А что, если Аннушка здесь? Включила дома настольную лампу, создала видимость, что сидит за столом, сама же – сюда… Он отмахнулся от этих мыслей, однако решил зайти, чтобы проверить: бывала ли Аннушка тут после того, как они расстались, или нет? Или действительно верна так. что готова бросить дом, аспирантуру и все свои увлечения ради него?
Он поднялся к железной двери на чердаке и постучал.
– Кто там? – спросил недовольно старик через дверь.
– Вам привет от прекрасной незнакомки! – сказал Кирилл.
Старик открыл, смерил его взглядом и молча побрел вперед
– Узнали? – спросил на всякий случай Кирилл.
– У тебя очень выразительное лицо, – пробубнил старик, открывая расшатанную дверь мастерской.
Пахнуло масляной краской, скипидаром и неожиданно – прелой соломой. Кирилл пробежал глазами по стенам и на миг остолбенел: на мольберте стоял холст, заслоняющий полмастерской. Картина была почти закончена – Аннушка лежала на куче соломы, заложив руки за голову, и мечтательно смотрела в небо на парящих длиннокрылых птиц. Он не мог ошибиться, он узнал бы линию ее тела из тысячи других…
Полотно заслоняло кровать под антресолью, и Кирилл, оставив чемодан, медленно выступил из-за холста…
Вместо белого покрывала лежала желтая солома; на ней, заложив руки за голову, безмятежно спала незнакомая девушка. Откинутые светлые волосы смешивались с соломой, свисали с кровати. Она не походила на Аннушку, не было того изящества, совершенства фигуры, и не было того целомудрия обнаженного тела: высокая грудь с розовыми крупными сосками, проваленный живот, чуть угловатые бедра и даже ступни ног – все было наполнено притягательной, плотской страстью. Хотелось не любоваться ею, а обладать…
Кирилл ощутил толчок внутреннего жара и отвернулся. Старик художник невозмутимо работал – шаркал кистью о полотно, пританцовывал возле мольберта. Нет, эта девушка не походила на Аннушку, но он почему-то рисовал ее тело! На холсте он словно укротил сексуальность спящей до целомудренной чистоты, сгладил, размыл возбуждающие страсть выпуклости тела и при этом возжег иной огонь – энергию красоты.
– Что, нравится? – спросил старик, занятый делом.
– Нравится, – сдержанно признался Кирилл. Он бросил кисть, вытер руки скомканной газетой.
– Тебе сейчас все нравятся, – проворчал старик. – Возраст такой… Хороший возраст. Это моя Надежда!.. Ну, где же прекрасная незнакомка?
– Не знаю, наверное, дома…
– Как это – не знаешь? – угрюмо спросил старик. – Увез мою незнакомку, разлучил нас… Бросил, что ли? Или потерял?
– Неужели она сюда не приходила больше? – спросил Кирилл.
– Ага, значит, потерял! – чему-то обрадовался старик. – Ничего, в твои годы легко терять и легко находить.
– А почему вы рисуете ее? – Кирилл встал напротив полотна. – Ваша натурщица совсем другая. Здесь же… незнакомка.
– Так получается, – бросил старик и пошел наливать воду в чайник. – По-другому не выходит… Какой нынче век, знаешь?
– Ужасный.
– Правильно, нынешний век – век жестокого романтизма, – определил он. – Или век безжалостного реализма. Я несовременный художник, отсталый, консервативный… Поэтому пишу женскую красоту, а не то, что вижу своими глазами. А истинную красоту ты у меня отнял!.. Ладно, снимай плащ, будем пить чай. Кстати, где ты так уделался?
– Это меня уделали! – усмехнулся Кирилл.
– Погоди! – вдруг насторожился старик. – Повернись к окну! Лицом к окну!
– Зачем?
– Повернись!
Кирилл бросил плащ в угол и повернулся. Старик зашел с одного бока, с другого, швыркнул носом.
– Я тебя вот так и напишу. Время есть?
– Сегодня?
– Вообще спрашиваю. Хотя бы два сеанса часа по три?
– Нет времени, завтра уезжаю, – сказал Кирилл.
– Тогда буду писать сегодня, согласен?
– Сегодня – пожалуйста! Вольный как птица!
