– Ну да, конечно. – Он рассеянно оглядел кучи коробок. – Какого рода нож вам нужен?
– Могу ли я увидеть тот нож, который когда-то отдал вам Валентин Кларк?
После еще одной паузы, свидетельствовавшей о многом, он сказал:
– Я не знаю, о чем вы говорите.
– Вы ведь знали Валентина, не так ли?
Он поднялся на ноги и направился обратно в кабинет, по пути выключив свет в спальне – для экономии электричества, предположил я.
Я последовал за ним, и мы заняли прежнее положение в жестких креслах. Он спросил, что связывало меня с Валентином, и я рассказал ему о моем детстве и о том, как Валентин недавно оставил мне все свои книги.
– Я читал ему, когда он почти ослеп. Я был с ним незадолго до его смерти.
Успокоенный моими словами, Дерри решился поведать мне:
– Одно время я знал Валентина достаточно хорошо. Мы повстречались на одном из этих смехотворных учредительных собраний, провозглашаемых по любому удобному случаю, когда люди дискутируют, пьют чай или плохое вино маленькими порциями, стараясь быть вежливыми и при этом желая как можно скорее уйти домой. Я ненавидел такие сборища. Но моя дорогая жена была мягкосердечна и всегда упрашивала меня взять ее с собой, и я не мог отказать ей… Это было так давно. Так давно.
Я ждал, пока у него пройдет приступ тоски и одиночества. Я ничем не мог утешить его скорбь.
– По-моему, это было тридцать лет назад, – сказал он. – Тридцать лет назад я познакомился с Валентином. Тогда учреждали фонд за прекращение перевозки живых лошадей на континент для забоя на мясо. Валентин был одним из выступавших. Мы с ним просто понравились друг другу… и мы вышли из столь разной среды. Я начал читать его статьи в газетах, хотя не очень интересовался скачками. Но Валентин был так мудр… и по-прежнему работал кузнецом… Понимаете, это был глоток свежего воздуха, тогда как я больше привык к духоте университетской жизни. Моей дорогой жене он нравился, и мы несколько раз встречались с ним и с его женой, но говорили в основном мы с Валентином. Он был представителем одного мира, а я – другого, и, быть может, именно поэтому мы могли обсуждать с ним проблемы, которых не касались в разговорах с коллегами.
Я спросил, не особо настаивая:
– Какого рода проблемы?
– О… иногда медицинские. Старение. Когда-то я ни за что не рассказал бы вам этого, но с тех пор, как мне минуло восемьдесят, я лишился многих комплексов. Я сказал тогда Валентину, что у меня импотенция, а мне не было еще и шестидесяти. Вам смешно?
– Нет, сэр, – ответил я чистосердечно.
– Попросить совет у Валентина было легко.
– Да.
– Мы были ровесниками. Я спросил у него, есть ли у него такие же проблемы, но он ответил, что у него проблемы противоположного характера: он возбуждается при виде молодых женщин и с трудом может контролировать себя.
– Валентин? – изумленно воскликнул я.
– Люди скрывают такое, – просто отозвался Дерри. – Мою жену на самом деле не волновало то, что я больше не могу так легко заниматься с ней любовью, как раньше, но она привыкла шутить с подругами о моей сексуальности. Что за ужасное слово! Она хотела, чтобы люди уважали меня, так она сказала. – Он с любовью и печалью покачал головой. – Валентин посоветовал мне, к какому врачу обратиться. Он сам знал разные способы борьбы с импотенцией и утверждал, что многим из них научился, глядя на животных! Он сказал, что я должен успокоиться и не думать об импотенции как о чем-то постыдном или трагическом. Он сказал мне, что это еще не конец света. – Дерри помолчал. – Благодаря Валентину я пришел к согласию с собой.
– Он помог очень многим, – сказал я. Профессор кивнул, продолжая вспоминать:
– Он рассказал мне об одном способе, который я никогда не решался проверить. Он клялся, что это правда. Я всегда раздумывал… Если я спрошу вас кое о чем, Томас, ответите ли вы мне правду?
