Они не вернулись. Несколько дней все шло спокойно. Этель Бердвуд и некоторые другие девушки дарили мне сладкие взгляды и носили сэндвичи на обед. Я клал их в карман и съедал вечером после ужина у Мэзеров.
В воскресенье я отправился, как было договорено, в лютеранскую церковь в Футвилле. Это оказалось не так скучно, как я боялся. Пастор, старый немец Франц Грубер, оказался более тонким человеком, чем можно было судить по его внушительному животу или по тексту проповеди. Я решил поговорить с ним как-нибудь.
Когда Бэйты появились, они выглядели опустошенными, как пьяницы после бурной ночи. Это вошло в привычку: они пропускали два дня, потом три, и каждый раз выглядели все хуже, особенно Фенни. Он будто преждевременно состарился. Мне иногда казалось, что он мне ухмыляется, хотя у него вряд ли хватило бы на это ума. Теперь он на самом деле казался испорченным, и это пугало меня.
Однажды в воскресенье после службы я подошел к доктору Груберу и сказал, что хочу поговорить с ним. Он, должно быть, решил, что я собираюсь признаться в прелюбодеянии или чем-то подобном. Но тем не менее он любезно пригласил меня к себе в дом.
Мы с ним прошли в библиотеку, большую комнату, до потолка уставленную книгами. Я не видел столько книг с тех пор, как покинул Гарвард. Это действительно был кабинет ученого. Большинство книг было на немецком, многие на латыни и греческом. На полках стояли труды отцов церкви в тяжелых кожаных переплетах, комментарии к Библии, теологические сочинения. На полке над столом я с удивлением увидел работы Луллия, Фладда, Бруно и других, что можно назвать оккультизмом эпохи Возрождения. Дальше я разглядел даже несколько антикварных книг о колдовстве и сатанизме.
Доктор Грубер пошел в другую комнату за пивом и, вернувшись, увидел, что я разглядываю эти книги.
— Из-за этих книг, — сказал он со своим гортанным акцентом, — я и угодил в Фалмут. Надеюсь, вы не посчитаете меня старым чокнутым дураком при виде их.
Он рассказал мне свою историю, и все было, как я и предполагал, — он подавал большие надежды, сам писал книги, но из-за слишком пристального интереса к оккультным наукам ему велели прекратить исследования в этом направлении. Он ослушался и был сослан в самый глухой угол, какой могла отыскать лютеранская конгрегация.
— Теперь мои карты на столе, как говорят мои прихожане. Конечно, я никогда не говорю о герметических предметах в проповедях, но продолжаю их изучать. Вы можете идти или рассказать то, зачем пришли, это в вашей воле.
Такое пышное вступление несколько удивило меня, но я решил рассказать ему всю историю о Фенни Бэйте и Грегори. Он слушал с большим вниманием, и я понял, что он уже что-то слышал об этом.
Когда я закончил, он спросил:
— И все это случилось недавно?
— Конечно.
— И вы никому об этом не рассказывали?
— Нет.
— Я рад, что вы пришли именно ко мне, — сказал он и, достав из ящика стола гигантскую трубку, набил ее и начал попыхивать, глядя на меня своими горящими глазами. Я уже начал жалеть что пришел к нему.
— А ваша хозяйка никогда не давала вам понять, почему она считает, что Фенни Бэйт — «сама испорченность»?
Я покачал головой: — А вы что-нибудь знаете?
— Это известная история. Можно сказать, знаменитая в нашей округе.
— Так Фенни и правда испорчен?
— Да.
— А почему? Здесь какая-то тайна?
— Большая, чем вы можете вообразить. Если я вам расскажу, вы можете решить, что я сошел с ума, — его глаза стали еще более пронзительными.
— Если Фенни испорчен, то кто испортил его?
— Грегори, — ответил он. — Конечно же, Грегори. Он причина всего.
— Но кто такой этот Грегори?
— Тот, кого вы видели. Вы совершенно точно его описали, — он покрутил своими толстыми пальцами над головой, имитируя мои жесты перед Констанцией. — Да, так оно и есть. Но если бы вы знали больше, вы бы усомнились в моих словах.
— Но почему?
Он покачал головой, и я увидел, что руки его дрожат. Я подумал, уж не сумасшедший ли он в самом деле?
