— Анджи что?
— Не знаю.
— А почему никто с ней не играет?
Мальчик сощурился на него, потом, видимо, решив, что ему можно доверять, приложил ладошку ко рту и шепотом сообщил:
— Потому что она плохая.
Он отошел, а девочка в это время качалась на качелях: вверх-вниз, вверх-вниз.
Анджи.
Под жарким полуденным солнцем он внезапно похолодел.
Той ночью Дон свалился с кровати, держась за голову, которая, казалось, раскалывалась на тысячу кусков, как разбитое блюдо. Он пошел в кухню выпить воды и увидел там — ему показалось, что увидел, — Сирса Джеймса, раскладывающего за столом пасьянс. Галлюцинация недовольно посмотрела на него, сказала: «Пора тебе убираться отсюда», — и вернулась к своему занятию.
Он вернулся в спальню и начал запихивать в чемодан вещи, уложив на дно завернутый в рубашку дядин нож.
В семь утра, не в силах оставаться дома, он пошел в парк, сел на скамейку и стал ждать.
Девочка появилась в девять. На ней было то же розовое платье, которое он много раз видел, и она шла тихо, как всегда одна. В первый раз они встретились один на один. Он кашлянул, и она повернулась к нему.
Он понял наконец, что пока он неделями высиживал здесь, боясь за свой рассудок, она терпеливо играла с ним. Даже сомнение (а оно до сих пор не покидайте его) было частью этой игры. Она ослабляла его, мучила его, как когда-то мучила Джона Джеффри, пока тот не прыгнул с моста в замерзшую реку.
— Эй, — позвал он.
Девочка села на качели и посмотрела на него.
— Эй.
— Чего тебе?
— Поди сюда.
Она встала и пошла к нему. Он боялся, ничего не мог с собой поделать. Девочка остановилась в двух шагах от него.
— Как тебя зовут?
— Анджи.
— Анджи что?
— Анджи Мессина.
— Где ты живешь?
— Тут. В городе.
— Где?
Она неопределенно указала куда-то на восток, в направлении Лощины.
— Ты живешь с родителями?
— Мои родители умерли.
— Тогда с кем?
— С людьми.
— Ты слышала когда-нибудь о женщине по имени Флоренс де Пейсер?
Она покачала головой: может, да, а может, и нет.
Он посмотрел вверх, на солнце, не в силах говорить дальше.
— Чего ты хочешь? — спросила девочка.
— Хочу, чтобы ты поехала со мной.
— Куда?
— Так, Прокатиться.
— Ладно.
Дрожа, он встал со скамейки. Вот и все. Так просто. Так просто. Никто их не заметил.
Что самое плохое ты сделал в жизни? Украл одинокую девочку и гнал машину без сна, без отдыха… и прижимал нож к ее груди?
Что самое плохое?
Не поступок, но помышление: фильм ужасов, безостановочно крутящийся у него в голове.


ЭПИЛОГ
ЛОВУШКА ДЛЯ МОТЫЛЬКА
— Положи нож, — раздался голос его брата. — Ты слышишь меня, Дон? Положи нож. Иначе это добром не кончится.
Дон открыл глаза и увидел, что сидит в открытом ресторане, выходящем на улицу. Дэвид сидел напротив, все еще красивый и излучающий уверенность, но вместо костюма на нем был какой-то полотняный мешок: лацканы серые от пыли, в швах проросли бледные побеги. Мох густо покрывал рукава.
Перед ним стояли отбивная и бокал вина; в одной руке он держал вилку, а в другой — дядин нож с костяной рукояткой.
Дон расстегнул пуговицу на его рубашке и направил туда лезвие ножа.
— Я устал от твоих шуток. Ты не мой брат и я не в Нью-Йорке. Я в комнате мотеля во Флориде.
— И ты не выспался, — сказал брат. — Ты выглядишь ужасно, — Дэвид облокотился на стол и сдвинул большие солнечные очки на лоб. — Но, возможно, ты и прав. Тебя ведь это не удивляет, не так ли?
Дон покачал головой. Глаза брата были ее глазами, хотя она и скопировала их удивительно точно.
— Я знаю, что я прав.
— Насчет девочки в парке? Конечно. Конечно, ты был прав. Ты ведь долго искал ее, так?
— Да.
— Но ведь через несколько часов бедная сиротка Анджи опять будет в парке. Лет в десять-двенадцать она будет как раз для Питера Бернса, как тебе кажется? Ну, правда, бедный Рики покончит с собой гораздо раньше.
— Покончит с собой?
