— Вполне, мистер Скотт.
После этого он просто сел на свое место и посмотрел на меня. Теперь мне не оставалось ничего иного, как подняться, поблагодарить и откланяться.
Выходя из здания, я начал раздумывать. Если Себастьяну так важно, чтобы его не беспокоили, что он даже набросился на Тельму за звонки, то почему он не попросил не подсоединять его кабинет через коммутатор? Не означает ли это, что два важных телефонных разговора, которые он вел в моем присутствии, были ответом на нажим коленом беленькой кнопки?
А коли так, на какое «важное решение» я напоролся?
На другой стороне улицы, напротив Государственного банка, возвышался колоссальных размеров стенд, левую половину которого занимал портрет Хорейши М. Хамбла, улыбающегося с профессиональным обаянием; правая же половина была выкрашена черной красной, на которой бросался в глаза написанный желтым призыв: «Президент Хамбл может для вас сделать гораздо больше!»
Он еще не стал президентом, но, по-видимому, эксперты посчитали, что такой призыв заставит колеблющихся доселе людей думать о Хорейше как о президенте. Сторонников у него было много: красив, остроумен, сексуален, очарователен и красноречив. Это не моя характеристика, я слышал ее от многих людей, считающих, что этих качеств достаточно для избрания на высокий пост.
У Хамбла был голос, который мог бы заставить ангелов спуститься с неба. И в этом он мне напоминал Джонни Троя; едва ли можно отрицать, что он в политике то же, что Джонни Трои в музыкальном мире... Лично я считал их обоих фигурантами шоу-бизнеса.
Наверное, вы уже поняли, что я на стороне Эмерсона.
Дэвид Эмерсон — не красавец, а всего лишь человек с приятной наружностью. Голос у него самый обычный, с легким налетом уроженца Запада. Меня больше интересовало то, что он говорил, а не как он это говорил. Человек грубоватый, порой резкий, твердо стоящий на земле, привыкший обращаться к Конституции США, а не к модным мыслителям вроде «сжигателя денег» профессора Картрайта.
Эмерсон не обещал ничего невыполнимого, тогда как Хорейша М. Хамбл, вроде бы более современный и прогрессивный, мне казался самым обычным краснобаем, спекулирующим громкими фразами и сулящим своим избирателям то, что просто невыполнимо. Но он настолько красиво и убедительно все это преподносил, что я почти не сомневался, что через три дня этот краснобай станет президентом, после чего придут к власти его сторонники, которых туда не следовало допускать на пушечный выстрел...
Глядя на ослепительную улыбку Хорейши, я почувствовал, что у меня сдают нервы, и поспешно отвернулся. В этот момент крановщик вылез из кабины, снял с головы фуражку, и солнце осветило его рыжие волосы. Это действительно Джексон.
После фотографий в офисе Себастьяна и физиономии Хамбла мне ничто не могло доставить большего удовольствия, чем перекинуться несколькими словами с трудягой Джеком Джексоном, от которого пахло потом, а не французскими духами.
— Здорово, Джексон!
Он увидел меня и поспешил навстречу, краснорожий крепыш с огненно-рыжей шевелюрой и ручищами, как окорока. Мы обменялись рукопожатиями, и он сказал:
— Шелл, белоголовый проходимец, тебя что сюда привело? Я предупреждал, что он сквернослов?
— Не желание повидаться с тобой, Джексон.
— Ну, не хочешь, не говори. Послушай, мой парень построил уже шесть домов в Хайте! Целых шесть, можешь поверить? Зарабатывает побольше меня, представляешь?
Я был рад это слышать. Несколько лет назад с моей помощью его сына упрятали в окружную тюрьму на шесть месяцев за угон автомобилей, и в то время Джек не питал ко мне добрых чувств. Но наука пошла парню
на пользу, он образумился и по собственной инициативе пошел в строительную организацию. Теперь он хорошо и честно зарабатывает.
— Он зарабатывает больше, потому что работает прилежнее, — поддразнил я, — он строит, а ты разрушаешь. Да к тому же через каждые десять минут делаешь перерыв.
