К тому же никто не мог толком определить, в какую сторону он может рухнуть, если прогнозы не подтвердятся. Все решал ветер и центр тяжести кроны, определить который на глаз было невозможно.
Всю подготовку к операции вел Горзеленхоз, которому пока еще принадлежал Дендрарий, и потому произошла заминка. В назначенный день подрядчики явились с отбойными молотками, а ничего не было готово. Ко всему прочему, забыли перекрыть вход, и к Колокольному дубу начал собираться гуляющий народ: женщины с колясками, бабушки, инфарктники и дети из соседних девятиэтажек. Наконец, к вечеру пришла машина с подъемником, и горзеленхозовские рабочие стали ставить растяжки. Провозились они допоздна, и все зеваки разбрелись ни с чем.
За несколько дней до этого Валентина Ильинишна послала телеграмму Веденникову, причем без всякой надежды, что тот приедет: мало ли, пообещался под впечатлением воспоминаний, но, поди, уж забыл… Он же приехал в указанный день и с вокзала пришел к Колокольному дубу. Валентине Ильинишне было неловко, что случилась задержка, и она привела его домой, поручив Аристарху Павловичу. Тот же, не зная, чем развлечь именитого гостя, повел его за грибами, а заодно решил показать своего жеребчика, который так и прижился на аэродроме, оставаясь неуловимым и незримым для постороннего глаза.
Они набрали маслят и лисичек еще по дороге к заброшенному аэродрому, повесили корзину на сук, и Аристарх Павлович повел Веденникова в перелесок к взлетной полосе. Он хотел подивить гостя и потому не выдавал, куда идут и зачем, однако печальный и какой-то безумно-неестественный пейзаж удручил Веденникова. Они долго бродили по бетонным плитам, сквозь которые прорастали березы, розовый кипрей и малинник, лазили в мрачные ангары, бросали камешки в бункер, залитый водой, и респектабельный гость медленно превращался в отягощенного заботами и горькими думами мужика. Потом они сидели в кустах у края взлетной полосы и ждали Ага. Жеребчик появился ближе к вечеру, долго выслушивал пространство, прядая ушами, и лишь после этого осторожно вышел на открытое место. Вначале он легкой рысью пробежался по полосе, будто разминаясь, удостоверился в безопасности и затем показал, на что способен. В обоих концах полосы от нагретого бетона поднималось зыбкое марево, и всякий раз, когда жеребчик достигал его, создавалось полное ощущение, что он взлетает, несется по воздуху, а затем исчезает в небе. Это зрелище окончательно потрясло Веденникова, и когда Аристарх Павлович еще рассказал всю историю жеребчика, гость вдруг перешел на «ты» и сказал откровенно:
– Знаешь что, давай сегодня напьемся.
Алексей и Вера в тот день с раннего утра уехали в Москву – все вопросы по возвращению поместья можно было решить только там: Дендрарий считался природным памятником республиканского значения. Вернуться они обещали дня через два, не раньше, и потому вечер был относительно свободным. Пока Валентина Ильинишна готовила грибы, Аристарх Павлович с гостем сели за стол и выпили под холодную закуску.
– Давай споем? – предложил Веденников.
У Аристарха Павловича мгновенно пропал голос. Он даже не пытался запеть, поскольку знал, что ничего не получится. Гость запел сам, но ни вино, ни провокация не помогали: сухой бумажный ком стоял в горле Аристарха Павловича. Веденников замолк, а потом тихо сказал:
– И мне не поется… Уезжаю я из России. Документы оформил, билет в кармане. Все, осталось попрощаться.
– Куда же ты поедешь? – спросил Аристарх Павлович.
– В Италию… контракт заключил на три года.
– Через три года вернешься, – успокоил Аристарх Павлович.
Веденников выпил, тоскливо полюбовался граненым стеклом старинного бокала.
– Утешаюсь этим… Да знаю ведь – не вернусь. Что толку себя обманывать?.. Как только понял, что не вернусь, – будто дорогу назад отрезал. Хожу теперь как по чужой земле. Мое и не мое… Не уехал еще, а меня как будто уж нет здесь. Отрезанный ломоть…
– Что за нужда-то такая?
