Старик заслужил смерти, ибо его маниакальная страсть разрушает судьбы людей. Не думать! Сделать все просто, как в тире! И в тот же миг забыть…
Никто никогда не раскроет тайны этого убийства. Старик получает большие деньги, связан с коммерсантами и банками. Его убили рэкетиры, мафиози, а картины похитили!
С пистолетом в руке он тихо вернулся в свою комнату и стал собираться. Под брюки пришлось надеть офицерский ремень, чтобы вложить за него тяжелый кольт, а поверх спортивной майки – легкую куртку-ветровку. Он просто собирался на прогулку, побегать трусцой по ночному городу! Из дома он вышел через окно и неторопливо побежал по Дендрарию. На ночь у ворот выставлялась охрана, и чтобы никто не видел его, Кирилл перемахнул через забор.
В половине третьего ночи улицы были пусты, лишь изредка проезжали машины «скорой помощи», почтовые грузовики и хлебовозки. Кирилл отыскал дом, в котором помещалась мастерская, прячась в тени, обошел вокруг – в черном квадрате огромного окна на крыше отражались далекие фонари… И только сейчас он сообразил, что старик не живет в мастерской, но в любом случае, есть он там или нет, стучаться к нему не имеет смысла. Надо войти тихо и не будить глухого старика…
Через соседний подъезд он поднялся на плоскую крышу, залитую битумом и заваленную прелыми листьями, приблизился к мансарде. Между окном во всю стену и краем крыши был карниз, опутанный колючей проволокой: видимо, в мастерскую часто забирались воры. Кирилл отыскал доску, просунул ее сквозь проволочное заграждение и прошел по ней к форточке. Открыть шпингалеты не составило труда, но когда он двинул створку рамы, с подоконника полетели какие-то банки, деревянные бруски и бумажные рулоны. На грохот никто не отозвался. Он выждал несколько минут и забрался в мастерскую.
Свет дальних фонарей выхватывал из мрака всю переднюю часть помещения, и все-таки передвигаться было трудно. Кирилл то и дело спотыкался и наталкивался в хаотично загроможденной мастерской. Старика не было…
На мольберте сохла картина – Аннушка, чуть изогнувшись, лежала на белом покрывале, и в полутьме, не знай Кирилл, что это полотно, ее можно было принять за живую. Мрак придавал ей таинственность и очарование, расплывчатые очертания фигуры создавали полное впечатление живого тела: казалось, ее высокая грудь слегка вздымается от дыхания и подрагивает мягкий провал живота.
Кирилл спрятал пистолет за ремень, отошел от мольберта – позади оказалось кресло, в котором он сидел днем.
Как только картина высохнет, ее унесут и повесят в коммерческом банке, в кабинете какого-нибудь мафиози. Или на всеобщий обзор – смотрите, какие мы состоятельные! Смотрите, что делают деньги! Мы покупаем женскую красоту…
Он вскочил и поднялся на антресоли, где картины стояли пачками, прислоненные к стенам. Не хотел показать своих шедевров гнусный старик, не поборол зависти, не простил ему молодости и удачи… Кирилл разворачивал полотна к свету, смотрел и отставлял – мелькали какие-то пейзажи с домами, церкви, кладбищенские литые оградки в зелени, портреты стариков с орденами, заводские трубы и конструкции… Но вдруг у Кирилла дрогнули руки – Аннушка лежала на траве, закинув руки за голову, и пучки яркой осоки лишь слегка заслоняли обнаженные груди и бедра. Он отставил полотно в сторону, взял другое, больше размером: Аннушка стояла перед зеркалом, и какая-то свисающая тряпка заслоняла ее фигуру, но в зеркале она представала во всей красе… На третьем холсте она лежала на чем-то черном между свечей, и в отблесках розового пламени бугрились все выступающие части тела…
Он перерыл все завалы картин, обшарил углы, перебрал подрамники с чистым холстом и обнаружил еще шесть полотен, где Аннушка была изображена в дымчатых, просвечивающихся одеждах либо обнаженная. С той, что стояла на мольберте, всего набиралось десять, и нечего было думать унести эти картины за один или за два раза. К тому же как идти с ними ночью по городу? Мысль заметалась – спрятать на время где-нибудь в подвале, закопать, сжечь во дворе, однако «чуткий инструмент» выхватил из мешанины инструментов на верстаке остро заточенный скальпель…
Холст распадался под ним с тихим треском. Полотна, обрезанные по подрамнику, выпадали на пол и медленно, словно береста на солнце, скручивались в сдвоенные трубки. Все десять картин уместились в один тяжелый рулон. Кирилл отыскал шпагат, перетянул его в нескольких местах и из остатков шпагата сделал ручку, чтобы удобнее нести. Скальпель он засунул между полотен и огляделся…
Отовсюду со стен на него смотрел старик, в сумраке напоминавший демона.
