– Мы в церкви были, – сказала Аннушка. – Всю службу отстояли. Потом сходили на могилу Варвары Николаевны, а потом поехали на кладбище к Полине Михайловне, завтрак ей отнесли. И там встретили Шило. Он ночевал у могилки. Мы с ним очень хорошо поговорили и помирились. Он у всех просил прощения, и у тебя тоже. Ты его простишь?
– Уже простил, – сказал Кирилл, чувствуя, как расслабляется душа и недавнее глухое недовольство становится смешным и даже стыдным.
– Потом мы зашли в загс и перенесли регистрацию, – продолжала она. – И заказ в таксопарке сняли, неустойку заплатили…
– Когда же теперь я на тебе женюсь? – спросил он.
– Двадцатого августа…
– Что? – Он засмеялся. – Мне двадцать пятого – в часть! Это шутка?
– Нет, Кирилл, – серьезно сказала Аннушка. – Девятнадцатого будет сороковой день, а двадцатого мы поженимся.
– И я со свадьбы сразу в танк, да?
– Раньше никак нельзя, – заверила она. – Мы со священником говорили… И двадцатого же нас с тобой обвенчают.
Он взял ее на руки, унес к озеру и там сел на мостки.
– Боюсь тебя потерять.
– Это мне нравится, – в ухо ему прошептала Аннушка. – Но я никуда не денусь. Прогонять меня будешь – не уйду.
– Почему?
Кириллу хотелось ее признания в любви, и он чувствовал, что Аннушка может это сделать. Просто и вдруг сказать – «Потому что люблю тебя»…
Но она подумала, потрепала его за нос и сказала:
– Привязалась к тебе, к твоей семье. Без вас уже не смогу жить. Ты, конечно, самый вздорный, гадкий и противный из всех парней и вообще солдафон. Но мне с тобой хорошо.
– Я тебя брошу сейчас в воду, – пригрозил он. – Сроду не встречал такой самоуверенной и назойливой девицы.
Она засмеялась:
– Милые бранятся – только тешатся!
– Аннушка, давай тогда вместе… – он запнулся, потому что чуть не брякнул «спать». – Давай жить в одной комнате!
– Ты хочешь в одной комнате?.. Но это будет мучительно. И тебе, и мне.
– Мне приятно мучиться, – прошептал он.
– Мазохист проклятый! – Она дернула его за волосы, потрепала, помотала ему голову. – И так приятно?
– Приятно!
– Тогда переселяйся ко мне. Я привыкла в комнате Полины Михайловны. Там ее душа витает, – Аннушка вздохнула. – Но если ты станешь приставать ко мне – убью.
– Понял! – дурашливо крикнул он. – До свадьбы ни капли, после свадьбы – хоть ложкой.
– Пошляк! – Она стукнула его по голове. – Ну когда я тебя отучу от солдатского юмора?
– Ничего не поделать: серость шинелей – серость умов!
– Тебе нужно окреститься, Кирилл, – серьезно сказала Аннушка и села рядом, скинула босоножки и опустила ноги в воду. – Ты подготовься сам, настройся, это необходимо. Я тебя не тороплю и не заставляю. Ты должен сам созреть.
– А ты сама созрела? – спросил он.
– Сама, – призналась она. – Мне захотелось опоры. Вдруг стало страшно жить… Мне кажется, весь ужас современной жизни – Божий Промысел. По Его воле нами правят злобные политики и нечистоплотные люди. Мы увидим мрак и потянемся к свету. И найдем дорогу к храму.
– Чувствую влияние моего братца, – заметил Кирилл.
– Это случилось до него, – возразила Аннушка. – Я заметила, ты относишься к нему… несерьезно, что ли. Конечно, он очень оригинальный молодой человек, но искренний и глубокий.
– Не, понимаю его, – признался он. – И потому в искренность не верю. Игра какая-то…
– Не понимаешь, потому что не знаешь его. – Аннушка поболтала ногами в воде. – Он рассказал о своей жизни…
– Почему тебе рассказал, а не мне, например?
– Не знаю… Два раза отсидел в тюрьме за мячик.
– За мячик? – изумился Кирилл. – Действительно оригинальный молодой человек.
– Представь себе! – Аннушка засмеялась. – На первомайской демонстрации он бросил на трибуны теннисный мячик. Вся партия и вся советская власть упали и поползли. Решили, что это террористический акт. Телохранитель накрыл животом мячик, думал, что граната. Олега сразу поймали и дали пять лет. Телохранителю – орден. Смешно, правда? Вся демонстрация сначала напугалась, а потом каталась от смеха.