Похоже, гость действительно решил напиться – налил бокал коньяку, ахнул залпом, в одиночку.
– Нужда какая?… Петь хочу. Во сне снится – пою. А дома не нужен стал. Стыдно и признаться… И знаешь, чего боюсь? Боюсь, там не запою. Выйду на сцену, а у меня затык…. Тоже снится: дирижер подает начало – я рот разинул и молчу. Страшный сон.
Валентина Ильинишна принесла магнитофон, видимо заранее приготовленный, поставила на каминную полку.
– Повеселить вас хочу, – сказала она. – Оставайтесь тут вдвоем и слушайте.
Она ткнула кнопку, подхватила жаровню с грибами и понесла в столовую. В доме теперь готовили сами: Надежда Александровна после девятого дня уехала домой..
– Гори, гори, моя звезда, – запел Аристарх Павлович из магнитофонных динамиков. – Звезда любви, приветная…
Он встал и выключил магнитофон.
– Дай послушать! – хмельным голосом попросил Веденников. – Хорошо поет…
– Звезда любви, звезда волшебная, – подхватил Аристарх Павлович, сдерживая буйство возмущенной души. – Звезда прошедших лучших дней. Ты будешь вечно незабвенная в душе измученной моей!
… Распятый Колокольный дуб стоял как приговоренный в ожидании казни. Вокруг суетились люди – разматывали шланги, готовили отбойные молотки, между деревьев рычал и шипел мощный компрессор.
Долбить начали в пять молотков и довольно легко сковырнули верхнюю выветрелую корку бетона. Дальше пошла звенящая твердыня с синеватым отливом: немецкий цемент с годами лишь крепчал. Стальные жала вышибали пыль да мелкий щебень. Упорства хватило часа на три, после чего заглушили компрессор и уставшие мужики с дрожащими руками сели на долгий перекур.
В полной тишине неожиданно послышался глухой сдавленный вздох, исходящий от Колокольного дуба. Его слышали все, кто в тот час находился с ним рядом, но одни посчитали, что это прослабилась тросовая растяжка, другие решили, что от внутреннего напряжения лопается бетонный башмак. Через несколько минут вздох повторился, причем был отчетливее прежнего и напоминал вздох измученного человека:
– О-о-ох…
Веденников первым подошел к бетонному постаменту, иссеченному молотками, приложился ухом и замер; за ним один по одному подошли остальные, так что едва хватило места. Слушали с затаенным в глазах детским испугом и любопытством.
Только рабочие оставались поодаль, лежали на земле и курили.
После третьего вздоха уже не было сомнений в происхождении звука, ибо все, кто слушал, одновременно отпрянули от дерева.
– Умирает!
– Да нет, оживает!
После перекура двое рабочих забрались на постамент и начали долбить сверху, трое других прогрызали в бетоне щель, надеясь таким образом ослабить одну стенку башмака: если есть внутреннее напряжение, то бетон должно разорвать в самом тонком месте. Еще часа три в дизельном реве и грохоте отбойных молотков не было слышно даже собственного голоса. Рабочих подменяли на ходу, давая передышку, – долбили, кому не лень, кто в силах был удержать тяжелый вибрирующий инструмент. Улучив момент, меньшие Ерашовы – Колька с Мишкой взялись было вдвоем за молоток: один давил на ручку, другой поддерживал цилиндр. Кряхтели, пыжились, орали друг на друга, пока Аристарх Павлович не отнял у них инструмент и не отогнал от дерева.
Едва заглушили компрессор, все бросились слушать дыхание, однако Колокольный дуб замолчал. Вместо вздохов теперь всем чудился далекий глухой стук, похожий на биение крови в ушах. Ходили вокруг постамента, ползали на коленях у самой земли и забирались на башмак, чтобы послушать само дерево, пока кто-то не заметил в бетоне растущую на глазах, рваную трещину.
– Бегите! Бегите!
Все разбежались под соседние деревья, и через мгновение бетонная глыба зашевелилась и, раздвоившись, стала медленно разваливаться в разные стороны.
– Ура! – закричали Колька с Мишкой.