— У родителей Фенни было трое детей, — продолжал он, выпуская клуб дыма. — Грегори был старшим.
— Он их брат! Один раз мне показалось, что я улавливаю сходство, но… Но что в этом противоестественного?
— Это зависит от того, что между ними происходило.
— Вы имеете в виду что-то противоестественное между ним и Фенни?
— И сестрой тоже.
Я почувствовал приступ ужаса, вновь увидел бледное некрасивое лицо Грегори с волчьей ненавистью в глазах.
— Между Грегори и его сестрой?
— Именно.
— Он испортил их обоих? Тогда почему к Констанции не относятся так, как к Фенни?
— Помните, что здесь живут бедняки. Такие отношения между братом и сестрой… хм… не кажутся им чем-то противоестественным.
— Но между братьями… — я словно вернулся в Гарвард и дискутировал с профессором антропологии об обычаях какого-нибудь дикого племени.
— Кажутся. — О, Господи! — воскликнул я, вспомнив выражение преждевременной взрослости на лице Фенни. — И теперь он пытается от меня отделаться. Он видит во мне препятствие.
— Похоже, что так. И вы понимаете, почему.
— Он хочет оставить их себе? — Да. И навсегда. В первую очередь Фенни, судя по вашей истории.
— А что же родители?
— Мать умерла. А отец оставил их, как только Грегори подрос и начал его бить.
— И они живут одни в таком месте?
Он кивнул.
Это было ужасно: то место, казалось, окутывало проклятие, исходящее от самих детей, от их противоестественной связи с Грегори.
— А разве они сами не пытались избавиться от него.
— Пытались. Но как? — я подразумевал молитвы (я ведь говорил с пастором) или обращение к соседям, хотя я уже понял, что от соседей в Четырех Развилках помощи ждать было напрасно.
— Вы можете не поверить мне, поэтому я просто вам покажу, — он встал и жестом позвал меня за собой. Он казался очень возбужденным, и я подумал, что он испытывает так же мало удовольствия от моего общества, как и я от его.
Мы вышли из дома, пройдя по пути через комнату, где на столе стояла бутылка пива и тарелка — видимо, остатки его обеда.
Он захлопнул дверь и направился к церкви. Переходя улицу, он обратился ко мне, не поворачивая головы:
— Вы знаете, что Грегори был школьным плотником?
— Одна девочка что-то говорила об этом, — сказал я ему в спину. Что дальше — прогулка в лес? Что он хочет мне показать?
За церковью разместилось маленькое кладбище, и я, следуя за доктором Грубером, читал имена на массивных надгробиях прошлого века: Джозия Фут, Сара Фут и прочие потомки клана основателей городка. Эти имена ничего мне не говорили. Доктор Грубер стоял перед небольшой калиткой на краю кладбища.
— Сюда, — позвал он.
Ладно, подумал я, если ты так ленив, я открою сам, — и взялся за засов.
— Нет, — поправил он. — Просто взгляните вниз.
Я посмотрел. В голове могилы вместо камня стоял грубый деревянный крест, на котором кто-то написал имя: Грегори Бэйт. Я перевел взгляд на пастора и на этот раз не мог ошибиться: он смотрел на меня неприязненно.
— Этого не может быть, — промямлил я. — Я ведь его видел.
— Поверьте мне, учитель, здесь лежит ваш соперник. Во всяком случае, его смертная часть.
Я не мог сказать ничего, только повторил:
— Этого не может быть.
Он проигнорировал мою реплику.
— Однажды вечером, год назад, Грегори что-то делал на школьном дворе. Тут он заметил — во всяком случае, я так думаю, — что нужно починить водосточную трубу и полез вверх по лестнице. Тут Фенни и Констанция, видимо, увидели шанс избавиться от его тирании и оттолкнули лестницу. Он упал, ударился головой об угол здания и умер.
— А что они делали там вечером?
Он пожал плечами.
— Они всегда ходили за ним.
— Не могу поверить, что они сознательно убили его.
— Говард Хэммел, почтальон, видел, как они убегали.
Это он и нашел тело Грегори.
— Так никто не видел, как это случилось?
Никто, мистер Джеймс. Но всем это было ясно.
— А мне неясно.
Он пожал плечами.
— Что они делали потом? — спросил я.
— Убежали.