– Не бойся, я напишу современный портрет, – успокоил старик. – Умрешь, а люди посмотрят и скажут – это человек ужасного двадцатого века. Садись за стол, только лицом к окну. Делай что хочешь, я тебе не помешаю. Только сначала поужинаем. Я с утра ничего не ел.
– У меня в чемодане случайно оказалась куча продуктов, – признался Кирилл. – Я тоже с утра не ел…
– Чего же молчишь? Доставай!
Кирилл открыл чемодан и стал выметывать колбасу, банки с сосисками, булочки в целлофане, печенье – то самое, что любила Аннушка. Старик это заметил, взял в руки хрустящую пачку, повертел в пальцах, печально покачал головой – помнил…
– А виски? – Кирилл выставил бутылку. – Надо отметить век безжалостного романтизма.
– Я не буду, – отказался старик. – А вот Надя выпьет. Она устала, видишь, как крепко спит.
Кирилл опасался смотреть в сторону постели с соломой: неизвестно, что больше притягивало взгляд – обнаженная спящая девушка или солома…
– Нельзя ли ее прикрыть? – спросил Кирилл.
Старик взглянул на него искоса и будто бы усмехнулся.
– Разбудить, а не прикрыть, – он потряс Надю за локоть. – Надежда! Вставай, Надежда, не смущай молодого человека.
– Николаич, мы же договорились, – сонно и устало пробормотала Надежда. – Я после ночной… Спать хочу.
– Знаю, милая, – виновато сказал старик. – Да вот пришел молодой человек, посмотри.
Она привстала, выглянула из-за полотна.
– Доброе утро, – склонился Кирилл. – Капитан Ерашов, честь имею!
– Капитан? – переспросила она. – Понятно… А я думаю, почему у него такое лицо?
– Какое – такое? – Кирилл резал колбасу. – Хотите сказать, выразительное?
– Мужественное, – обронила Надежда и потянула с веревки огромную шуршащую цыганскую шаль. – Ты хочешь написать его, Николаич?
– Давно хочу, – признался тот. – Он завтра уезжает…
Она закуталась в шаль, сунула ноги в тапочки и вышла к столу.
– Прошу! – пригласил Кирилл, ощущая прилив жара от ее близости. – Хотите виски?
– С удовольствием, – Надежда села в кресло, посмотрела бутылку. – Вы что, капитан дальнего плавания?
– Нет, я капитан Российской Армии!
– Ах, вы – военный! – засмеялась она. – А я думаю – почему такое лицо?
– Какое? Мужественное?
– Надежда, не шали, – предупредил старик. – Не обижай молодого человека.
– Николаич, разве можно обидеть капитана? – Надежда встряхнула волосы, выдернула соломинку. – Он сам кого хочешь обидит, правда, капитан?
Кирилл подал ей фужер с виски.
– Да, это правда, – признался он. – Однажды я чуть не застрелил вашего художника.
– Вот видишь! – снова засмеялась Надежда. – А ты говоришь… Поэтому у вас, капитан, лицо профессионального убийцы, если говорить с точки зрения безжалостного романтизма. Ну а если обыкновенно, из соображений соцреализма – вы мужественный человек. Ваш тип очень нравится женщинам, правда?.. Давайте выпьем!
– Тогда и я выпью, – вдруг сказал старик. – Молодой человек, ты хотел застрелить меня из-за прекрасной незнакомки?
– Да, – просто ответил Кирилл. – Был момент… Теперь я глубоко раскаиваюсь.
– Прекрасно, капитан! – восхищенно промолвила Надежда. – Вы хотели убить его из-за женщины? Николаич, я тобой горжусь!
– Я показывал тебе холсты, ты должна ее помнить, – старик выпил. – Теперь ни холстов, ни прекрасной незнакомки…
– Да не кисни ты, Николаич! – подбодрила его Надежда. – И не скромничай. Если тебя еще хотят застрелить молодые мужественные капитаны – все в порядке. И вообще, тебе изменяет такт, господин живописец. В моем присутствии ты восхищаешься другой женщиной.
– Прости, Надя…
– Я тебе все прощаю, – улыбнулась она и погладила его руку. – Капитан, расскажите!
– Что рассказать? – невесело усмехнулся Кирилл. – Как я с кольтом поджидал у дома?
– Конечно! Я очень давно не слышала, чтобы убийство готовили из-за женщины, а не из-за денег или мести. Это очень интересно! Вы очень ревнивый, да?
