вот как! — В голосе Актрисы забрезжило вялое любопытство. — И что?
Действительно, что? Предъявить Нео все равно не удастся, а самого Павла Кирста-Косырева не сегодня-завтра посадят в тюрьму за кражу важной для следствия улики… Страхи, исчезнувшие было с появлением Актрисы, снова навалились на Пашку.
— Ничего. Я просто нашел его, вот и все.
— А ты забавный парнишка… Ну, прощай, Павел.
Пока Актриса закрывала машину, Пашка вертелся неподалеку. Он остался у «Жигулей» и тогда, когда Актриса исчезла в кафе, остался с дальним умыслом: она все равно выйдет, она не будет сидеть в этом гадюшнике вечность. Нет, ему ничего не нужно от Актрисы, он получил все, что хотел, и даже больше — он получил в подарок ее имя. Но уйти вот так, зная, что она еще некоторое время пробудет здесь, совсем рядом… Чтобы не попасться Актрисе на глаза, Пашка покинул окрестности «Жигулей» и скромно пристроился на лавочке у кафе.
Ничего дурного он не делает, просто сидит и отдыхает, никому не запрещено сидеть и отдыхать.
Неизвестно, сколько Пашка просидел на подступах к вонючей забегаловке, прежде чем его скаутское долготерпение было вознаграждено. Тихие шаги, раздавшиеся за его спиной, развязали язык воображению. И как же оно залопотало, просто спасу нет: Актриса, ну, конечно же, это Актриса!
Она вернулась, заинтригованная Пашкой, заинтригованная Нео. Да, мертвый Нео — неубиенная карта, против мертвого Нео не попрешь, с мертвым Нео он вскроет любые двери и любые сердца!..
— Ну, вычадок! — раздался над ухом голос дяди Васи Печенкина. — Насвистел-таки, сучье вымя! А ведь я предупреждал тебя, что удавлю!..
* * *
…Ей не нужно было знать всего этого.
Бесполезное, горькое, ни к чему не применимое знание. Если бы не оно, Лена еще смогла бы вернуться в свою неказистую и почти анекдотическую жизнь. Но вернуться не представлялось никакой возможности, равно как и установить, кто послал ей мальчишку по имени Павел: крыльев за спиной у мальчишки не было, но и хвоста с копытами тоже не наблюдалось. В любом случае теперь она знала правду о Романе Валевском. Ту самую правду, о которой позабыл сообщить ей детина из органов.
Роман не просто погиб, Роман был убит.
Мальчишка по имени Павел назвал Романа Нео. Дурацкое имя, больше подходящее говорящему скворцу. Или черепахе, купленной за тридцать рублей на Птичьем рынке. Или двум вечным шавкам, приписанным к проходной завода «Рассвет», — дворняге и одичавшему шпицу. Почему он вдруг сказал ей о Нео.., черт, о Романе, конечно же, о Романе!.. Просто потому, что хотел похвастаться? Я, Павел, нашел чужую смерть, как находят денежку на автобусной остановке, как находят блестящую гайку в густой траве… Да, ничего не скажешь, в ее собственном детстве были совсем другие развлечения. — Мальчишка по имени Павел так трогательно, так жарко дышал Лене в затылок, что она даже не рискнула подробнее расспросить его, как он оказался в машине.
Должно быть, увидел приоткрытую дверцу и влез, решил прокатиться на дурик, уж таких-то развлечений и в ее детстве было достаточно. Самое удивительное, что она даже обрадовалась ему — не террористу, не маньяку, не оглашенным родственникам Гурия — обыкновенному мальчишке. Не совсем, конечно, обыкновенному, учитывая весенний автограф и местность, из которой он произрастал, — Мартышкино. Только час назад Лена оставила мартышкинские территориальные воды, в которых покачивались одуревшие от алкоголя головы мэтра и ее собственного мужа, — и вот пожалуйста! Ее снова сносит к общепитовскому буйку под сакраментальным названием «Лето».
Что ж, это судьба, а она никогда не противилась судьбе.
…За то недолгое время, что Лена отсутствовала, рыгаловка не претерпела никаких изменений. В динамиках все так же гнусавил приправленный загустевшим куриным жиром голос Шуфутинского, писанные водоэмульсионкой пейзанки все так же сливались в экстазе с самками из «Плейбоя», вот только ландшафт за столиком Гжеся и Маслобойщикова заметно оживился. Теперь участников портвейно-водочной вакханалии было не двое, а трое.
Третьим, по всем законам жанра, стал краснорожий алкаш, выползший из своего убежища у двери и присоседившийся к мэтру на правах брата-близнеца. Замордованный водкой Гжесь спал, уронив голову в тарелку с остатками маринованной свеклы, отчего классический пьяный треугольник из разряда равносторонних перекочевал в разряд равнобедренных. Но братья-близнецы не замечали геометрической шаткости фигуры, они были слишком увлечены друг другом. И предметом, который стоял на столике между ними, в окружении пересохших бутылок и выцеженных до последней капли стаканов.