В ответ им раздался длинный, облегченный вздох. Колокольный дуб вздрогнул, и вместе с ним вздрогнули земля и все окрестные деревья. Почему-то шустро полетела зеленая листва, растяжки загудели, словно тронутые неосторожно струны, закружились стрелы солнечных лучей, пронизывающих кроны: казалось, в неподвижном воздухе пронесся вихрь, исказивший все пространство…
Колокольный дуб неожиданно далеко шагнул со своего корня, накренился и обвис на растяжках, будто попавший в тенета.
Завороженные этим зрелищем, люди замерли под дрожащими вековыми деревьями. Над головами, как последний аккорд, плыл долгий гул тросов…
Ни с кем не прощаясь, Веденников тихо вышел на центральную аллею и почти никем не замеченный и какой-то незаметный, невзрачный медленно покинул Дендрарий.
Закованная в бетон сердцевина Колокольного дуба постепенно перепрела, и то, что не могли взять топоры из крупповской стали, то, что не смогли переломить направленными взрывами, осилил мягкий, замшевый на ощупь древесный грибок. Когда-то прочная, окаменевшая древесина хранила еще форму и структуру, заметны были и годовые кольца, и детские, вросшие в тело сучья, но незримые корни грибка, проникнув повсюду, высосали из сердцевины тот красно-кровяной цвет, который был признаком жизни и крепости. И лишь единственная живительная жила толщиной в руку соединяла корни и крону, давая сок и призрачную жизнь последнему засыхающему отростку.
И вымороченная это сила никогда бы не смогла разорвать бетонного башмака и только создавала иллюзию выздоровления, образуя древесный наплыв над постаментом, тогда как омертвевший ствол под покровом бетона вовсю разъедал грибок. Он двигался по сердцевине в корень и крону, и эта теплящаяся жизнь дерева была мучительной, и, наверное, потому последний вздох Колокольного дуба был вздохом облегчения…
Когда же затих звон растяжек и осыпались на землю сбитые ими зеленые листья, из сердцевины, из той живой жилы, которая питала умирающее дерево, начал капать сок. Первыми его заметили меньшие Ерашовы и, припав губами, стали слизывать набегающую мутную влагу. Но сок оказался горьким, отдавал запахом прели, и Колька с Мишкой долго потом ходили и отплевывались. Через несколько минут течение сока усилилось; он растекался по пню, по старому, изъеденному грибком разрубу, затем по коре пня сбегал и впитывался в землю. По-видимому, какая-то часть огромного корня, его отдельные жилы еще были живы и продолжали тянуть влагу. По опыту Аристарх Павлович знал, что к ночи или, в крайнем случае, к утру эта струя иссякнет и лишь тогда наступит окончательная смерть дерева.
Когда же поздно вечером, уже в темноте, они с Валентиной Ильинишной пришли к поверженному Колокольному дубу, то не увидели, а услышали тихий звон родничка. Фонтанчик заметно окреп, струя толщиной в карандаш поднималась над пнем и, омывая его, стекала на бетонную щебенку. Аристарх Павлович попробовал воду на вкус – горечь почти исчезла, и оставался лишь дух прелой древесины да ломил зубы глубинный, земной холод. А на заре, когда он тихо вышел из дома, чтобы не будить уснувшую под утро Валентину Ильинишну, и прибежал к дубу, не поверил глазам своим: из пня бил самый настоящий ключ, причем напор был таким сильным, что фонтан поднимался до полуметра, и этот живой, стремительный бег воды был наполнен какой-то неиссякаемой внутренней силой. В сломленной, изъеденной грибком сердцевине промыло почти круглое отверстие величиной в палец, откуда вырывалась светлая, прозрачная струя; отмытый пень со старым разрубом стал пятнистым и больше напоминал мрамор. От него вода уже проложила себе русло вниз по склону холма. Звенящий ручеек змеился между мощных корней, выходящих на поверхность, наискось перебегал полянку и, лавируя между старыми деревьями, скрывался где-то в глубине Дендрария. Вода уже не отдавала ни горечью, ни прелью, поскольку это был не сок, поднятый корнями с глубины, а самый обыкновенный родник, и то казалось удивительным, что здесь, на вершине холма, по всем приметам и законам он никак не мог забиться из земли с такой силой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Всю подготовку к операции вел Горзеленхоз, которому пока еще принадлежал Дендрарий, и потому произошла заминка. В назначенный день подрядчики явились с отбойными молотками, а ничего не было готово. Ко всему прочему, забыли перекрыть вход, и к Колокольному дубу начал собираться гуляющий народ: женщины с колясками, бабушки, инфарктники и дети из соседних девятиэтажек. Наконец, к вечеру пришла машина с подъемником, и горзеленхозовские рабочие стали ставить растяжки. Провозились они допоздна, и все зеваки разбрелись ни с чем.
