Добраться до Джонни Троя мне не удалось ни по телефону, ни иными путями. В самом начале второго я отправился в агентство Себастьяна.
Это было знатное место. Себастьян относился к самым известным и влиятельным людям в Соединенных Штатах. Некоторые из самых крупных величин в области искусства и эстрады были его клиентами; сам он — тоже изрядная птица. Куча друзей в шоу-бизнесе, политике, среди издателей, педагогов, людей высшего света, на Холл-стрит, практически повсюду.
Агентство Себастьяна было уникальным — не просто литературным, актерским или художественным, но универсальным. Организовано в 1955 году; тогда набралось с десяток клиентов, но половина из них — величины в соответствующих областях: два прозаика, драматург, политический обозреватель и журналист, написавший несколько серьезных бестселлеров, актриса, получившая премию Академии, и художник, занимавший верхнюю строчку в списке представителей «необъективного» искусства.
Сегодня, через 13 лет, агентство представляло десятки писателей, поэтов, художников, ораторов, скульпторов, танцоров и так далее.
Клиент Себастьяна как бы получал гарантию успеха в недалеком будущем... Как только договор с Себастьяном был подписан, барабаны начинали бить, имя склонялось и спрягалось повсюду, попадало в радио и телепередачи, в печать, публика его «признавала» до того, как с ним знакомилась. Классическим примером такой «себастьянизации» была карьера Джонни Троя.
Агентство Себастьяна размещалось в шестиэтажном здании на Сансет-бульваре в Голливуде. Весь пятый этаж занимало агентство, а также «Тро-
янские предприятия», которые занимались фотографиями Троя, письмами почитателей и тому подобными делами.
Я вывернул с Сансет на Огден Драйв, припарковал свой «кадиллак» и вернулся пешком на бульвар.
Справа, через Огден, находилось не слишком новое кирпичное здание Себастьяна. Себастьян там начинал; тогда его называли Белым Зданием, теперь он им владел и там обретался, хотя к этому времени, возможно, приобрел здоровенный ломоть бульвара Сансет.
До недавнего времени здесь же стояло старое десятиэтажное здание Государственного банка, но сейчас его сносили вместе со всем кварталом старинных построек. Тут же орудовал большой автокран.
Я засмотрелся. С конца стальной стрелы в несколько футов длиной на толстенном тросе свисала огромная чугунная груша, которую в народе называют «болиголовом» или же «череподробилкой». Вот груша качнулась и обрушилась на остатки кирпичной стены, после чего их стало заметно меньше. Парень в кабине работал лихо, и хотя его было плохо видно, показалось, что я его знаю.
Если действительно это Джек Джексон, то сейчас он мой добрый приятель. Правда, так было не всегда.
Но часы показывали 1.28, а эти секретари, как правило, такие же холодные, как морозильная камера в мясном магазине. Поэтому я прибавил шагу и прошел по Сансет до здания Себастьяна.
Большая часть первого этажа была занята местным штабом «Хамбл на пост президента». Я обогнул его, вошел в центральный вход и поднялся на пятый этаж. Выйдя из лифта, я посмотрел вдоль длинного коридора, устланного ковром, окаймленного рядами одинаковых дверей с матовыми стеклами; двери поминутно открывались и закрывались. Где-то вдали звонили телефоны.
Я подавил в себе изумление и шагнул к ближайшей двери с надписью «Агентство Юлиуса Себастьяна», под которой имелась вторая: «Офис президента».
Я даже не стал стучать, легонько подергал ручку и вошел.
Это был маленький кабинетик, в котором единолично властвовала потрясающая брюнетка за письменным столом розового дерева.
Стол был достаточно низким, чтобы продемонстрировать в полном объеме ее тонкую талию, умопомрачительный бюст, красивое высокомерное ультрамодное лицо. Если мужчина вынужден был ждать приема, он не станет возражать посидеть в этой приемной. Но брюнетка сразу же препроводила меня в настоящую приемную.
Там было двое секретарей и девушка у коммутатора. У одной, из секретарш был весьма квалифицированный вид, вторая — смазливая куколка.
