Папа на самом деле вообще не хотел приезжать. Он сделал это только ради мамы, она хотела увидеть Нэша Рурка.
– Может, завтра вы приедете сюда вдвоем с мамой?
– Она не сделает ничего, что не нравится папе.
– Аты?
– У меня нет своей машины.
– Тогда оставь мне фото всего на час.
Она просияла и согласилась, а я вручил фото Монкриффу с видом «стою-перед-вами-на коленях», упросив его сделать мне четкий негатив, с которого мы потом могли бы отпечатать позитив. Как обычно, потребуется день, чтобы пленку отвезли в Лондон в лабораторию, а потом привезли обратно, но в случае удачи я получу это завтра утром.
Утром. Если не умру сегодня.
– У вас дома, – спросил я чуть позже Люси, – есть компьютер и принтер?
– Конечно, – в замешательстве ответила она. – В наши дни без этого на ферме нельзя. Бумажная работа сводит папу с ума. А почему вы спрашиваете?
– Просто интересуюсь. У нас тут компьютер работает все время. – Я стал распространяться об этом, маскируя свое расследование. – Каждый дюйм пленки, каждый объектив, каждое фокусное расстояние… у нас есть человек, который контролирует сценарий и вникает во все это. Таким образом, мы можем снимать фильм в любой последовательности и быть уверенными, что он выйдет цельным, даже если сцены снимали вразбивку.
Она кивнула, отчасти понимая, и спросила:
– А все эти странные люди, которых вы нанимаете?.. Грузчики, десятники… зачем они?
– Грузчики передвигают декорации. Десятники отвечают за осветительное оборудование. В данный момент самый важный тип у нас – это менеджер. Он тот, кто обеспечивает транспорт, материал для декораций и прочие штуки в нужное время в нужном месте.
– А вы, – сказала она с откровенным сомнением, – главный ответственный за весь фильм?
– Я и продюсер. – Я указал на О'Хару. – Не будет нас, не будет и фильма.
Она кивнула.
– Папа так и сказал, но мама думает, что вы слишком молоды.
– А ты всегда говоришь так прямо?
– В шестнадцать лет был ад, – призналась она. – Рот на замке. Не так давно я вылупилась из яйца.
– Поздравляю.
– Папа говорит, что я болтаю чушь.
– Самое время. Можешь остаться на обед. Я заброшу тебя домой позже.
– Извините. – Реакция была автоматической, синие глаза стали настороженными, ей явно вспомнились все слышанные когда-либо предупреждения касательно случайных связей и все такое. – Но мне не разрешат…
Я криво улыбнулся. Я мечтал только о том, чтобы не получить нож в бок, а отнюдь не о постели. Как-то я упустил этот аспект из виду, желая оберечь свою жизнь при помощи наполовину вылупившегося восемнадцатилетнего цыпленка. Я забрал фотоснимок у Монкриффа – он поднял оба больших пальца вверх – и вернул фото Люси.
– Я не хотела… – неловко сказала она, вновь прячась в скорлупу. – Я хочу сказать, я не желала обидеть вас…
– Ну, не будем бросаться подушками. Все нормально.
Она вспыхнула и убежала, сконфуженная, к своим родителям, а я подумал, что, в конце концов, постель – это не такая уж плохая мысль.
Я осознавал, что недостаток профессии режиссера в том, что она отнимает практически все время. Три месяца предварительной стадии я работаю над тем, чтобы собрать общую картину фильма – выбрать местность, довести до ума сценарий, оживить героев. Во время съемок, как сейчас, я вкалываю семь дней в неделю с короткими перерывами на сон. После съемок начинается запись музыки и звуковых эффектов, склеивание сцен и кусочков сцен воедино, пересказ истории создания, споры, собрания, презентации – и все это втискивается в следующие три месяца. А едва покончено с одним фильмом, другой уже наступает на пятки. За последние два года я сделал три фильма. Из всех снятых мною до сих пор у этого самый большой бюджет. Я любил свою работу, я был счастлив, что мне дают ее, и у меня попросту не было времени, чтобы найти себе кого-нибудь.
Однажды, я предполагал, это может случиться, как гром с ясного неба. Но пока небо посылало только редкие дождички, а Люси, похоже, не перепало еще ни капли.