– Приходи после свадьбы!
Нет, пока он жив, все будет продолжаться. Она придет к нему после свадьбы, и он пожалуется, что картины похищены. Начнется все сначала…
Надо было уходить, кончалась короткая летняя ночь и небо за окном посветлело. Кирилл стоял посередине мастерской с рулоном холстов и не мог двинуться с места. Его было не убить, не хватило бы патронов, поскольку старик казался вездесущим и бессмертным. На портретах он щурился и надменно улыбался, словно говорил – я стар и страшен, я немощен и уродлив, но она все равно придет ко мне и с удовольствием снимет одежды передо мной. Ей нравится позировать перед стариком, ибо в контрасте с моей убогостью она становится еще прекраснее. Ей доставляет радость, что я смотрю на нее, трогаю руками; ей приятно, когда я молюсь на нее, ибо для красивой женщины моя молитва – высший смысл ее жизни. Я – чародей! Я создаю ей вечное, нетленное тело, которое сохранит красоту и после ее смерти. Ты же, молодой и удачливый, не способен принести ей такое счастье и можешь лишь физически, недолго обладать ею. Но она все равно принадлежит только мне!
Он не мог объяснить, почему это так, но понимал, что это действительно так! Иначе бы Аннушка не стремилась сюда, словно завороженная, и Кирилл чувствовал: всякое препятствие ее стремлению вызовет гнев и немедленный разрыв. А если он ничего не сказал и не сделал в тот первый день, то теперь уже поздно что-либо делать и говорить. Он понял, что власть над женщиной – эта такая же неуправляемая стихия, как гроза, зима или наводнение, и не существует в мире правил или законов, следуя которым можно овладеть чувствами и волей женщины. Даже самая преданная и страстная любовь никогда не в силах покорить ее до конца; все равно останется некая глубинная суть, не подвластная ни самым тонким, изощренным чувствам, ни доскональным знаниям ее непредсказуемой психологии.
Только он понял это, как приговоренный, над которым занесли топор и теперь требуют, чтобы смирился со своей участью – быть зарубленным.
Из мастерской Кирилл вышел через двери: все замки на дверях открывались изнутри.
Не скрываясь, он долго брел по городу и иногда шаркал об асфальт тяжелым свитком полотен. Однако рассвет быстро высветлил небо и постепенно привел его в чувство. Он стоял на пешеходном мосту через реку, совершенно один в обезлюдевшем городе. В любом случае надо было избавиться от ноши и вернуться домой, пока не проснулись. Кирилл разрезал шпагат и стал заворачивать в полотна камень…
И не удержался. Преступника всегда тянет посмотреть на свою жертву…
Из десяти картин лишь три были с Аннушкой: последняя, заранее проданная в банк, пейзажная среди жесткой осоки и полутемная, со свечами. На всех остальных были совершенно другие женщины, при свете утра уже ничем не похожие на Аннушку, хотя тоже красивые и волнующие. Он резал их скальпелем, рвал на куски и бросал вниз с моста. Фанерно-жесткий холст неожиданно легко дрался на части вдоль и поперек, а красочный слой, намертво впитавшийся в ткань, оставался целым и не осыпался на разрывах. Куски полотен долго кувыркались в воздухе, планировали и, ложась на воду, не тонули.
Потом он бросил скальпель и, последив, как течение уносит за поворот светлеющие в воде пятна, спустился вниз и долго мыл с песком руки, избавляясь от въевшейся краски.