— Ну, так как, Леонтьич? — фамильярничал алкаш, кивая на предмет. — Ведь недорого прошу, а?
Мэтр подергал себя за бороду и, как на скипетр, оперся рукой на бутылку.
О, Симон-волхв, о присных сонм злосчастный,
Вы, что святыню божию, добра
Невесту чистую, в алчбе ужасной
Растлили ради злата и сребра… —
укоризненно протрубил он.
— Ну, ты это… Хватил… — перепугался алкаш. — Сразу и растлили!.. И как только язык повернулся?.. Ты говори, да не заговаривайся! Ладно, черт с тобой, за сотку отдам! Как деятелю искусств!
— Заслуженному, друг мой! Заслуженному деятелю искусств! Чувашской Республики и Бурятско-Агинского автономного округа… Меня вся Россия знает, я ее, голубицу кроткую, вдоль и поперек исходил босыми ступнями… От Калининграда до Владивостока. За Полярным кругом «Макбета» ставил!
— Уважаю. — «Макбет» за Полярным кругом произвел на алкаша такое впечатление, что он даже икнул. — Вот за это — уважаю! Но меньше сотки никак.
О г импровизированного торжища за версту несло цыганщиной, а почтенному алкашу не хватало только дутой серьги в ухе, жилетки с косовороткой и плисовых сапог.
— Я ведь дешевле отдаю, чем сам взял, Леонтьич! От жены отрываю, от детушек…
В силу стесненных материальных обстоятельств…
— За пятьдесят сторговались бы… — осторожно начал мэтр, но алкаш не дал ему закончить:
— И-эх! Уломал-таки, язви тебя в душу!
Согласен!..
И в воздухе сразу же разлились звуки скрипок и цимбал, и грянула жаркая южнославянская медь — с гиканьем, посвистом и английским «yes-yes-yes» в припеве.
Оставалось только ударить по рукам и послать за ручным медведем, чтобы освятить сделку. Вот тут-то строптивый мэтр и сломал всю малину.
— Ты не торопись, Вася. Это я так, гипотетически прикинул… Я ведь человек искусства, мятущаяся душа. А откуда у мятущейся души деньги, ты сам посуди!
— Нет? — На алкаша было жалко смотреть. — Как же — нет?.. А у него — есть?
И алкаш скосил мутный, цвета рябины на коньяке, глаз в сторону спящего Гжеся.
— Сие мне неведомо, друг мой.
— Может, спросить?
Маслобойщиков с сомнением посмотрел на пребывающего в алкоголической коме Гжеся и покачал головой: никакого ответа от слабосильного ученичка ждать не приходится. Во всяком случае, в течение ближайшего часа.
— Может, посмотреть тогда? — продолжал искушать мэтра брат-близнец. — Самим?
Мэтр гневно зыркнул бородой в сторону искусителя.
Я так глубоко брошен в яму эту
За то, что утварь в ризнице украл! —
нараспев процитировал он.
Угрожающая цитата повергла алкаша Васю в уныние. Но ненадолго.
— Это ты загнул, Леонтьич, — прогнусавил алкаш. — Я чужого не то что в ризнице, господи прости, я и на базаре не возьму.
И в дорожной пыли лежать оставлю. Мне, чем чужое брать, лучше свое отдать. Вот такой я человек, Леонтьич. Все, кто знает меня… А меня здесь все знают… Так и говорят: Василий Печенкин — святой. Василий Печенкин — бескорыстный, что бог-отец, бог-сын и дух святой!..
— Не спорю, друг мой, не спорю. Но пятидесяти рублей у меня нет… Ну их к черту, пятьдесят рублей?.. Какие уж тут пятьдесят рублей, когда vinum non habent! .
И мэтр с тоской осмотрел бесплодную пустыню стола и даже поднял очи горе. Но манна крепостью хотя бы в семнадцать градусов падать с липких сводов не торопилась. Брат-близнец Вася, имевший о латыни самое отдаленное представление, тем не менее чутко уловил настроение Маслобойщикова. Он по-матерински прильнул к Гжесю и пробежался по его бесчувственному корпусу, как по клавишам рояля. Результатом экзерсиса в легком шопеновском стиле стало вытертое портмоне из кожзама.
А спустя секунду из портмоне была извлечена купюра достоинством в десять рублей и жалостливая мелочь в пятьдесят копеек.
— Ну, ты скажи! — шумно возмутился алкаш. — Десятка… Курам на смех, честное слово! А с виду — приличный человек. Что делать будем, Леонтьич?
Маслобойщиков ухватился за бороду так, как будто хотел отодрать ее вместе с кожей и нижней челюстью. Глаза его совершили круг почета по орбитам и остановились на предмете, который пытался втюхать ему алкаш Вася. Предметом этим был параллелепипед мечтательного нежно-зеленого цвета. Крутые бока параллелепипеда были засижены иероглифами, по нижней их кромке сновали стилизованные лодчонки, а по верхней — ветвились сосны.
— Говоришь, одеколон?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57