Неожиданно кто-то тронул меня за локоть. Я резко развернулся, сердце чуть не выскочило из груди, но оказалось, что это был всего-навсего Монкрифф.
– Вот это прыжок! – сказал он, глядя, как я стараюсь успокоиться. – Кого ты ждал? Тигра?
– С когтями, – кивнул я. Наконец я взял себя в руки и смог приступить к обсуждению следующей сцены.
– С тобой все в порядке? – спросил Монкрифф. – Ты не болен?
Не болен, подумал я, но запуган.
– Все прекрасно. Но… э… какой-то негодяй хочет прекратить съемки, и если ты увидишь поблизости от меня кого-нибудь с холодным оружием, предупреди.
Он поднял брови.
– Поэтому О'Хара старается держаться рядом с тобой, где только может?
– Полагаю, что да. Он подумал над этим.
– Тот страшный нож на Хите… – Пауза. – Маньяк подобрался к Айвэну чертовски близко.
– Сделай милость, не напоминай об этом.
– Просто держать глаза открытыми?
– Ага.
Мы осветили и сняли несколько немых сценок переживаний Нэша во время скачек. Толпа, собравшаяся позади него, в основном статисты, но также несколько горожан и еще миссис Уэллс, Люси, Ридли и телохранитель Нэша – все честно следовали инструкциям Эда, во время съемки глядя туда, куда указывал он, охая, ахая, выражая беспокойство, а в финале неистово выкрикивая поздравления так же, как во время заезда, когда лошади миновали финишную прямую.
Все лица, кроме лица Нэша, были чуть не в фокусе благодаря колдовству Монкриффа с оптикой. Одним из его любимых приемов было сосредоточение фокуса на свете в глазах актера. Все остальные детали лица оставались чуть-чуть в тени, а шея и волосы были затенены сильнее.
– Дневной свет уходит, – наконец сказал Монкрифф, хотя для глаз любого другого это изменение было незаметно. – Пора сворачиваться.
Эд с помощью мегафона поблагодарил граждан Хантингдона за их работу и пригласил их прийти завтра снова. Они зааплодировали. Кругом были радостные лица. Нэш раздавал автографы, а за его плечами торчали телохранители.
Люси, сияя от всех радостей этого дня, явилась туда, где мы с О'Харой сверяли график работы на завтра, и протянула мне плоскую белую коробку около фута длиной и три дюйма шириной, наскоро заклеенную скотчем.
– Что это? – спросил я.
– Не знаю, – ответила она. – Парень попросил меня отдать это вам.
– Какой парень?
– Просто парень. Он сказал, что это подарок. Вы собираетесь открывать ее?
О'Хара взял коробку из моих рук, содрал скотч и осторожно открыл коробку сам. Внутри на сложенной белой офисной бумаге лежал нож.
Я сглотнул ком в горле. У ножа была рукоять из темного полированного дерева с круглыми выступами на торце и у лезвия для лучшего упора. Практичная рукоять и прямое черненое лезвие почти шести дюймов в длину – красиво и эффективно.
– Вау! – произнесла Люси. – Восхитительно!
О'Хара, не дотрагиваясь до ножа, закрыл коробку, снова обмотал ее скотчем и спрятал во внешний карман пиджака. Я подумал, что лучше иметь нож в коробке, чем в боку.
– Мы должны задержать всех парней, – сказал О'Хара, но он, как и я, понимал, что уже поздно. Половина толпы уже вышла в ворота и отправилась по домам.
– Что-нибудь случилось? – нахмурившись, спросила Люси, почувствовав нашу тревогу.
– Нет, – улыбнулся я синим глазам. – Надеюсь, у тебя был хороший день.
– Замечательный!
Я поцеловал ее в щеку, на публике она позволила это. Потом сказала:
– Я лучше пойду. Папа ждет, – и беззаботно убежала, помахав рукой.
О'Хара вынул коробку из кармана и осторожно открыл ее снова, вынув из откинутой крышки сложенный лист все той же белой бумаги. Он протянул мне ее, и я увидел послание.
Все тот же компьютерный шрифт гласил: «Завтра».
О'Хара и я вышли вместе и направились к своим автомобилям. По дороге я рассказал ему о Доротее и нападении на нее, описал нож, который был обронен на Хите.
Он застыл на полушаге.
– Ты хочешь сказать, – спросил он, – что на твою знакомую напали с тем ножом? Найденным на Хите?