Им было ясно, что они сделали то, что хотели. У него была разбита вся голова. Фенни с сестрой исчезли на три недели, жили в лесу. Потом им пришлось вернуться. За это время Грегори похоронили, а почтальон рассказал всем, что он видел. Вот откуда общее мнение об испорченности Фенни.
— Но сейчас… — я смотрел на надпись на кресте, сделанную, очевидно, самими детьми.
Почему-то это казалось мне самым жутким.
— Да, сейчас. Сейчас Грегори требует их опять. И прежде всего хочет вырвать их из-под вашего влияния, — последнее слово он произнес с характерным немецким акцентом.
— Могу я помочь им?
— Боюсь, что нет.
— А вы, именем Божьим?
— Дело зашло слишком далеко. Моя церковь не верит в экзорцизм.
— Но вы сами…
— В зло. Я верю в зло.
Я отвернулся. Похоже, он думал, что я буду просить его о помощи, но когда я пошел прочь, он окликнул меня:
— Будьте осторожны, учитель.
Когда я возвращался домой, я с трудом верил, что на самом деле видел и слышал все это. Но я видел могилу, видел своими глазами метаморфозу, происходящую с Фенни, и, наконец, видел Грегори.
Где— то в миле от Четырех Развилок я столкнулся с доказательством того, что Грегори знает о моих намерениях. На одном из фермерских полей возвышался небольшой холм, и там я увидел его. Он стоял неподвижно, глядя на меня, и, казалось, мог прочитать каждую мысль в моей голове. В ту минуту я понял: все, что рассказал мне доктор Грубер, было правдой.
Все, что я мог — это не кинуться бежать. Он ждал, что я побегу, стоя там со скрещенными на груди руками и белым спокойным лицом. Я продолжал идти шагом.
За обедом я с трудом мог есть. Мэзер тут же заявил:
— Не ешь, нам больше достанется.
— Был ли у Фенни Бэйта брат? — спросил я его.
Он взглянул на меня с любопытством.
— Скажите, был?
— Был.
— И как его звали?
— Грегори, но я прошу не говорить о нем в моем доме.
— Вы боитесь его? — спросил я, потому что на лицах их обоих был ясно виден страх.
— Прошу вас, мистер Джеймс, — умоляюще сказала Софрония Мэзер.
— Никто не говорит об этом Грегори, — добавил ее муж.
— А что с ним случилось?
Он перестал жевать и отложил вилку.
— Я не знаю, от кого ты этого наслушался, но я вот что скажу: если был на свете проклятый человек, то это Грегори Бэйт, и то, что с ним случилось, должно было случиться. Вот и все, — с этими словами он запихнул в рот новую порцию, и обсуждение можно было считать законченным. Миссис Мэзер с постным видом уткнулась в тарелку.
Дети Бэйтов не появлялись в школе два или три дня, и мне уже начало казаться, что все это мне померещилось. Я погрузился в учительскую рутину, но часто вспоминал их, особенно бедного Фенни.
Однажды меня охватил ужас, когда я встретил в деревне Грегори. Это была суббота, и Четыре Развилки заполнились фермерами и их женами, приехавшими за покупками.
Каждую субботу деревня обретала почти праздничный вид — по крайней мере, по контрасту с унылыми буднями. По улицам разъезжали десятки повозок с веселыми детскими личиками, выглядывающими из них. Я узнал некоторых своих учеников и помахал им рукой.
Потом какой-то здоровенный фермер сдавил мне плечо и сказал, что я учитель его сына и что он хочет пожать мне руку. Я немного поговорил с ним и тут увидел за его спиной Грегори. Тот стоял возле почты и смотрел на меня — так же внимательно, как тогда, на холме. Во рту у меня пересохло; очевидно, это отразилось и на лице, так как отец моего ученика вдруг спросил, все ли у меня в порядке.
«Да— да», -сказал я, но, видимо, выглядел невежливым, продолжая упорно смотреть мимо него. Никто, кроме меня, не замечал Грегори; все просто проходили мимо, глядя сквозь него.
Я извинился перед фермером, сославшись на больной зуб, и повернулся к Грегори. За эти несколько секунд он исчез.
Я понял, что развязка близится и что он сам определит ее время и место.
На другой день Фенни и Констанция явились в школу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56