За несколько дней до этого Валентина Ильинишна послала телеграмму Веденникову, причем без всякой надежды, что тот приедет: мало ли, пообещался под впечатлением воспоминаний, но, поди, уж забыл… Он же приехал в указанный день и с вокзала пришел к Колокольному дубу. Валентине Ильинишне было неловко, что случилась задержка, и она привела его домой, поручив Аристарху Павловичу. Тот же, не зная, чем развлечь именитого гостя, повел его за грибами, а заодно решил показать своего жеребчика, который так и прижился на аэродроме, оставаясь неуловимым и незримым для постороннего глаза.
Они набрали маслят и лисичек еще по дороге к заброшенному аэродрому, повесили корзину на сук, и Аристарх Павлович повел Веденникова в перелесок к взлетной полосе. Он хотел подивить гостя и потому не выдавал, куда идут и зачем, однако печальный и какой-то безумно-неестественный пейзаж удручил Веденникова. Они долго бродили по бетонным плитам, сквозь которые прорастали березы, розовый кипрей и малинник, лазили в мрачные ангары, бросали камешки в бункер, залитый водой, и респектабельный гость медленно превращался в отягощенного заботами и горькими думами мужика. Потом они сидели в кустах у края взлетной полосы и ждали Ага. Жеребчик появился ближе к вечеру, долго выслушивал пространство, прядая ушами, и лишь после этого осторожно вышел на открытое место. Вначале он легкой рысью пробежался по полосе, будто разминаясь, удостоверился в безопасности и затем показал, на что способен. В обоих концах полосы от нагретого бетона поднималось зыбкое марево, и всякий раз, когда жеребчик достигал его, создавалось полное ощущение, что он взлетает, несется по воздуху, а затем исчезает в небе. Это зрелище окончательно потрясло Веденникова, и когда Аристарх Павлович еще рассказал всю историю жеребчика, гость вдруг перешел на «ты» и сказал откровенно:
– Знаешь что, давай сегодня напьемся.
Алексей и Вера в тот день с раннего утра уехали в Москву – все вопросы по возвращению поместья можно было решить только там: Дендрарий считался природным памятником республиканского значения. Вернуться они обещали дня через два, не раньше, и потому вечер был относительно свободным. Пока Валентина Ильинишна готовила грибы, Аристарх Павлович с гостем сели за стол и выпили под холодную закуску.
– Давай споем? – предложил Веденников.
У Аристарха Павловича мгновенно пропал голос. Он даже не пытался запеть, поскольку знал, что ничего не получится. Гость запел сам, но ни вино, ни провокация не помогали: сухой бумажный ком стоял в горле Аристарха Павловича. Веденников замолк, а потом тихо сказал:
– И мне не поется… Уезжаю я из России. Документы оформил, билет в кармане. Все, осталось попрощаться.
– Куда же ты поедешь? – спросил Аристарх Павлович.
– В Италию… контракт заключил на три года.
– Через три года вернешься, – успокоил Аристарх Павлович.
Веденников выпил, тоскливо полюбовался граненым стеклом старинного бокала.
– Утешаюсь этим… Да знаю ведь – не вернусь. Что толку себя обманывать?.. Как только понял, что не вернусь, – будто дорогу назад отрезал. Хожу теперь как по чужой земле. Мое и не мое… Не уехал еще, а меня как будто уж нет здесь. Отрезанный ломоть…
– Что за нужда-то такая?
Похоже, гость действительно решил напиться – налил бокал коньяку, ахнул залпом, в одиночку.