– Невероятно! – подтвердил он, веселея от ее любопытства и от виски. – А как все ревнивцы, сначала совершаю действие и лишь потом думаю, сожалею, раскаиваюсь…
– Так почему же вы не застрелили Николаича? Не поднялась рука?
– Нет, поднялась, – соврал Кирилл. – Но кольт дал осечку. Патроны старые.
– Капитан, это не патроны! – воскликнула она. – Это рок! Художника хранит судьба. И если хранит – значит, он еще для чего-то нужен на этом свете! Ты слышишь, Николаич?
– Слышу, – буркнул старик, доедая сосиску. – Ну, вы поговорите тут, а я буду работать, ладно?
Он поставил на мольберт небольшую картину – портрет девушки, корявой рукой огладил холст.
– Не записывай! – вдруг вскинулась Надежда. – Хороший же портрет!
– Не нравится мне, – проворчал он. – Не люблю его…
– Это что же, вы станете писать мой портрет на этой девушке? – с любопытством спросил Кирилл.
– Некогда грунтовать холст, – проронил старик. – Так что навечно будешь с ней. Ее звали Лючия, запомни имя. Уж ее ты никогда не потеряешь, не бросишь… А говорят, у художника нет власти!
– Творец и варвар в одном лице, – вздохнула Надежда. – Столько хороших полотен записал!..
– Против Лючии ничего не имею, – стал куражиться Кирилл. – Но против постановки натуры – протестую! Смотреть в окно не хочу!
– Что ты хочешь? – невозмутимо спросил старик.
– Хочу на соломе! Хочу остаться для потомков лежащим в куче соломы!
Старик что-то примерил взглядом, пожал плечами.
– Ложись в солому… Только смотри в окно.
– Компромисс принимается! – Кирилл взворошил примятую солому, забрался на кровать. – Хорошо! Надежда! Несите сюда виски и бокалы. Мы будем праздновать с вами век жестокого реализма. Пир во время чумы!
– Бутылка пустая! – Надежда перевернула ее вверхдном. – Очень жаль, но на то он и век жестокого реализма.
– В чемодане – полный боезапас! Открывайте!
– Молодой человек, прошу тебя не напиваться, пока я не закончу работу, – строго предупредил старик. – Я понимаю, тебе очень тяжело, но нужно проявить выдержку.
– Мне – тяжело? – засмеялся Кирилл. – Да мне так легко никогда не было! Много ли человеку надо? Куча соломы, бутылка вина и красивая женщина.
Он лежал в соломе на животе, подперев голову руками. Надежда устроилась рядом, в позе «лотоса», шуршала цыганской шалью. Ее близость и это шуршание ткани и соломы наполняли жизнь какой-то горячей, почти бессознательной радостью. Все было случайно, сиюминутно, все было насыщенно авантюрностью, хмельной гусарской бравадой, и скоро все должно было рассеяться, как хмель, но ни о чем не хотелось думать, повинуясь прекрасному мигу радости и острому желанию жить. И эта эфемерная, призрачная жизнь была во много раз правдивее и чище, ибо пахла природой – краской, соломой, вином и тонким, манящим духом желанной женщины, чем та, страшная, блистающая погонами и звездами, золотом и огнем, воняющая порохом и горелым мясом.
Он тянулся к женщине, подсознательно чувствуя то ее спасительное начало, которое получил когда?то от матери, которым жил и благодаря которому творил старик художник. Он жаждал возрождения души своей, но не ведая, где и с кем она может воскреснуть, отдавался стихии чувств, способных возродить лишь разум и тело. Он вздрагивал от прикосновений ее рук и желал этих прикосновений, однако смущался еще тем, что женщина – чужая ему, случайная и к тому же хмельная. И вместе с тем эта непознанность притягивала его, и все в ней казалось прекрасным, свежим и непорочным. Он предчувствовал, что его полная власть над этой женщиной даст ему уверенность в себе, наполнит торжеством победителя и откроет незнаемые еще, новые ощущения мира и своего существа; и одновременно жалел иное свое, привычное состояние, тосковал уже по нему, словно младенец, отнятый от груди.
Он слушал ее легкие пальчики в волосах, возле уха, на щеке и, сам не смея прикоснуться, терял счет времени, хотя очень трезво ощущал пространство – мастерскую старика. И сам старик в тот час танцевал перед мольбертом, шаркал кистью, приглушенно ругался, выжимая густые краски на палитру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69