И природа этой несправедливости была вовсе не в личных качествах, не в предприимчивости и разворотливости, а существовала как бы сама по себе. Хочешь жить богато, хочешь чего-то достигнуть – ройся в отбросах, делай грязную, черную работу, торгуй, выгадывай, а если хочешь остаться благородным и чистым – оставайся бедный, перебивайся кое-как: благородство – не товар и ничем не оплачивается. Оно вообще никому не нужно, за исключением тебя самого. Если бы Аристарх Павлович не знал Безручкина раньше, то принимал бы его за делового человека и никаких бы вопросов не возникало. Да вся беда в том, что последние пятнадцать лет он был весь на глазах. Когда Николай Николаевич появился в доме, он был, по сути, никем. После смерти его брата, человека порядочного и достойного, на Николая Николаевича свалилось счастье в виде квартиры и всей домашней утвари, которую он вынес и пропил за несколько месяцев. До этого он был бомжем, скитался по вокзалам, ночевал в теплотрассах, и тут, оказавшись единственным наследником, от радости сильно загулял и в результате угодил в лечебно-трудовой профилакторий. Жильцы дома хоть и пострадали от его гулянок, но как-то не ощутили всю их силу. Когда же он вернулся после лечения, да еще не один, а с женой Галиной Семеновной, сухопарой, спившейся женщиной, вот тут-то узнали, что такое новые соседи. Если Коля приходил навеселе и ничего с собой не приносил, то Галя брала огромную медную сковородку на деревянной ручке, украденную в столовой, и била его по голове. Коля уходил «в отруб», а Галя обыскивала его, находила деньги и бежала в магазин. Очнувшийся Коля, обнаружив, что обворован и побит, со сковородой наготове поджидал свою жену, и на сей раз все повторялось в обратном порядке. Соседи слышали эти удары «гонга» и вначале пытались вмешиваться, вызывали «скорую», милицию, но с Безручкиными ничего уже поделать не могли и отступались. Потом соседи просто стоически ждали, когда кто-нибудь из них убьет другого: это было негуманно и бесчеловечно, однако другого выхода не существовало. На жалобы власти не реагировали, поскольку сами ждали криминальной развязки как избавления. Когда же Безручкины добывали денег больше, чем можно купить вина на одного, то у них наступал мир. Они несколько дней пили на пару в полном согласии и, бывало, приглашали гостей, точно таких же забулдыг. Если в мирной пьянке участвовало больше женщин, то били там мужиков; если Коля наводил своих друзей, то били потом женщин. Однажды после многочисленных ударов «гонга» Аристарх Павлович выскочил из квартиры, чтобы остановить убийство, и увидел такую картину: протрезвевший Коля выволакивал за ноги женщин и складывал их в ряд на парадном крыльце – не оставили вина на опохмелку. И жену свою тоже оглушил сковородой и, выкинув на улицу, завалился спать. Женщины скоро пришли в себя и с проклятьями расползлись кто куда. Несколько раз Аристарх Павлович пробовал поговорить с Колей по-хорошему, и тот, трезвый, отчаянно клялся, что пить не будет; пробовал и стращать, но от угроз Безручкин становился злобным и грозил спалить дом. Дело в том, что Галя откуда-то вдруг привела своего сына шести лет – будто у матери где-то жил. Сын Витя, несмотря на буйную жизнь матери, был нормальным мальчиком и во время пьянок убегал к кому-либо из соседей и жил там. Чаще всего он обитал у бабушки Полины, за которой в то время ухаживали жена Аристарха Павловича и горбунья-библиотекарша. Витю кормили и поили месяцами, пока не обнаружили, что он ворует у соседей вещи и носит матери на пропой. Витю воспитывали, убеждали, а то и по рукам били – да все напрасно! Он воровал упорно и по-детски нагло. Когда же его ловили с поличным, он плакал и говорил, что если об этом сообщат в милицию, то Галю лишат родительских прав, а его отправят в детдом. Мать заставляла его воровать не только у соседей, но и в магазинах, куда он заныривал за сигаретами, хлебом и даже вином. По имени Витю звали соседи, а так он известен был под кличкой «Шило» – Безручкины иначе его и не звали. В десять лет Витя попался в галантерейном магазине и все?таки был отправлен в школу для трудновоспитуемых детей.