– Нужда какая?… Петь хочу. Во сне снится – пою. А дома не нужен стал. Стыдно и признаться… И знаешь, чего боюсь? Боюсь, там не запою. Выйду на сцену, а у меня затык…. Тоже снится: дирижер подает начало – я рот разинул и молчу. Страшный сон.
Валентина Ильинишна принесла магнитофон, видимо заранее приготовленный, поставила на каминную полку.
– Повеселить вас хочу, – сказала она. – Оставайтесь тут вдвоем и слушайте.
Она ткнула кнопку, подхватила жаровню с грибами и понесла в столовую. В доме теперь готовили сами: Надежда Александровна после девятого дня уехала домой..
– Гори, гори, моя звезда, – запел Аристарх Павлович из магнитофонных динамиков. – Звезда любви, приветная…
Он встал и выключил магнитофон.
– Дай послушать! – хмельным голосом попросил Веденников. – Хорошо поет…
– Звезда любви, звезда волшебная, – подхватил Аристарх Павлович, сдерживая буйство возмущенной души. – Звезда прошедших лучших дней. Ты будешь вечно незабвенная в душе измученной моей!
… Распятый Колокольный дуб стоял как приговоренный в ожидании казни. Вокруг суетились люди – разматывали шланги, готовили отбойные молотки, между деревьев рычал и шипел мощный компрессор.
Долбить начали в пять молотков и довольно легко сковырнули верхнюю выветрелую корку бетона. Дальше пошла звенящая твердыня с синеватым отливом: немецкий цемент с годами лишь крепчал. Стальные жала вышибали пыль да мелкий щебень. Упорства хватило часа на три, после чего заглушили компрессор и уставшие мужики с дрожащими руками сели на долгий перекур.
В полной тишине неожиданно послышался глухой сдавленный вздох, исходящий от Колокольного дуба. Его слышали все, кто в тот час находился с ним рядом, но одни посчитали, что это прослабилась тросовая растяжка, другие решили, что от внутреннего напряжения лопается бетонный башмак. Через несколько минут вздох повторился, причем был отчетливее прежнего и напоминал вздох измученного человека:
– О-о-ох…
Веденников первым подошел к бетонному постаменту, иссеченному молотками, приложился ухом и замер; за ним один по одному подошли остальные, так что едва хватило места. Слушали с затаенным в глазах детским испугом и любопытством.
Только рабочие оставались поодаль, лежали на земле и курили.
После третьего вздоха уже не было сомнений в происхождении звука, ибо все, кто слушал, одновременно отпрянули от дерева.
– Умирает!
– Да нет, оживает!
После перекура двое рабочих забрались на постамент и начали долбить сверху, трое других прогрызали в бетоне щель, надеясь таким образом ослабить одну стенку башмака: если есть внутреннее напряжение, то бетон должно разорвать в самом тонком месте. Еще часа три в дизельном реве и грохоте отбойных молотков не было слышно даже собственного голоса. Рабочих подменяли на ходу, давая передышку, – долбили, кому не лень, кто в силах был удержать тяжелый вибрирующий инструмент. Улучив момент, меньшие Ерашовы – Колька с Мишкой взялись было вдвоем за молоток: один давил на ручку, другой поддерживал цилиндр. Кряхтели, пыжились, орали друг на друга, пока Аристарх Павлович не отнял у них инструмент и не отогнал от дерева.
Едва заглушили компрессор, все бросились слушать дыхание, однако Колокольный дуб замолчал. Вместо вздохов теперь всем чудился далекий глухой стук, похожий на биение крови в ушах. Ходили вокруг постамента, ползали на коленях у самой земли и забирались на башмак, чтобы послушать само дерево, пока кто-то не заметил в бетоне растущую на глазах, рваную трещину.
– Бегите! Бегите!
Все разбежались под соседние деревья, и через мгновение бетонная глыба зашевелилась и, раздвоившись, стала медленно разваливаться в разные стороны.
– Ура! – закричали Колька с Мишкой.