Я шагнул к куколке, вторая тут же спросила:
— Мистер Скотт?
— Да.
— Мистер Себастьян вас ожидает.
Она взглянула на свои часы и удовлетворительно кивнула головой:
— Вы можете войти.
Было ровно час тридцать. Я прошел к двери, на которую она указала пальцем, отворил ее и оказался в присутствии великого человека.
Просторная комната. Ковер и стены красно-зеленые, цвета новеньких денег, потолок — посветлее, зелени пастельной. На левой стене выделялись яркие цветные пятна, картины и эскизы — творения клиентов Себастьяна; плюс — огромное количество фотографий. На первой стене висела огромная цветная фотография Джонни Троя, на которой он выглядел сексуальным, как сатир; четырнадцать его золотых дисков протянулись в линеечку вправо и влево от портрета. Осталось место еще для шести-семи штук, и я решил, что в скором времени он их получит.
Под портретом стоял огромный черный диван; два таких же кресла виднелись у противоположной стены, а третье было придвинуто к колоссальному письменному столу, за которым восседал Юлиус Себастьян.
Я сотни раз видел его по телевидению и на снимках в газетах и журналах, но лично — впервые. Он произвел на меня большое впечатление. В нем чувствовалось тепло, жизнелюбие, внутренняя сила, которую не могли передать ни пленка, ни телекамера. Когда я вошел, он поднялся из-за стола с обаятельной улыбкой.
— Мистер Скотт? Я бы вас все равно узнал.
Как вам это нравится? И это говорил человек, челюсть которого известна повсюду от Аляски до Мексики!
— Хэллоу, мистер Себастьян! С вашей стороны было очень любезно согласиться меня принять.
Мы обменялись рукопожатиями. Себастьяну было лет пятьдесят; приблизительно моего роста, но очень худощавый; на нем великолепно сшитый темно-серый пиджак с искоркой и более светлые брюки; голубая рубашка с аккуратно завязанным галстуком. Длинные волосы с проседью на висках, зачесанные за уши. Глаза черные, как грех; дьявольски красив. Пожалуй, его портило слегка сардоническое выражение, как будто он смотрел на весь окружающий мир — и на меня в том числе — пренебрежительно. Однако в его голосе и манерах это не ощущалось.
— Проходите и садитесь, мистер Скотт, — сказал он. Я заметил, что он слегка шепелявит, с каким-то присвистом произносит звук «с», и это получается у него даже мило.
Он возвратился на свое место за столом, а я устроился в черном кресле.
— Секретарь предупредил, что вас интересует Чарли Вайт, — продолжал он. — Вы представляете его наследников?
Наследников? Об этом я даже не подумал.
— Он был... он оставил значительное состояние?
— Миллион или два, как мне кажется.
Мне понравилось, как это было сказано. Человек с размахом. «Миллион или два». Господи, разница между двумя миллионами и одним равняется целому миллиону!
Вслух я произнес:
— Вообще-то я не занимаюсь его состоянием: во всяком случае, пока. Меня интересует лишь факт смерти мистера Байта. Естественно, вы знали его хорошо, и если имелись основания предположить, что он погиб не в результате несчастного случая...
— Несчастного случая? Что же еще это могло быть?
Он махнул грациозно узкой рукой с длинными пальцами, как будто отбрасывая прочь такой вопрос. Я обратил внимание, что кожа у него на лице и руках была удивительно гладкой и чистой, ухоженной, без всяких морщин, как будто ее сшил дорогой портной.
— Любая смерть бывает вызвана одной из четырех причин, — ответил я, — естественные причины, несчастный случай, самоубийство и убийство. Я должен рассмотреть три последних возможности.
— Понятно. Полагаю, вы представляете родственника?
Ясно, что я не слишком-то бойко добираюсь до сути дела. У Себастьяна явная тенденция говорить много, ничего не сказав. Во всяком случае, пока было так.
— Я представляю клиента, — ответил я, — по имени...