– Ну и шутки! – развеселился Кирилл. – И во второй раз опять за мячик?
– Он проделал эксперимент, – объяснила Аннушка. – У власти уже были демократы, и он их проверил на вшивость. Пришел на митинг и снова бросил мячик на трибуну. И все повторилось один к одному. Только митингующие уже не смеялись, а начали бить Олега. Едва милиция отняла… Кирилл, ты бы вот так же смог?
– Аннушка, авантюризм у нас в крови, – заверил он. – Ты убедилась в этом.
– Разве это авантюризм? – сама у себя спросила Аннушка. – Впрочем, похоже…
– Если ты хочешь, чтобы я кинул мячик – пожалуйста! – заявил Кирилл. – Но я бы придумал что-нибудь пооригинальнее.
– Я верю, – она поцеловала его. – И горжусь тобой. И пойду за тобой.
– Пойдешь? Куда скажу?
– Куда скажешь, милый…
– Ловлю на слове! – ухватился он. – После свадьбы поедешь со мной!
– В военный городок? В офицерское общежитие?
– Да! В самые жуткие условия!
– Не поеду! – отрезала Аннушка.
– Вот те раз, тиимать! – подскочил Кирилл. – Куда скажешь…
Аннушка обняла его ноги, изобразила кающуюся.
– В общежитии я жить не могу, ты знаешь. Я хочу, чтобы у меня был дом. А квартиру ты получишь только на сорок пятом году службы.
– Почему на сорок пятом?
– Ну, на сорок четвертом… Хочу жить дома! Не хочу быть бездомной!
– А у мамы нам нельзя поселиться? То бишь у тещи? Три часа на электричке, и я дома…
– У мамы? – удивилась она. – Ты что, больной? Я уехала, чтобы освободить ее, чтобы дать ей возможность пожить в свое удовольствие. Она этого заслужила, и я понимаю ее, как женщину.
– Значит, ты остаешься здесь? – Кирилл поднял ее на ноги, посмотрел в глаза. – В этом доме? С чужими людьми?
– В нашем с тобой доме, – поправила она. – И не с чужими, а со своими родными.
Он понял, что больше не следует нажимать на Аннушку, а чтобы самому не сорваться и не обидеть ее своим откровенным недовольством, Кирилл потянул цепочку на шее Аннушки и достал крестик:
– На все Его воля!
– Это мне уже нравится, – улыбнулась она, сгоняя напряженность ситуации. – А ты знаешь, почему динозавры вымерли?
– Динозавры? Знаю! – засмеялся он.
– Расскажи!
– Но ты опять скажешь – пошляк!
– Что же в этом пошлого?
– Это же анекдот, – сказал Кирилл. – С таким крутым намеком! Ну, идет динозавр по берегу болота – чап-чап. Смотрит, динозавриха в воде лежит, балдеет…
– Пошляк! – воскликнула она. – Можешь не рассказывать.
– Почему же они вымерли?
Аннушка потеряла интерес.
– Твой прадед Сергей Николаевич выдвинул известную в мире гипотезу. Дам почитать.
– Все мои родственники – оригинальнейшие люди! – развел он руками. – Один я уродился дурак. Не крещеный, гипотез не выдвигаю, мячики не бросаю… Но дуракам всегда везет: я встретил тебя.
Она не приняла ни игры, ни юмора. С какой-то опаской, с боязливой догадкой сказала:
– Все Ерашовы отмечены печатью судьбы. Все, и ты тоже. Каждый из вас выполняет какую-то важную миссию, и я это чувствую, Кирилл. Чувствую и боюсь за всех, – она обняла его, прижалась. – И особенно за тебя. Прости меня, но иногда… иногда мне кажется, ты должен погибнуть. Принять мученическую смерть. И как говорит Олег, пойти следом за Христом… Не знаю, откуда это. Но мне страшно. Ты живешь как-то легко, не задумываясь. Ты летишь по жизни, скачешь, как мальчишка на хворостине. Так живут либо великие грешники, либо святые.
Кирилл ощутил озноб, ползущий от спины по рукам. Ее страх, словно электрический ток, перетекал к нему, но вызывал торжествующее чувство: он был готов и в самом деле, как мальчишка, сесть на хворостину и скакать! В это мгновение он был согласен на все, и на мученическую смерть, потому что она любила его…
* * *
Спустя несколько дней после похорон в доме появился Николай Николаевич. По машине видно было, приехал издалека, усталый и пыльный. Лобовое стекло в сетке трещин, будто ударили камнем, и на капоте вмятина. Он вызвал Аристарха Павловича на крыльцо, озабоченный чем-то, присел на ступеньку.