— Язык без костей! Я пошабашил впервые с самого утра. Кофейный перерыв. Кроме того, если я начну работать слишком быстро, начнутся неприятности с вывозкой мусора.
Он отстегнул плоскую фляжку с пояса, отвинтил крышку и хлебнул прямо из горлышка, сощурился, крякнул и облизал губы.
— По-прежнему употребляешь сорокаградусный кофеек?
— Человек должен поддерживать свои силы.
— А ты не боишься, что ты как-нибудь «перекофеинишься» и стукнешь этим ядром себя по голове?
— Ни боже мой. После двух таких фляжек я могу спокойно сбросить муху со стакана на стене, не повредив ни одного кирпичика. Ну, а кофеек, как ты сказал, мне нужен только для того, чтобы не спятить на работе. Бах — рушится стена, бах — вниз летит колонна, бах —
И так все дальше и дальше. Возможно, тебе это кажется интересным и восхитительным...
— Да нет, не совсем!
— Мне моя работа действует на нервы, если хочешь знать. Иной раз у меня появляется чувство, как будто я какое-то дикое чудовище, которое должно разрушить эту улицу.
Обведя рукой круг, я спросил:
— Что здесь происходит? Миллионеры строят новые банки и отели?
— Обновление города, они так его назвали.
Ясно, очередной проект перестройки, оплаченный из федеральных фондов. По-моему, куда понятнее сказать «из моего кармана». Джек продолжал:
— Три квартала полностью будут снесены, вот этот и те два. Он показал, какие именно.
— Ты хочешь сказать, что здание Себастьяна — тоже?
— Да-а. За него примемся на будущей неделе. Работы выше головы: это старье не так-то легко разрушить.
— Могу представить. И твои чувства — тоже... А у тебя не возникали сомнения?
Возможно, возникали, из-за этого он и пил. Но чтобы жить, надо работать.
Я снова посмотрел через улицу на смазливую физиономию Хорейши Хамбла. Вот у него нет сомнений. Он за всяческие модернизации и модификации и в городе, и в сельской местности.
— Ладно, Джек. У меня на три назначена встреча. Продолжай крушить.
— Мне и правда пора приниматься за дело, но все же минут десять я сосну... Хлебнешь моего зелья?
Он снова взбалтывал фляжку.
Я протянул руку и поднес фляжку к губам.
— Спасибо, выпью глоточек...
Чтобы добраться до клиники Мордехая Питерса, надо ехать по Бенедикт-каньон шоссе к горам Санта-Моника, затем свернуть на Хилл-Роуд. Через полмили — частная подъемная дорога, которая ведет к очаровательному владению, откуда открывается потрясающий вид на соседние Бевер-ли-Хилл и Голливуд, а в погожий день даже на Тихий океан.
Я проезжал мимо раза четыре, но внутри так и не бывал. С доктором Питерсом я тоже не знаком.
По дороге я припоминал все, что слышал об этом типе.
Он разработал теорию нового лечения психических заболеваний, которую неофициально называли «Питеризацией мозгов». Еще совсем недавно царствовавший психоанализ Фрейда с его «комплексом Эдипа», заполнявший пьесы, сценарии, радио и телепередачи, был полностью забыт. Мистер Мордехай Питере стал новым героем, чуть ли не гением космического значения. Он писал книги, предисловия к книгам, рецензии на книги и на рецензии... и загребал по сотне долларов в час.
Вот этого-то знаменитого человека мне предстояло увидеть. Свернув с Хилл-Роуд, я поднялся по асфальтированной дороге на высокое плато, которое, естественно, уже успели окрестить «Высотами Питеризации», на котором раскинулась в антисептической белизне клиника.
Ровно три. Увидев «место стоянки машин», я припарковался, поднялся по широким ступенькам и вошел в офис.
Во внешнем офисе была кушетка, несколько стульев с изогнутыми спинками и стол с десятком непривлекательных журналов. За письменным столом сидела костлявая особа и что-то печатала на белых карточках. Не иначе как интимные мысли пациентов. Я ее сразу отнес к категории старых дев (ей было уже за тридцать), потерявшей надежду расстаться официально или, на худой конец, неофициально со своей девственностью.