На этом я закончил. Не знаю уж почему, но я неожиданно решил не называть ему имени. Усмехнувшись, я добавил:
— Клиент.
— Я не намерен что-либо выяснять, мистер Скотт. Личность вашего клиента, естественно, не представляет для меня интереса.
Это было сказано вежливо, с белозубой улыбкой, но в его глазах я заметил какой-то недобрый блеск, после этого он заговорил еще более спокойно.
— Я переговорил с полицией, — сказал я, — они считают, что смерть мистера Байта была несчастным случаем, поскольку нет доказательств противного. Однако мне известно, что он был на обследовании у доктора Мордехая Питерса.
— Что? Вы...
Он остановился. В конце концов его невозмутимость не была такой непробиваемой. Мои слова его подстегнули, он даже не сумел справиться с удивлением.
— Каким образом вы это узнали???
— Узнал, как видите...
— Вы уверены? Обследование? Фантастика! С чего бы ему обследоваться?
— Можете меня не спрашивать. Я надеялся, что вы сумеете мне объяснить.
Он покачал головой.
— Только не я. Я не имею понятия.
Он замолчал, медленно пригладил волосы красивой рукой.
— Ага. Вы допускаете, что, возможно, он покончил с собой? Я прав?
— Пока я ничего не допускаю, мистер Себастьян. Вы часто с ним виделись, так ведь?
— Почти каждый день. Думаю, я угадываю ваш следующий вопрос, мистер Скотт. Нет, он не производил впечатления ни безумного, ни психически неуравновешенного человека. Я уверен, что его смерть произошла в результате несчастного случая.
— Что вы скажете про убийство?
— Убий...
Он заморгал, закрыл глаза и открыл их. Люди частенько реагируют таким образом, а то еще драматичнее: вздымают к небу руки и кричат: «Убийство? Убийство! Ох и ах!» — как будто они никогда не слыхали, что людей убивают. Полагаю, я больше привык к этому слову и к этому печальному факту, чем большинство людей.
Наконец Себастьян сказал:
— Но это же фантастика! Кто бы...
Телефон на его столе зазвонил. Он сказал: «Извините!» — взял трубку и заговорил. Впрочем, он больше слушал.1 В то время как он договаривался о какой-то миллионной сделке или о чем-то еще, я стал внимательно осматривать его офис.
За спиной Себастьяна находилась пара высоких окон, от пола до потолка, разделенных двухметровым проемом стены. Во всяком случае, это была когда-то стена. Теперь же это место занимал знаменитый брус «Жизнь и Смерть», творение Роберта Делтона. Это был продолговатый деревянный кусок размером в два квадратных фута и двенадцать футов высотой, на лицевой стороне которого Делтон изобразил «гениальное творение», за которое Юлиус Себастьян уплатил 52 тысячи долларов незадолго до того, как Делтон стал его клиентом.
Рисунок — или как его назвать? — вмонтирован в стену заподлицо, и теперь не скажешь, что когда-то это был здоровенный самостоятельный брус. В остальном же — самый обычный скверный рисунок в современном духе. Именно брус-то и был его отличительной особенностью. Какого черта замуровывать его в стену? Не спрашивайте меня. Люди, связанные с Себастьяном, видимо, занимались подобными вещами. А ведь для этого пришлось не только раздолбить всю проклятую стену, чтобы затолкать в нее это продолговатое чудовище, но после проделанной операции «Жизнь и Смерть» больше не выглядела на пятьдесят две тысячи долларов.
Если хотите знать правду, я никогда не считал эту деревяшку произведением искусства. Я полагаю, что нет ничего плохого в том, чтобы называть подобные штуковины шедеврами, или творениями гения, если восхваление уродливых скульптур, непонятной мазни и прочих изобретений ловких «художников» не умаляет достоинство подлинных произведений искусства, естественной красоты.
«Жизнь и Смерть» в теперешнем ее состоянии представляла собой прямоугольник в двадцать четыре квадратных фута площадью, в левой половине которого тянулась снизу доверху (или же наоборот) черная линия с
красным пятном в верхнем правом углу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22