– Схоронили Полину Михайловну? – то ли спросил, то ли подытожил он.
– Ага, – вздохнул Аристарх Павлович.
– Быстро ее родственнички в могилу загнали!
Аристарх Павлович сделал попытку возразить и уже звук потянул, но смог лишь выдохнуть:
– Тиимать!..
– Что, не так? – уцепился Безручкин. – При ком она умерла? Если бы я голодом морил, ее б давно не было!.. Хорошо, квартиру у старухи оттяпали, мебель. Молодцы, что скажешь!.. И тебя слугой наняли! Служишь теперь…
– Не затевай вражды, – глухо пробасил Аристарх Павлович.
– О, как запел! И голос прорезался! – удивился Николай Николаевич. – Я с тобой, Палыч, ссориться не хочу. Мне обидно, что они используют тебя, а ты этого не видишь. Ну, будь ты вольным человеком! Неужели так хочется прислуживать, а? Неужели это у тебя в крови? За что ты перед ними расстилаешься? Ну, были когда-то Ерашовы в чести, богатые были! А эти – что? Погляди на них! Тем и служить было не грех, тех и царь-батюшка уважал. Теперь-то кто их уважает? Сам подумай: в тридцать два года на пенсию вытолкнули почему? Да он не нужен государству! Думаешь, лейтенант этот нужен? Таких лейтенантов, Палыч, до Москвы раком не переставить. А этот приехал, попик? Он кому-нибудь нужен?.. Эх, Палыч, Палыч, жалко мне тебя. Ты для них стараешься, а они заслужили твоего усердия?
Аристарх Павлович думал уже уйти от него, поскольку ненависть к Ерашовым у Николая Николаевича была настолько явной, что ничего, кроме скандала и вражды, из этого разговора не получилось бы. Неприятие Ерашовых оскорбляло Аристарха Павловича; он сжился с их семьей и не считался в ней чужим человеком. Но в словах Безручкина он начинал слышать не только злобу, а и правдивую, жестокую реальность. Он не хотел соглашаться – протестовала душа! – однако уже не мог лишь из преданности к Ерашовым отмести то, что слышал. Ему никогда не приходило в голову, почему эта семья собирается вместе. Ответ, кажется, был готов – жить семьей, в родовом гнезде, там, где прожили многие поколения предков. Мысль казалась благородной, а намерения – святыми…
Николай же Николаевич разбивал эти догадки, перемалывал в песок.
– Открой глаза, Палыч, посмотри. Они же сюда доживать приехали. Доедать, допивать, донашивать, что осталось от предков. Через несколько лет жизнь сотрет их в порошок. Ты же умный мужик, ну подумай – как они станут жить? Чем? Воспоминанием, что дворяне? Фамилией своей?.. Ерунда все! Этим не прожить никому! Время другое. Может, они и хорошие люди, да вчерашние. Государство их отбросило, а скоро и жизнь вышвырнет, как пустую бутылку. Они ведь никуда не годятся больше, как ходить и мечтать, красивые планы строить. Знаю, старший этот собирается дом восстанавливать, сад… А кому это надо сегодня? Да никому! Раньше бы про него статью в газете напечатали – удовольствие! Сейчас и того не дождется. Потешит сам себя, и все. Мне этот выпендреж его не нравится. Пользы нет для людей.
Эта была такая жестокая и страшная правда, что у Аристарха Павловича заныло сердце. Он и сам любил мечтать, строить красивые планы, которые, за редким исключением, никогда не сбывались. Он уже давно привык жить двойной жизнью – реальной и придуманной, которые тоже почти не совпадали. Ему становилось жаль и Ерашовых, и себя. Какой-то безжалостный каток катился на них, чтобы превратить существование во что-то плоское и гладкое, как асфальтовая дорожка. И Николай Николаевич сейчас не обвинял и не осуждал его, а предупреждал – берегись! Приготовься, сейчас тебе будет больно. Ты должен сам лечь под этот каток и стать максимально плоским, иначе раздавит.
– Да, говорят, ты женился, – неожиданно спохватился Безручкин. – Молодую женщину взял, работницу Дендрария… Ну что, поздравляю! Значит, есть в тебе сила. Потому и жалко тебя, Палыч… Не подумай, что я тебя от Ерашовых отвращаю, поссорить хочу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69