— Это ведь так легко устроить, дорогой брат.
— Не зови меня братом, — сказал Дон.
— О, но мы же братья, — Дэвид улыбнулся.
В комнате мотеля с постели встал неряшливо одетый негр, снимая с шеи саксофон.
— А теперь послушай меня. Узнал?
— Доктор Заячья лапка.
— Собственной персоной.
Лицо его было тяжелым, властным, и на нем был не клоунский наряд, как воображал Дон, а поношенный коричневый костюм со светлыми, почти розовыми заплатами. Его костюм тоже походил на пыльный мешок — от долгой жизни в дороге. И глаза его были пусты, как у девочки, — только белки их пожелтели, как клавиши старого рояля.
— Я о тебе не думал.
— Какая разница? Там есть много такого, о чем ты и подумать не можешь, — доверительный голос музыканта вторил тембру саксофона. — Пара легких побед не означают, что ты выиграл войну. Я много видел таких людей. Ты привез меня сюда, Дон, но куда ты денешь себя? Куда ты денешься от того, что не можешь даже вообразить?
— Я могу стоять с тобой лицом к лицу, — сказал Дон. — Слышишь, старый шут?
Доктор Заячья лапка рассмеялся — глухо и мерно, как камешек, прыгающий по волнам, и Дон вдруг очутился в апартаментах Альмы Моубли среди знакомых ему вещей, и перед ним на кушетке сидела сама Альма.
— Ну в этом нет ничего нового, — проговорила она, все еще смеясь. — Мы с тобой много раз были лицом к лицу. И в долгих позициях тоже.
— Убирайся, — сказал он. Превращения начали действовать на него: в желудке горело, в голове отдавались глухие удары.
— Я думала, ты привык, — сказала она своим переливчатым голосом. — Ты ведь знаешь о нас больше, чем любой другой на этой планете. Если тебе не нравятся наши характеры, то уважай хотя бы наши таланты.
— Я уважаю их не больше, чем трюки фокусника из ночного клуба.
— Тогда я научу тебя уважать их, — она склонилась вперед, и теперь это был уже Дэвид с разбитым черепом, залитым кровью, с вывороченной, переломанной челюстью.
— Дон? Ради Бога, Дон… помоги мне, — Дэвид сполз на бухарский ковер, пачкая его кровью. — Сделай же что-нибудь. Дон… ради Бога.
Дон не мог этого выдержать. Он знал, что, если он нагнется к телу брата, они убьют его и с криком «Нет!» бросился к двери. Дверь распахнулась в темную комнату, полную людей, что-то наподобие ночного клуба («Я сказал „ночной клуб“, и она ухватилась за это», — подумал он), где белые и черные люди сидели за столиками лицом к эстраде.
На краю эстрады сидел доктор Заячья лапка и кивал ему. Саксофон опять висел у него на груди и он перебирал пальцами кнопки, пока говорил.
— Видишь, малыш, тебе придется уважать нас. Мы можем взять твой мозг и превратить его в кукурузную кашу, — он спрыгнул с эстрады и пошел к Дону. — Скоро, — из его широкого рта теперь исходил нежный голос Альмы, — скоро ты уже не будешь знать, где ты и что ты делаешь, все внутри тебя смешается, и ты не сможешь уже отличать правду от лжи, — он поднял саксофон и опять заговорил голосом доктора. — Видишь эту трубу? В нее я моту говорить девчонкам, что я люблю их, и это, быть может, ложь. Еще я могу говорить в нее, что я голоден, и это, быть может, правда. Но я моту сказать еще что-нибудь замечательное, и кто знает, правда это или ложь? Остается догадываться. Сложное дело.
— Здесь слишком жарко, — сказал Дон. Ноги его дрожали, в голове продолжали отдаваться удары. Другие музыканты на эстраде готовились к выступлению; он боялся, что если они заиграют, музыка разорвет его в клочья. — Может, пойдем?
— Как хочешь, — сказал доктор Заячья лапка, и его желтые белки заблестели.
Тут ударил барабан, потом вступили литавры, звон меди наполнил воздух, и оркестр разом грянул что-то, поразившее его, как удар…
И он шел по пляжу с Дэвидом, оба босые, и он не хотел смотреть на Дэвида в его жутком могильном костюме, поэтому он смотрел на море, и на чаек, и на пятна нефти на воде, блестевшие под лучами солнца.
— Они просто ждут, — сказал Дэвид, — они могут ждать сколько угодно, пока мы не свалимся, понимаешь? Поэтому мы и не можем их победить. Можно выиграть несколько поединков, как ты в Милберне, но поверь мне — теперь они не оставят тебя в покое. И правильно сделают. Это не так уж плохо.