– Не знаю.
– Но какая связь, – непонимающе запротестовал он, – между ней и нашим фильмом?
– Не знаю.
– Это не может быть тот же самый нож. – Он пошел дальше, встревоженный, но решительный.
– Единственная связь, – сказал я, шагая рядом с ним, – это тот факт, что когда-то давно брат Доротеи Валентин подковывал лошадей Джексона Уэллса.
– Слишком слабая связь, чтобы иметь хоть какое-то значение.
– А Валентин сказал, что отдал нож кому-то, кто именовался Дерри.
– Черт возьми, Томас, ты бредишь.
– Да, только не я, а Валентин.
– Что – Валентин?
– Бредил, – ответил я. – Говорил в бреду. «Я убил корнуэлльского парня…» Слишком много ножей.
– Ты не должен, – с нажимом сказал О'Хара, – получить завтра нож в бок.
– Постараюсь. Он засмеялся.
– Томас, ты осел.
Он хотел подвезти меня на своем автомобиле, но я позвонил Робби Джиллу, и тот сообщил, что я смогу повидать Доротею, если прибуду к семи часам.
Самодовольный Пол утвердился в кресле возле одноместной больничной палаты, куда поместили Доротею. Увидев меня, он встал, но вопреки моим ожиданиям не стал препятствовать.
– Моя мать хотела видеть вас, – неприязненно сказал он. – Я говорил ей, что ваше присутствие здесь мне не нравится, но она только плачет.
Я подумал, что Пол слегка изменился. Его напыщенная самоуверенность, кажется, пошатнулась; внешне его тирады звучали точно так же, но пыл их наполовину угас.
– Вы не должны утомлять ее, – наставлял он. – Пять минут – и достаточно.
Пол сам открыл дверь палаты Доротеи и целеустремленно вошел вместе со мной.
Доротея лежала на высокой кровати, под голову ей было подложено несколько подушек, и ее старое лицо казалось почти столь же бесцветным, как и наволочки, если не считать темных безобразных синяков и тоненьких ниточек зашитых порезов. Кругом трубки – одна капельница с кровью, другая с прозрачной жидкостью, и еще система, позволявшая вводить болеутоляющее прямо в вену, когда это требовалось. Казалось, жизнь почти ушла из старческого тела. Глаза Доротеи были закрыты, лежала она неподвижно, и даже медленное колыхание простыни, прикрывавшей грудь, было почти незаметно.
– Доротея, – тихонько сказал я. – Это Томас. Я пришел.
Она улыбнулась, очень слабо. Громкий голос Пола нарушил ее покой:
– Я сказал ему, матушка, что у него есть пять минут. И, конечно, я буду рядом.
Доротея прошептала, что хотела бы поговорить со мной наедине.
– Не делай глупостей, матушка.
Две слезинки выкатились из-под ее век и задрожали на ресницах.
– Ох, ради небес! – резко произнес Пол. – Она все время так. – Он повернулся на каблуках и вышел, как она просила. Казалось, он был оскорблен ее отношением. – Пять минут, – пригрозил он напоследок.
– Пол ушел, – сказал я, когда за ним закрылась дверь. – Как вы себя чувствуете?
– Я так устала, дорогой. – Ее голос по-прежнему был не громче шепота, но звучал совершенно четко. – Я не помню, как попала сюда.
– Я знаю. Робби Джилл говорил мне.
– Робби Джилл очень добр.
– Да.
– Возьмите меня за руку, дорогой.
Я придвинул к кровати стул для посетителей и выполнил ее просьбу, живо вспомнив, как всего неделю назад Валентин отчаянно сжимал мое запястье. У Доротеи, однако, не было грехов, в которых надо было бы исповедаться.
– Пол сказал мне, – прошептала она, – что кто-то разгромил мой дом, хотел что-то найти.
– Боюсь, что так.
– Что они искали?
– А вы не знаете?
– Нет, дорогой. Полиция спрашивала меня. Должно быть, что-то принадлежавшее Валентину? Иногда мне кажется, что я слышу, как он кричит на меня, чтобы я сказала им. А потом все уходит опять.
– Кто кричит, Валентин? Она с сомнением ответила:
– Пол…
– Ох, нет!
– Он кричит, вы знаете. Но он не хочет плохого. Он мой сын, мое родное дитя. – Слезы слабости и горя катились по ее щекам. – Почему милые маленькие дети становятся большими?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Может, завтра вы приедете сюда вдвоем с мамой?