Домой он вернулся на восходе солнца, забрался в комнату через окно и первым делом отнес пистолет к Аристарху Павловичу. Затем разделся, еще раз придирчиво осмотрел одежду и лег.
Перед глазами, словно камешки из разбитого калейдоскопа, сыпались и сыпались обрывки холстов.
… Кирилла растолкал Аристарх Павлович, одетый в спортивные трусы и майку.
– Вставай, буди невесту! – запел он. – Ну, продирай глаза! Аника-воин!
Ему снилось, будто он стрелял в старика, но кольт давал осечки либо выстрелы были настолько квелыми, что пули застревали в стволе. А старик стоял на пешеходном мосту, не убегал, не прятался и был какой-то равнодушный, будто знал, что у Кирилла плохие, старые патроны. Но вдруг он дернулся и крикнул:
– Только не в меня!
И кольт как раз грохнул как надо, и у старика почему-то выбило только один зуб и по губам у него потекла кровь. Кирилл же давил и давил на спуск, чтобы добить, но патроны не стреляли. Его охватывала беспомощность и страх, что недобитый старик все расскажет Аннушке. И будто кто-то ему говорил, подсказывал со стороны, что нужно нажать на спусковой крючок шестьдесят три раза и лишь на шестьдесят четвертом будет выстрел смертельный. Он только начал щелкать курком, как его разбудил Аристарх Павлович.
Кирилл наскоро оделся и пошел в комнату к Аннушке. Аристарх же Павлович отправился выпускать жеребчика.
Аннушка лежала в постели бледная, в поту, с запавшими глазами.
– Заболела Аннушка, – жалобно сказала бабушка Полина. – Заболела и никого не позвала…
– Что с тобой? – Кирилл взял ее руки.
– Не знаю, – слабо улыбнулась она. – Все тело болит, суставы ломит.
– Ты простудилась! Я вызову врача!
– Изрочили ее, – определенно заявила бабушка Полина. – От дурного глаза врач не поможет.
Аннушка поднесла его руки к лицу, с удовольствием вдохнула их запах, прикрыла глаза:
– Красками пахнут… Как я люблю запах масляных красок.
* * *
До свадьбы оставалось десять дней, когда Аннушка начала вставать и ходить по дому. Строгий запрет на сквозняки и влажную погоду еще дня два подержал ее в стенах, после чего она стала рваться на улицу.
– Мне нужно к свадьбе быть в форме! – твердила она. – Если я под венцом буду ползать, как амеба, Кирилл меня немедленно бросит.
Кирилл тем временем вместе с Надеждой Александровной носились по городу и делали покупки. Пришлось трижды привозить на такси портниху с платьем, и каждый раз Аннушке что-то не нравилось в шитье – пороли, перешивали, подгоняли: у Кирилла создавалось впечатление, что смысл всей свадьбы – подвенечное платье, которое ему упорно не показывали. Должно быть, шилось что-то невероятное…
Аннушка все-таки выпросилась на прогулки – сопровождать бабушку Полину. Дело было утомительное, поскольку она через каждые пять минут, а то и чаще спрашивала, не устала ли Аннушка, не кружится ли голова и не заболели ли суставы. Болезнь у Аннушки была какая-то странная, хотя ей поставили официальный диагноз – тонзилит, который якобы дает осложнения на суставы. Одним словом, простуда. Но протекала она необычно: вдруг под утро поднималась температура, в теле начиналась сначала приятная ломота, как бывает после сладкого сна, затем эта ломота переходила в болезненную, грызущую каждый суставчик. Днем же все проходило, и оставалось лишь легкое головокружение и слабость.
На прогулках Аннушка оживала, и потому они становились продолжительней, тем более погода после недельных дождей вновь установилась жаркая и сухая. Чаще всего они гуляли по аллеям в дубраве, где кроны почти не пропускали лучей и было прохладно. Аннушка подкатывала коляску вплотную к деревьям и заставляла бабушку Полину обнимать дуб.