Апофеозом разгульной жизни Безручкиных стал случай, который потряс весь дом. Однажды Коля вернулся с добычи пустой (в основном он собирал и сдавал бутылки) и застиг Галю вусмерть пьяной, спящей на единственной железной койке. Трезвый Коля был злобный и мстительный. Он сначала ахнул Галю сковородой по голове, потом облил ацетоном и поджег. Галя пришла в себя и пылающим синим факелом вылетела на улицу. Прыгнуть в озеро у нее не хватило ума, и она помчалась по Дендрарию, как огненная птица, и кричала при этом:
– Коля! Коленька!
На зов ее прибежал Коля с одеялом в руках. Галя же обезумела совсем и ринулась на территорию Института вакцин и сывороток – тогда еще железобетонного забора не было. И там, пометавшись, сунулась к стогам сена, видимо хотела спрятаться. Сено вспыхнуло – день был летний, жаркий, и начался пожар. Коля же наконец догнал Галю, накрыл ее одеялом, потушил горящую одежду и, завернув в одеяло, понес домой, как ребенка. Нес и целовал ее, и она его целовала, и щебетали они, словно ласточки:
– Коля, Коленька…
– Галчонок ты мой, золотая моя…
Соседям же, казалось, что они и слов-то таких не знают…
После пожара Безручкиных начали таскать по судам и кое-как приговорили к году исправительных работ – взять с них за причиненный ущерб было нечего. И насильно заставили работать в спецавтохозяйстве, которое занималось очисткой помоек и сбором мусора. К тому же, чтобы они отработали год и возместили урон, им обоим вшили какие-то ампулы против пьянства. Выпьешь хоть двадцать граммов, и сразу труп…
Неизвестно все-таки, что их остановило. Безручкины сначала бросили пить и трезвые лишь дрались нещадно и жестоко. Потом и драться перестали. Вначале соседи не верили и, бывало, заходили проверить, живы ли. А они были живы и исправно ходили на работу целый год, мешками приносили пустые бутылки, мыли их, сдавали и покупали еду. Еще через год их было трудно узнать: они попросту отъелись и стали походить на людей. Галя пополнела и помолодела, и тут выяснилось, что она – бывшая актриса, а не просто вокзальная шалава, а Коля, между прочим, водитель первого класса. Правда, для соседей это преображение обернулось иной стороной – возле дома кисли и воняли под солнцем чаны с пищевыми отходами, от сарая, где помещались свиньи, летели тучи мух и бежали полчища крыс. Но уж лучше так, чем как прежде. На Безручкиных начали жаловаться работники Дендрария, поскольку выпущенные на подножный корм свиньи уничтожали молодые посадки, подрывали корни в дубраве и норовили забраться в теплицу. Безручкиных мягко увещевали и даже не штрафовали.
– Обидите – пить начнем! – заявлял Николай Николаевич. – Лучше не трогайте. А начнем пить – тогда держитесь. Всем худо будет! Эту вашу теплицу с пальмами с землей сровняем. И ничего нам не будет. Что с нас взять?
С какой-то свалки Безручкин притащил мятую-перемятую «Волгу» старого образца, поставил ее рядом со своим сараем, обнес дощатым забором, потом накрыл крышу и через полгода выехал оттуда на сияющей голубой машине с никелированным козлом на капоте. Теперь они даже пешком не ходили, а проносились по аллеям Дендрария, распугивая гуляющих. Кататься на «Волге» им пришлось недолго: освободившийся из закрытой школы Шило пришел сначала жить к матери, да отказался возиться в свинарнике. Николай Николаевич выставил его из дома, и тогда Шило сначала угнал машину и разбил ее вдребезги. Безручкин притянул ее домой, поставил в гараж и, видимо, хотел сделать ремонт, да пасынок избавил его от лишних хлопот – запалил и гараж, и свинарник. После пожара Безручкин подал в суд на Шило, но за недоказанностью дело против него прекратили. Николай Николаевич рук не опустил, отстроил свинарник побольше и купил «Жигули»…
А сейчас уже ездил на новеньком «форде», который стоил наверняка подороже, чем квартира старику Слепневу.