– Она не сделает ничего, что не нравится папе.
– Аты?
– У меня нет своей машины.
– Тогда оставь мне фото всего на час.
Она просияла и согласилась, а я вручил фото Монкриффу с видом «стою-перед-вами-на коленях», упросив его сделать мне четкий негатив, с которого мы потом могли бы отпечатать позитив. Как обычно, потребуется день, чтобы пленку отвезли в Лондон в лабораторию, а потом привезли обратно, но в случае удачи я получу это завтра утром.
Утром. Если не умру сегодня.
– У вас дома, – спросил я чуть позже Люси, – есть компьютер и принтер?
– Конечно, – в замешательстве ответила она. – В наши дни без этого на ферме нельзя. Бумажная работа сводит папу с ума. А почему вы спрашиваете?
– Просто интересуюсь. У нас тут компьютер работает все время. – Я стал распространяться об этом, маскируя свое расследование. – Каждый дюйм пленки, каждый объектив, каждое фокусное расстояние… у нас есть человек, который контролирует сценарий и вникает во все это. Таким образом, мы можем снимать фильм в любой последовательности и быть уверенными, что он выйдет цельным, даже если сцены снимали вразбивку.
Она кивнула, отчасти понимая, и спросила:
– А все эти странные люди, которых вы нанимаете?.. Грузчики, десятники… зачем они?
– Грузчики передвигают декорации. Десятники отвечают за осветительное оборудование. В данный момент самый важный тип у нас – это менеджер. Он тот, кто обеспечивает транспорт, материал для декораций и прочие штуки в нужное время в нужном месте.
– А вы, – сказала она с откровенным сомнением, – главный ответственный за весь фильм?
– Я и продюсер. – Я указал на О'Хару. – Не будет нас, не будет и фильма.
Она кивнула.
– Папа так и сказал, но мама думает, что вы слишком молоды.
– А ты всегда говоришь так прямо?
– В шестнадцать лет был ад, – призналась она. – Рот на замке. Не так давно я вылупилась из яйца.
– Поздравляю.
– Папа говорит, что я болтаю чушь.
– Самое время. Можешь остаться на обед. Я заброшу тебя домой позже.
– Извините. – Реакция была автоматической, синие глаза стали настороженными, ей явно вспомнились все слышанные когда-либо предупреждения касательно случайных связей и все такое. – Но мне не разрешат…
Я криво улыбнулся. Я мечтал только о том, чтобы не получить нож в бок, а отнюдь не о постели. Как-то я упустил этот аспект из виду, желая оберечь свою жизнь при помощи наполовину вылупившегося восемнадцатилетнего цыпленка. Я забрал фотоснимок у Монкриффа – он поднял оба больших пальца вверх – и вернул фото Люси.
– Я не хотела… – неловко сказала она, вновь прячась в скорлупу. – Я хочу сказать, я не желала обидеть вас…
– Ну, не будем бросаться подушками. Все нормально.
Она вспыхнула и убежала, сконфуженная, к своим родителям, а я подумал, что, в конце концов, постель – это не такая уж плохая мысль.
Я осознавал, что недостаток профессии режиссера в том, что она отнимает практически все время. Три месяца предварительной стадии я работаю над тем, чтобы собрать общую картину фильма – выбрать местность, довести до ума сценарий, оживить героев. Во время съемок, как сейчас, я вкалываю семь дней в неделю с короткими перерывами на сон. После съемок начинается запись музыки и звуковых эффектов, склеивание сцен и кусочков сцен воедино, пересказ истории создания, споры, собрания, презентации – и все это втискивается в следующие три месяца. А едва покончено с одним фильмом, другой уже наступает на пятки. За последние два года я сделал три фильма. Из всех снятых мною до сих пор у этого самый большой бюджет. Я любил свою работу, я был счастлив, что мне дают ее, и у меня попросту не было времени, чтобы найти себе кого-нибудь.
Однажды, я предполагал, это может случиться, как гром с ясного неба. Но пока небо посылало только редкие дождички, а Люси, похоже, не перепало еще ни капли.
Неожиданно кто-то тронул меня за локоть. Я резко развернулся, сердце чуть не выскочило из груди, но оказалось, что это был всего-навсего Монкрифф.