Я подошел к ней и заявил:
— Я — мистер Скотт.
Она кивнула головой и пробормотала:
— Вы можете присесть. И продолжала печатать.
На столе секретарши раздался зуммер. Она перестала печатать, посмотрела на меня и сказала:
— Можете войти, мистер Скотт... — и добавила еще несколько слов, которые я не расслышал. Вскочив с удивительно неудобного стула, я был уже у двери и нажимал на ручку, когда раздался истерический вопль секретарши:
— Не сейчас! Я же сказала: через минуту. Слишком поздно.
Я замер, превратившись если не в соляной столб, то во что-то наподобие. Все слова вылетели у меня из головы. Представляете: через всю
комнату мелкими шажками шла абсолютно голая молоденькая красотка. Я вас не обманываю. Совершенно без ничего.
Единственным минусом было то, что она шла не ко мне, а от меня.
Автоматически я охнул. Наверное, этот звук произвел на нее такое же впечатление, как боевой клич диких индейцев на мирных поселенцев прошлых столетий. Девушка замерла на месте точно так же, как и я, повернулась и посмотрела на меня. Через секунду испуганное выражение исчезло с ее лица, она оказалась тоже немногословной, ограничившись
одним лишь «у-у-у-х».
У нее были волосы цвета шерри: коричневатого янтаря с огоньком внутри, они спускались кудрявой волной, закрывая половину ее лица, так что был виден один прекрасный зеленый глаз. Высокая, с потрясающей грудью, плоским животом и крутыми бедрами; ноги — стройные и длинные, как у танцовщицы. С такой я бы потанцевал...
Произнеся «о-о-о», она повернулась и без особой спешки прошла к той самой двери, к которой и направлялась прежде, отворила ее довольно широко, так что я успел заметить кусочек стола, какие-то ширмы и кресло. Войдя в комнату, девушка снова обернулась и закрыла дверь. Не захлопнула, а медленно прикрыла. Мне показалось, что она заулыбалась, но, возможно, я ошибаюсь.
Вот так состоялось мое появление у известного доктора Мордехая Питерса.
Но не она была доктором Питерсом. Он все время сидел в огромном мягком кресле, но надо быть круглым идиотом, чтобы в подобной обстановке обратить на него внимание.
Невысокий, с симпатичным розовощеким лицом, редеющими русыми волосами и довольно бесцветными широко расставленными глазами, скрытыми за большими очками в роговой оправе. На вид — около шестидесяти. Вокруг шеи у него был красный шелковый шарф, концы которого были засунуты за вязаный розовый джемпер, костюм дополняли желтые брюки и высокие лакированные сапоги для верховой езды. Наряд попугая. Килограммов десять — двенадцать веса — лишние. Чем-то он смахивал на голливудского Санта-Клауса, побритого, но готового к рождественскому представлению.
В одной руке у него была бумага, во второй — карандаш. Он постучал карандашом по листочку и скомандовал:
— Раздевайтесь.
— Не хочу.
— Ох, послушайте. Разве моя секретарша не объяснила вам процедуру?
— Нет.
— Таково требование. Это необходимо.
— Для чего?
— Для психоанализа.
— Что вы собираетесь анализировать?
— Ох, прекратите это глупое препирательство! — он повысил голос.
— Я вовсе не псих, не волнуйтесь... Что за прелестное создание только что вышло отсюда?
— Мисс Планк? Какое вы имеете отношение к мисс Планк? В каком смысле она вас интересует?
— К чему это все?
Он издал какой-то странный звук носом.
— Снимите одежду и ложитесь на кушетку, и мы начнем.
— Нет. Понимаете... Видите ли...
— Очевидно, вы ничего не понимаете. Моя секретарша должна была вам объяснить. Это часть моей методики. Все мои пациенты должны полностью раздеться и лечь на кушетку.
— Зачем?
— Это поможет вам вместе с одеждой сбросить состояние подавленности.
— Мне — нет. Наоборот.
— Мне придется прекратить нашу встречу, мистер Чанг, если вы не желаете мне помочь. Вы не хотите исправиться?
— Я не болен, черт побери. И я не мистер Чанг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22