В ответ им раздался длинный, облегченный вздох. Колокольный дуб вздрогнул, и вместе с ним вздрогнули земля и все окрестные деревья. Почему-то шустро полетела зеленая листва, растяжки загудели, словно тронутые неосторожно струны, закружились стрелы солнечных лучей, пронизывающих кроны: казалось, в неподвижном воздухе пронесся вихрь, исказивший все пространство…
Колокольный дуб неожиданно далеко шагнул со своего корня, накренился и обвис на растяжках, будто попавший в тенета.
Завороженные этим зрелищем, люди замерли под дрожащими вековыми деревьями. Над головами, как последний аккорд, плыл долгий гул тросов…
Ни с кем не прощаясь, Веденников тихо вышел на центральную аллею и почти никем не замеченный и какой-то незаметный, невзрачный медленно покинул Дендрарий.
Закованная в бетон сердцевина Колокольного дуба постепенно перепрела, и то, что не могли взять топоры из крупповской стали, то, что не смогли переломить направленными взрывами, осилил мягкий, замшевый на ощупь древесный грибок. Когда-то прочная, окаменевшая древесина хранила еще форму и структуру, заметны были и годовые кольца, и детские, вросшие в тело сучья, но незримые корни грибка, проникнув повсюду, высосали из сердцевины тот красно-кровяной цвет, который был признаком жизни и крепости. И лишь единственная живительная жила толщиной в руку соединяла корни и крону, давая сок и призрачную жизнь последнему засыхающему отростку.
И вымороченная это сила никогда бы не смогла разорвать бетонного башмака и только создавала иллюзию выздоровления, образуя древесный наплыв над постаментом, тогда как омертвевший ствол под покровом бетона вовсю разъедал грибок. Он двигался по сердцевине в корень и крону, и эта теплящаяся жизнь дерева была мучительной, и, наверное, потому последний вздох Колокольного дуба был вздохом облегчения…
Когда же затих звон растяжек и осыпались на землю сбитые ими зеленые листья, из сердцевины, из той живой жилы, которая питала умирающее дерево, начал капать сок. Первыми его заметили меньшие Ерашовы и, припав губами, стали слизывать набегающую мутную влагу. Но сок оказался горьким, отдавал запахом прели, и Колька с Мишкой долго потом ходили и отплевывались. Через несколько минут течение сока усилилось; он растекался по пню, по старому, изъеденному грибком разрубу, затем по коре пня сбегал и впитывался в землю. По-видимому, какая-то часть огромного корня, его отдельные жилы еще были живы и продолжали тянуть влагу. По опыту Аристарх Павлович знал, что к ночи или, в крайнем случае, к утру эта струя иссякнет и лишь тогда наступит окончательная смерть дерева.
Когда же поздно вечером, уже в темноте, они с Валентиной Ильинишной пришли к поверженному Колокольному дубу, то не увидели, а услышали тихий звон родничка. Фонтанчик заметно окреп, струя толщиной в карандаш поднималась над пнем и, омывая его, стекала на бетонную щебенку. Аристарх Павлович попробовал воду на вкус – горечь почти исчезла, и оставался лишь дух прелой древесины да ломил зубы глубинный, земной холод. А на заре, когда он тихо вышел из дома, чтобы не будить уснувшую под утро Валентину Ильинишну, и прибежал к дубу, не поверил глазам своим: из пня бил самый настоящий ключ, причем напор был таким сильным, что фонтан поднимался до полуметра, и этот живой, стремительный бег воды был наполнен какой-то неиссякаемой внутренней силой. В сломленной, изъеденной грибком сердцевине промыло почти круглое отверстие величиной в палец, откуда вырывалась светлая, прозрачная струя; отмытый пень со старым разрубом стал пятнистым и больше напоминал мрамор. От него вода уже проложила себе русло вниз по склону холма. Звенящий ручеек змеился между мощных корней, выходящих на поверхность, наискось перебегал полянку и, лавируя между старыми деревьями, скрывался где-то в глубине Дендрария. Вода уже не отдавала ни горечью, ни прелью, поскольку это был не сок, поднятый корнями с глубины, а самый обыкновенный родник, и то казалось удивительным, что здесь, на вершине холма, по всем приметам и законам он никак не мог забиться из земли с такой силой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69