– Конечно.
– Вы, быть может, слишком молоды.
– Поверьте мне.
– Но это между нами.
– Да.
Я говорил Монкриффу, что все следует записывать. Но ведь не исповедь, верно?
Профессор продолжил:
– Валентин говорил мне, что ограничение притока кислорода к мозгу может вызвать эрекцию и семяизвержение.
Он подождал моего ответа, но мне понадобилось время, чтобы подобрать слова. Я нерешительно произнес:
– Э… я слышал об этом.
– Тогда скажите мне.
– Мне кажется, что это извращение из общего ряда мании аутоэротизма. В данном случае самопровоцируемое частичное удушье.
Он нетерпеливо сказал:
– Валентин говорил мне об этом тридцать лет назад. Я просто хочу спросить у вас: это действует?
– На себе я не проверял.
Он промолвил с оттенком горечи:
– Потому что вам это никогда не было нужно, так?
– Ну, пока нет.
– Тогда… вам кто-нибудь рассказывал об этом?
– Никто из тех, кто пробовал это сам. Он вздохнул.
– Я никогда не решался попробовать такое.
Это такая штука, которая может выйти из-под контроля.
– А существуют другие?
– Не будьте тупицей, Томас. Я изучал средневековье. Я знаю те факты, которые были письменно зафиксированы. Я пытался нащупать дорогу в ушедший мир. Я не могу ощутить его запах, вкус, жизнь, услышать его звучание. Я не ведаю его тайных страхов и его надежд. Я провел жизнь, учась сам и обучая других истории, передавая им знания, полученные из вторых рук. Если бы я заснул сейчас и проснулся в 1400 году, я не смог бы понять современный язык и не знал бы, как приготовить пищу. Вы слышали старое присловье, что если бы Иисус вернулся и вновь произнес Нагорную проповедь, никто из ныне живущих не понял бы его, потому что он говорил на древнееврейском языке с акцентом уроженца Назарета? Так вот, я потратил жизнь на непонятное и непонятое прошлое.
– Нет, профессор, – воспротивился я.
– Да, – жестко сказал он. – Я не думаю, что теперь это имеет для меня значение. И мне больше не с кем говорить. Я не могу говорить с нудными патронажными сестрами, которые приходят присматривать за мной и называют меня «голубчик». Но я понял, что могу говорить с вами, Томас. Я старый дурак, и я это знаю.
– Пожалуйста, продолжайте, – сказал я. – Расскажите еще о Валентине.
– В последние годы я нечасто видел его. Его жена умерла. Моя тоже. Вы можете подумать, что это могло бы сблизить нас, но это не так. Я предполагаю, что именно жены устраивали наши встречи. И нас с Валентином просто развело в разные стороны.
– Но тогда, давно… – спросил я. – Он знал, что вы интересуетесь ножами?
– О да, конечно. Ему очень нравилась моя коллекция. Он и его жена часто приходили к нам в дом, и пока женщины болтали о своем, я показывал Валентину ножи.
– Он сказал мне, что отдал вам один нож.
– Он сказал вам?..
– Да.
Профессор нахмурился.
– Помнится, он просил, чтобы я никому не говорил, кто отдал мне этот нож. А просто хранил его, пока он не попросит его обратно… но он так и не попросил. Я не думал об этом. Я забыл об этом. – Он сделал паузу. – Почему вы хотите увидеть этот нож?
– Просто из любопытства… и в память о старом друге.
Профессор обдумал мои слова и сказал:
– Я думаю, если он сказал вам так, значит, разрешил бы и показать.
Он встал и вернулся в спальню; я шел следом. Он снова зажег в спальне тусклую лампу.
– Боюсь, – сказал Дерри, – что в этом коробе ножи уложены в три слоя, и, чтобы добраться до того, который вы хотите увидеть, нам придется вынуть второй поддон. Вы можете переставить его на пол? Его даже не надо поднимать на кровать.