– Вот это прыжок! – сказал он, глядя, как я стараюсь успокоиться. – Кого ты ждал? Тигра?
– С когтями, – кивнул я. Наконец я взял себя в руки и смог приступить к обсуждению следующей сцены.
– С тобой все в порядке? – спросил Монкрифф. – Ты не болен?
Не болен, подумал я, но запуган.
– Все прекрасно. Но… э… какой-то негодяй хочет прекратить съемки, и если ты увидишь поблизости от меня кого-нибудь с холодным оружием, предупреди.
Он поднял брови.
– Поэтому О'Хара старается держаться рядом с тобой, где только может?
– Полагаю, что да. Он подумал над этим.
– Тот страшный нож на Хите… – Пауза. – Маньяк подобрался к Айвэну чертовски близко.
– Сделай милость, не напоминай об этом.
– Просто держать глаза открытыми?
– Ага.
Мы осветили и сняли несколько немых сценок переживаний Нэша во время скачек. Толпа, собравшаяся позади него, в основном статисты, но также несколько горожан и еще миссис Уэллс, Люси, Ридли и телохранитель Нэша – все честно следовали инструкциям Эда, во время съемки глядя туда, куда указывал он, охая, ахая, выражая беспокойство, а в финале неистово выкрикивая поздравления так же, как во время заезда, когда лошади миновали финишную прямую.
Все лица, кроме лица Нэша, были чуть не в фокусе благодаря колдовству Монкриффа с оптикой. Одним из его любимых приемов было сосредоточение фокуса на свете в глазах актера. Все остальные детали лица оставались чуть-чуть в тени, а шея и волосы были затенены сильнее.
– Дневной свет уходит, – наконец сказал Монкрифф, хотя для глаз любого другого это изменение было незаметно. – Пора сворачиваться.
Эд с помощью мегафона поблагодарил граждан Хантингдона за их работу и пригласил их прийти завтра снова. Они зааплодировали. Кругом были радостные лица. Нэш раздавал автографы, а за его плечами торчали телохранители.
Люси, сияя от всех радостей этого дня, явилась туда, где мы с О'Харой сверяли график работы на завтра, и протянула мне плоскую белую коробку около фута длиной и три дюйма шириной, наскоро заклеенную скотчем.
– Что это? – спросил я.
– Не знаю, – ответила она. – Парень попросил меня отдать это вам.
– Какой парень?
– Просто парень. Он сказал, что это подарок. Вы собираетесь открывать ее?
О'Хара взял коробку из моих рук, содрал скотч и осторожно открыл коробку сам. Внутри на сложенной белой офисной бумаге лежал нож.
Я сглотнул ком в горле. У ножа была рукоять из темного полированного дерева с круглыми выступами на торце и у лезвия для лучшего упора. Практичная рукоять и прямое черненое лезвие почти шести дюймов в длину – красиво и эффективно.
– Вау! – произнесла Люси. – Восхитительно!
О'Хара, не дотрагиваясь до ножа, закрыл коробку, снова обмотал ее скотчем и спрятал во внешний карман пиджака. Я подумал, что лучше иметь нож в коробке, чем в боку.
– Мы должны задержать всех парней, – сказал О'Хара, но он, как и я, понимал, что уже поздно. Половина толпы уже вышла в ворота и отправилась по домам.
– Что-нибудь случилось? – нахмурившись, спросила Люси, почувствовав нашу тревогу.
– Нет, – улыбнулся я синим глазам. – Надеюсь, у тебя был хороший день.
– Замечательный!
Я поцеловал ее в щеку, на публике она позволила это. Потом сказала:
– Я лучше пойду. Папа ждет, – и беззаботно убежала, помахав рукой.
О'Хара вынул коробку из кармана и осторожно открыл ее снова, вынув из откинутой крышки сложенный лист все той же белой бумаги. Он протянул мне ее, и я увидел послание.
Все тот же компьютерный шрифт гласил: «Завтра».
О'Хара и я вышли вместе и направились к своим автомобилям. По дороге я рассказал ему о Доротее и нападении на нее, описал нож, который был обронен на Хите.
Он застыл на полушаге.
– Ты хочешь сказать, – спросил он, – что на твою знакомую напали с тем ножом? Найденным на Хите?
– Не знаю.
– Но какая связь, – непонимающе запротестовал он, – между ней и нашим фильмом?