После переселения старика Аристарх Павлович вернулся домой подавленным и хотел высказать свои опасения Кириллу. Тот был захвачен предсвадебными делами и куда-то умчался с раннего утра. В квартире же Слепнева уже начался ремонт, и рабочие выносили мусор: захваченная территория готовилась к заселению. Видимо, напугался Безручкин приезда старшего Ерашова и теперь никаких денег не пожалеет, чтобы перекупить весь второй этаж. Не песни петь, не пить-гулять нужно было в эти сутки, пока Алексей здесь находился, – дело делать! Да где там, сошлись и загусарили, а он, Аристарх Павлович, больше всех виноват…
И чтобы как-то поправить дело, он отыскал адрес Таисьи Васильевны – ее квартира была следующей за слепневской, – отправился к горбунье-библиотекарше. На счастье, она оказалась дома, причем болела и лежала в постели: к старости у нее начал развиваться полиартрит. Сестра Таисьи Васильевны очень любила бабушку Полину и поэтому встретила Аристарха Павловича с испугом – не случилось ли чего с ней?! А узнав, что все в порядке, успокоилась и принялась поить чаем. Таисья Васильевна тоже с горем пополам выползла к столу, и было ясно, что она подавлена болезнью и не в состоянии что-либо решать или предпринимать. Всеми делами здесь, наверное, распоряжалась сестра. Аристарх Павлович постеснялся петь и потому попросил бумаги и карандаш, написал, зачем приехал. Обе женщины несколько смутились, переглянулись, и сестра призналась:
– Был у нас Николай Николаевич, был… И хорошие деньги предложил за квартиру Таси. Недели три назад был.. А Тася болеет, к нотариусу ехать не может. Отложили пока…
– Отложили, – подтвердила Таисья Васильевна. – Но задаток взяли…
Аристарх Павлович чуть не выматерился…
– Что же делать? – загоревала сестра ее. – Наши лекарства, говорят, плохие, американские покупаем и колем. А цена-то, цена…
– И жить нам нелегко, пенсии маленькие, – пожаловалась Таисья Васильевна. – Если б раньше разговор был, так с Ерашовых бы задаток взяли… Что делать-то станем? Надо бы помочь Полине Михайловне, если ее родне квартира нужнее.
– Поможет, – решила ее сестра. – Вернем задаток и откажем Безручкину. Ради Полины Михайловны!
– Как же вернем, если двести тысяч уже потратили? – испугалась Таисья Васильевна. – Где ж теперь возьмем?
На свой страх и риск Аристарх Павлович пообещал скоро привезти им двести тысяч, хотя еще представления не имел, где взять такие деньги. На том и порешили. Аристарх Павлович вернулся домой и только здесь сообразил, что надавал пустых обещаний: даже занять столько денег не у кого! Значит, придется что-то срочно продать. Он стал было перебирать старинную посуду в шкафу и сразу отказался от нее. К тому же вспомнил, что вазу уже продала Оля-конюшица, и каждая вещь, изъятая из шкафа, казалась ему украденной. Оставалось единственно – продать одно из трех ружей. Ружьями Аристарх Павлович, как всякий охотник и хвастливый человек, очень дорожил. Был у него тройник «зауэр» – совершенно не продажный, ибо имел нарезной ствол. Его кому попало не отдашь, только по особому разрешению. И было две двустволки: одна совершенно новая вертикалка, подаренная к двадцатипятилетнему юбилею его работы в лесничестве, другая – уже поношенная «тулка» с прекрасным боем и самая привычная для руки и глаза. Одним словом, его повседневное рабочее ружье, с которым он не расставался лет десять. Сколько глухарей с ним взял, сколько зайцев и кабанов!
И выходило, что продавать-то придется именно его…
Не снимать же с подарочного ружья пластинку с надписью. Тем более в Охотобществе Аристарха Павловича очень хорошо знали и сразу бы догадались, что он принес продавать. И дали бы за него больше, чем двести тысяч, – все-таки не рядовое ружье, а штучного изготовления, с гравировкой, с резьбой по цевью и шейке приклада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69