– Он дает силы! Разве вы не знаете, что человек напитывается энергией дерева? Ведь уже доказано, что энергия человека и дерева совершенно одинакова по природе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Никто никогда не раскроет тайны этого убийства. Старик получает большие деньги, связан с коммерсантами и банками. Его убили рэкетиры, мафиози, а картины похитили!
С пистолетом в руке он тихо вернулся в свою комнату и стал собираться. Под брюки пришлось надеть офицерский ремень, чтобы вложить за него тяжелый кольт, а поверх спортивной майки – легкую куртку-ветровку. Он просто собирался на прогулку, побегать трусцой по ночному городу! Из дома он вышел через окно и неторопливо побежал по Дендрарию. На ночь у ворот выставлялась охрана, и чтобы никто не видел его, Кирилл перемахнул через забор.
В половине третьего ночи улицы были пусты, лишь изредка проезжали машины «скорой помощи», почтовые грузовики и хлебовозки. Кирилл отыскал дом, в котором помещалась мастерская, прячась в тени, обошел вокруг – в черном квадрате огромного окна на крыше отражались далекие фонари… И только сейчас он сообразил, что старик не живет в мастерской, но в любом случае, есть он там или нет, стучаться к нему не имеет смысла. Надо войти тихо и не будить глухого старика…
Через соседний подъезд он поднялся на плоскую крышу, залитую битумом и заваленную прелыми листьями, приблизился к мансарде. Между окном во всю стену и краем крыши был карниз, опутанный колючей проволокой: видимо, в мастерскую часто забирались воры. Кирилл отыскал доску, просунул ее сквозь проволочное заграждение и прошел по ней к форточке. Открыть шпингалеты не составило труда, но когда он двинул створку рамы, с подоконника полетели какие-то банки, деревянные бруски и бумажные рулоны. На грохот никто не отозвался. Он выждал несколько минут и забрался в мастерскую.
Свет дальних фонарей выхватывал из мрака всю переднюю часть помещения, и все-таки передвигаться было трудно. Кирилл то и дело спотыкался и наталкивался в хаотично загроможденной мастерской. Старика не было…
На мольберте сохла картина – Аннушка, чуть изогнувшись, лежала на белом покрывале, и в полутьме, не знай Кирилл, что это полотно, ее можно было принять за живую. Мрак придавал ей таинственность и очарование, расплывчатые очертания фигуры создавали полное впечатление живого тела: казалось, ее высокая грудь слегка вздымается от дыхания и подрагивает мягкий провал живота.
Кирилл спрятал пистолет за ремень, отошел от мольберта – позади оказалось кресло, в котором он сидел днем.
Как только картина высохнет, ее унесут и повесят в коммерческом банке, в кабинете какого-нибудь мафиози. Или на всеобщий обзор – смотрите, какие мы состоятельные! Смотрите, что делают деньги! Мы покупаем женскую красоту…
Он вскочил и поднялся на антресоли, где картины стояли пачками, прислоненные к стенам. Не хотел показать своих шедевров гнусный старик, не поборол зависти, не простил ему молодости и удачи… Кирилл разворачивал полотна к свету, смотрел и отставлял – мелькали какие-то пейзажи с домами, церкви, кладбищенские литые оградки в зелени, портреты стариков с орденами, заводские трубы и конструкции… Но вдруг у Кирилла дрогнули руки – Аннушка лежала на траве, закинув руки за голову, и пучки яркой осоки лишь слегка заслоняли обнаженные груди и бедра. Он отставил полотно в сторону, взял другое, больше размером: Аннушка стояла перед зеркалом, и какая-то свисающая тряпка заслоняла ее фигуру, но в зеркале она представала во всей красе… На третьем холсте она лежала на чем-то черном между свечей, и в отблесках розового пламени бугрились все выступающие части тела…
Он перерыл все завалы картин, обшарил углы, перебрал подрамники с чистым холстом и обнаружил еще шесть полотен, где Аннушка была изображена в дымчатых, просвечивающихся одеждах либо обнаженная. С той, что стояла на мольберте, всего набиралось десять, и нечего было думать унести эти картины за один или за два раза. К тому же как идти с ними ночью по городу? Мысль заметалась – спрятать на время где-нибудь в подвале, закопать, сжечь во дворе, однако «чуткий инструмент» выхватил из мешанины инструментов на верстаке остро заточенный скальпель…
Холст распадался под ним с тихим треском. Полотна, обрезанные по подрамнику, выпадали на пол и медленно, словно береста на солнце, скручивались в сдвоенные трубки. Все десять картин уместились в один тяжелый рулон. Кирилл отыскал шпагат, перетянул его в нескольких местах и из остатков шпагата сделал ручку, чтобы удобнее нести. Скальпель он засунул между полотен и огляделся…
Отовсюду со стен на него смотрел старик, в сумраке напоминавший демона.