– Не знаю.
– Это не может быть тот же самый нож. – Он пошел дальше, встревоженный, но решительный.
– Единственная связь, – сказал я, шагая рядом с ним, – это тот факт, что когда-то давно брат Доротеи Валентин подковывал лошадей Джексона Уэллса.
– Слишком слабая связь, чтобы иметь хоть какое-то значение.
– А Валентин сказал, что отдал нож кому-то, кто именовался Дерри.
– Черт возьми, Томас, ты бредишь.
– Да, только не я, а Валентин.
– Что – Валентин?
– Бредил, – ответил я. – Говорил в бреду. «Я убил корнуэлльского парня…» Слишком много ножей.
– Ты не должен, – с нажимом сказал О'Хара, – получить завтра нож в бок.
– Постараюсь. Он засмеялся.
– Томас, ты осел.
Он хотел подвезти меня на своем автомобиле, но я позвонил Робби Джиллу, и тот сообщил, что я смогу повидать Доротею, если прибуду к семи часам.
Самодовольный Пол утвердился в кресле возле одноместной больничной палаты, куда поместили Доротею. Увидев меня, он встал, но вопреки моим ожиданиям не стал препятствовать.
– Моя мать хотела видеть вас, – неприязненно сказал он. – Я говорил ей, что ваше присутствие здесь мне не нравится, но она только плачет.
Я подумал, что Пол слегка изменился. Его напыщенная самоуверенность, кажется, пошатнулась; внешне его тирады звучали точно так же, но пыл их наполовину угас.
– Вы не должны утомлять ее, – наставлял он. – Пять минут – и достаточно.
Пол сам открыл дверь палаты Доротеи и целеустремленно вошел вместе со мной.
Доротея лежала на высокой кровати, под голову ей было подложено несколько подушек, и ее старое лицо казалось почти столь же бесцветным, как и наволочки, если не считать темных безобразных синяков и тоненьких ниточек зашитых порезов. Кругом трубки – одна капельница с кровью, другая с прозрачной жидкостью, и еще система, позволявшая вводить болеутоляющее прямо в вену, когда это требовалось. Казалось, жизнь почти ушла из старческого тела. Глаза Доротеи были закрыты, лежала она неподвижно, и даже медленное колыхание простыни, прикрывавшей грудь, было почти незаметно.
– Доротея, – тихонько сказал я. – Это Томас. Я пришел.
Она улыбнулась, очень слабо. Громкий голос Пола нарушил ее покой:
– Я сказал ему, матушка, что у него есть пять минут. И, конечно, я буду рядом.
Доротея прошептала, что хотела бы поговорить со мной наедине.
– Не делай глупостей, матушка.
Две слезинки выкатились из-под ее век и задрожали на ресницах.
– Ох, ради небес! – резко произнес Пол. – Она все время так. – Он повернулся на каблуках и вышел, как она просила. Казалось, он был оскорблен ее отношением. – Пять минут, – пригрозил он напоследок.
– Пол ушел, – сказал я, когда за ним закрылась дверь. – Как вы себя чувствуете?
– Я так устала, дорогой. – Ее голос по-прежнему был не громче шепота, но звучал совершенно четко. – Я не помню, как попала сюда.
– Я знаю. Робби Джилл говорил мне.
– Робби Джилл очень добр.
– Да.
– Возьмите меня за руку, дорогой.
Я придвинул к кровати стул для посетителей и выполнил ее просьбу, живо вспомнив, как всего неделю назад Валентин отчаянно сжимал мое запястье. У Доротеи, однако, не было грехов, в которых надо было бы исповедаться.
– Пол сказал мне, – прошептала она, – что кто-то разгромил мой дом, хотел что-то найти.
– Боюсь, что так.
– Что они искали?
– А вы не знаете?
– Нет, дорогой. Полиция спрашивала меня. Должно быть, что-то принадлежавшее Валентину? Иногда мне кажется, что я слышу, как он кричит на меня, чтобы я сказала им. А потом все уходит опять.
– Кто кричит, Валентин? Она с сомнением ответила:
– Пол…
– Ох, нет!
– Он кричит, вы знаете. Но он не хочет плохого. Он мой сын, мое родное дитя. – Слезы слабости и горя катились по ее щекам. – Почему милые маленькие дети становятся большими?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47