— Нет, — прошептал Дон.
И увидел на берегу, за ужасной головой Дэвида, коттедж, где они с Альмой жили когда-то, тысячу лет назад.
— Так было и со мной. Я хотел все тут перевернуть. Но эти старые лисы — Сирс и Рики — знали столько всяких трюков, что в два счета затянули меня за поле. И тогда я решил, что смогу одолеть их только одним способом.
— Сирс и Рики?
— Конечно. Готорн, Джеймс и Вандерли. Разве не так?
— Так и было, — сказал Дон, глядя на багровое солнце.
— Да. И тебе лучше сделать то же, Дон. Видишь ли, они ведь живут вечно и видят нас насквозь, и когда ты думаешь, что прижал их, они выскальзывают и оказываются совсем в другом месте — совсем как те старые судейские крючки. Я сделал это, и теперь все это мое, — Дэвид обвел широким жестом дом, океан, солнце.
— И мое, — рядом шла Альма в белом платье. — Как сказал тот музыкант, это сложное дело.
Пятна нефти под ногами потемнели, радужные блики стали завиваться вокруг его щиколоток.
— Что тебе нужно, малыш, — сказал доктор Заячья лапка, — так это выход. У тебя гудит голова и крутит живот, и ты устал, как негр на плантации. Тебе нужно отыскать дверь.
— Дверь, — повторил Дон и тут же увидел перед собой высокую деревянную дверь, стоящую прямо на песке. На ней белело бумажное объявление, и он прочитал:
Мотель «Вид на залив».
1. Администрация просит гостей выезжать днем или оплачивать следующую ночь.
2. Мы уважаем вашу собственность — пожалуйста, уважайте нашу.
3. Запрещается готовить в комнатах.
4. Администрация желает вам хорошего отдыха и счастливого пути.
— Видишь?
— сказал Дэвид. — Счастливого пути. Сделай то, что желает администрация. Открой дверь.
Дон открыл дверь и шагнул за порог, на горячий асфальт автостоянки. Перед ним стояла Анджи, держащая открытой дверцу машины.
Старик в очках с золотой оправой, похожий на Адольфа Эйхмана, равнодушно посмотрел ему вслед.
Дон сел в машину.
— Теперь поехали, — доктор Заячья лапка тяжело опустился на сиденье рядом с ним. — Ты теперь всегда найдешь эту дверь, так ведь? Ты теперь с нами.
Дон вырулил со стоянки.
— Куда теперь?
— Куда, малыш? — негр усмехнулся. — По нашему пути. Это все, что у тебя осталось. Можем поехать куда-нибудь в деревню. Видишь?
Конечно, он видел: глядя на дорогу, ведущую от Панама-Сити, он видел широкое поле, поросшее травой, и ветряную мельницу, медленно вращающую крыльями на легком ветерке.
— Нет, — прошептал он. — Не надо.
— Езжай, сынок. Просто езжай.
Дон глотнул воздуха. Он знал, что смертельно устал, что обязательно уснет за рулем.
— фу, парень, от тебя несет, как от козла. Не мешало бы тебе помыться.
Как только голос музыканта замолк, о ветровое стекло ударили струи дождя. Дон включил дворники и увидел, что дождь стеной льет с внезапно потемневшего неба.
Он закричал и, не соображая уже, что делает, нажал на газ.
Автомобиль рванулся вперед и вылетел с дороги на открытый пляж.
Его голова стукнулась о руль, и он лишь с трудом сообразил, что машина, застревая в песке, продолжает ехать по направлению к морю.
На краю дороги стояла Альма Моубли в белом платье, протягивая к нему руки, словно хотела его удержать.
— Чертов болван! — закричал доктор Заячья лапка, хватая его эа плечо.
Дон почувствовал боль под рубашкой, сунул туда руку и вытянул нож. Он прокричал что-то нечленораздельное и ударил ножом туда, где сидел музыкант.
— Чертов… болван, — прохрипел доктор, хватая Дона за руки. Но он не отталкивал лезвие, а наоборот, направлял его к себе в сердце.
За окном появилось лицо Альмы, кричащее, искаженное, как у ведьмы. Голова Дона уткнулась в шею доктора Заячья лапка, кровь заливала его.
Машина уже не ехала, а летела над песком, подхваченная ветром, отшвырнувшим Дона к дверце, — смертельным ветром Ночного сторожа, швырнувшим машину прямо в залив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56