– Приходи после свадьбы!
Нет, пока он жив, все будет продолжаться. Она придет к нему после свадьбы, и он пожалуется, что картины похищены. Начнется все сначала…
Надо было уходить, кончалась короткая летняя ночь и небо за окном посветлело. Кирилл стоял посередине мастерской с рулоном холстов и не мог двинуться с места. Его было не убить, не хватило бы патронов, поскольку старик казался вездесущим и бессмертным. На портретах он щурился и надменно улыбался, словно говорил – я стар и страшен, я немощен и уродлив, но она все равно придет ко мне и с удовольствием снимет одежды передо мной. Ей нравится позировать перед стариком, ибо в контрасте с моей убогостью она становится еще прекраснее. Ей доставляет радость, что я смотрю на нее, трогаю руками; ей приятно, когда я молюсь на нее, ибо для красивой женщины моя молитва – высший смысл ее жизни. Я – чародей! Я создаю ей вечное, нетленное тело, которое сохранит красоту и после ее смерти. Ты же, молодой и удачливый, не способен принести ей такое счастье и можешь лишь физически, недолго обладать ею. Но она все равно принадлежит только мне!
Он не мог объяснить, почему это так, но понимал, что это действительно так! Иначе бы Аннушка не стремилась сюда, словно завороженная, и Кирилл чувствовал: всякое препятствие ее стремлению вызовет гнев и немедленный разрыв. А если он ничего не сказал и не сделал в тот первый день, то теперь уже поздно что-либо делать и говорить. Он понял, что власть над женщиной – эта такая же неуправляемая стихия, как гроза, зима или наводнение, и не существует в мире правил или законов, следуя которым можно овладеть чувствами и волей женщины. Даже самая преданная и страстная любовь никогда не в силах покорить ее до конца; все равно останется некая глубинная суть, не подвластная ни самым тонким, изощренным чувствам, ни доскональным знаниям ее непредсказуемой психологии.
Только он понял это, как приговоренный, над которым занесли топор и теперь требуют, чтобы смирился со своей участью – быть зарубленным.
Из мастерской Кирилл вышел через двери: все замки на дверях открывались изнутри.
Не скрываясь, он долго брел по городу и иногда шаркал об асфальт тяжелым свитком полотен. Однако рассвет быстро высветлил небо и постепенно привел его в чувство. Он стоял на пешеходном мосту через реку, совершенно один в обезлюдевшем городе. В любом случае надо было избавиться от ноши и вернуться домой, пока не проснулись. Кирилл разрезал шпагат и стал заворачивать в полотна камень…
И не удержался. Преступника всегда тянет посмотреть на свою жертву…
Из десяти картин лишь три были с Аннушкой: последняя, заранее проданная в банк, пейзажная среди жесткой осоки и полутемная, со свечами. На всех остальных были совершенно другие женщины, при свете утра уже ничем не похожие на Аннушку, хотя тоже красивые и волнующие. Он резал их скальпелем, рвал на куски и бросал вниз с моста. Фанерно-жесткий холст неожиданно легко дрался на части вдоль и поперек, а красочный слой, намертво впитавшийся в ткань, оставался целым и не осыпался на разрывах. Куски полотен долго кувыркались в воздухе, планировали и, ложась на воду, не тонули.
Потом он бросил скальпель и, последив, как течение уносит за поворот светлеющие в воде пятна, спустился вниз и долго мыл с песком руки, избавляясь от въевшейся краски.
Домой он вернулся на восходе солнца, забрался в комнату через окно и первым делом отнес пистолет к Аристарху Павловичу. Затем разделся, еще раз придирчиво осмотрел одежду и лег.
Перед глазами, словно камешки из разбитого калейдоскопа, сыпались и сыпались обрывки холстов.
… Кирилла растолкал Аристарх Павлович, одетый в спортивные трусы и майку.
– Вставай, буди невесту! – запел он. – Ну, продирай глаза! Аника-воин!
Ему снилось, будто он стрелял в старика, но кольт давал осечки либо выстрелы были настолько квелыми, что пули застревали в стволе. А старик стоял на пешеходном мосту, не убегал, не прятался и был какой-то равнодушный, будто знал, что у Кирилла плохие, старые патроны. Но вдруг он дернулся и крикнул:
– Только не в меня!
И кольт как раз грохнул как надо, и у старика почему-то выбило только один зуб и по губам у него потекла кровь. Кирилл же давил и давил на спуск, чтобы добить, но патроны не стреляли. Его охватывала беспомощность и страх, что недобитый старик все расскажет Аннушке. И будто кто-то ему говорил, подсказывал со стороны, что нужно нажать на спусковой крючок шестьдесят три раза и лишь на шестьдесят четвертом будет выстрел смертельный. Он только начал щелкать курком, как его разбудил Аристарх Павлович.
Кирилл наскоро оделся и пошел в комнату к Аннушке. Аристарх же Павлович отправился выпускать жеребчика.
Аннушка лежала в постели бледная, в поту, с запавшими глазами.
– Заболела Аннушка, – жалобно сказала бабушка Полина. – Заболела и никого не позвала…
– Что с тобой? – Кирилл взял ее руки.
– Не знаю, – слабо улыбнулась она. – Все тело болит, суставы ломит.
– Ты простудилась! Я вызову врача!
– Изрочили ее, – определенно заявила бабушка Полина. – От дурного глаза врач не поможет.
Аннушка поднесла его руки к лицу, с удовольствием вдохнула их запах, прикрыла глаза:
– Красками пахнут… Как я люблю запах масляных красок.
* * *
До свадьбы оставалось десять дней, когда Аннушка начала вставать и ходить по дому. Строгий запрет на сквозняки и влажную погоду еще дня два подержал ее в стенах, после чего она стала рваться на улицу.
– Мне нужно к свадьбе быть в форме! – твердила она. – Если я под венцом буду ползать, как амеба, Кирилл меня немедленно бросит.
Кирилл тем временем вместе с Надеждой Александровной носились по городу и делали покупки. Пришлось трижды привозить на такси портниху с платьем, и каждый раз Аннушке что-то не нравилось в шитье – пороли, перешивали, подгоняли: у Кирилла создавалось впечатление, что смысл всей свадьбы – подвенечное платье, которое ему упорно не показывали. Должно быть, шилось что-то невероятное…
Аннушка все-таки выпросилась на прогулки – сопровождать бабушку Полину. Дело было утомительное, поскольку она через каждые пять минут, а то и чаще спрашивала, не устала ли Аннушка, не кружится ли голова и не заболели ли суставы. Болезнь у Аннушки была какая-то странная, хотя ей поставили официальный диагноз – тонзилит, который якобы дает осложнения на суставы. Одним словом, простуда. Но протекала она необычно: вдруг под утро поднималась температура, в теле начиналась сначала приятная ломота, как бывает после сладкого сна, затем эта ломота переходила в болезненную, грызущую каждый суставчик. Днем же все проходило, и оставалось лишь легкое головокружение и слабость.
На прогулках Аннушка оживала, и потому они становились продолжительней, тем более погода после недельных дождей вновь установилась жаркая и сухая. Чаще всего они гуляли по аллеям в дубраве, где кроны почти не пропускали лучей и было прохладно. Аннушка подкатывала коляску вплотную к деревьям и заставляла бабушку Полину обнимать дуб.
– Он дает силы! Разве вы не знаете, что человек напитывается энергией дерева? Ведь уже доказано, что энергия человека и дерева совершенно одинакова по природе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69