Я заверил его, что вполне смогу это сделать. На сей раз я действовал левой рукой – это было немного легче. Третий слой экспонатов состоял не из коричневых картонных коробок, а из длинных пакетов, завернутых в пузырчатый пластик и снабженных этикетками.
– Здесь по большей части шпаги, – сказал Дерри. – И еще шпаги-трости, и пара зонтиков со шпагами внутри. Они предназначались для защиты от грабителей сто или двести лет назад. Сейчас это, конечно, незаконно. Сейчас по закону положено дать себя ограбить. – Он негромко хихикнул. – Понимаете, нельзя причинять вреда несчастным разбойникам.
Он просмотрел этикетки, пробежав пальцами по уложенным в ряд сверткам.
– Вот оно. «Дар от В.К.». – Дерри вынул сверток, расстегнул пряжки стягивающих ремней и размотал пластик, открывая содержимое.
– Вот он, – пояснил профессор, – нож Валентина.
Я смотрел на нож. Он не был похож ни на один из ножей, когда-либо виденных мною. Он был по меньшей мере пятнадцати дюймов длиной, а может быть, и восемнадцати. Его лезвие, обоюдоострое и отточенное, составляло едва ли треть общей длины и представляло собой удлиненный овал, одна сторона которого сходилась к острию; это лезвие напоминало наконечник копья. Длинная рукоять была узкой и по всей длине закручена в тугую спираль. На конце спирали было круглое навершие с несколькими отверстиями.
– Это же не нож, – сказал я. – Это копье. Дерри улыбнулся.
– Он не предназначался для метания.
– А для чего же?
– Я не знаю. Валентин просто спросил меня, не хочу ли я присоединить этот нож к своей коллекции? Это кованая сталь. Уникальный экспонат.
– Но где он мог купить такую вещь?
– Купить? – Дерри усмехнулся. – Разве вы забыли о профессии Валентина? Он был кузнецом. Он не покупал этот нож. Он сделал его.
ГЛАВА 14
Рано утром в пятницу я спокойно работал в монтажной с четырех часов до половины седьмого, располагая сцены в приблизительном порядке. Помимо всего остального, эта работа всегда подсказывала мне, какие связующие сцены еще необходимо доснять, какие заменить или вообще выбросить. Я делал пометки и напевал что-то от удовольствия, внося ясность в общую канву фильма.
К шести тридцати Монкрифф установил на конном дворе камеры, к семи лошади, вернувшиеся из Хантингдона, выехали на Хит на тренировку, к семи тридцати костюмеры и гримеры уже приступили к работе, а в восемь тридцать во двор, сигналя, въехал автомобиль О'Хары.
Грумы, вернувшиеся с Хита, чтобы почистить и накормить лошадей, выскочили во двор, оставив стойла открытыми. Вышли костюмеры и гримеры. Операторы прервали работу, чтобы послушать, что скажут. Актеры и статисты столпились вокруг.
Удовлетворенный, О'Хара взял мегафон Эда и объявил, что Голливуд доволен тем, как идут дела, и поэтому сам он сейчас улетает в Лос-Анджелес. Томас Лайон остается единовластным правителем на съемочной площадке.
Он отдал мегафон Эду, жестом велел всем возвращаться на свои рабочие места и вопросительно посмотрел на меня.
– Ну как? – спросил он.
– Я предпочел бы, чтобы ты остался.
– Это твой фильм, – твердо возразил он. – Но я прошу тебя никуда не ездить без шофера и телохранителя. – Он осмотрелся. – Кстати, где они?
– Здесь я в безопасности, – ответил я.
– Не стоит думать, что ты в безопасности где бы то ни было, Томас. – Он сунул мне ключ, объяснив, что зто ключ от его номера в отеле. – Если будет нужно, воспользуйся моими комнатами. Те два ножа лежат там в сейфе. Комбинация четыре-пять, четыре-пять. Запомнишь?
– Да… но как мне теперь связываться с тобой?
– Звони моей секретарше в Лос-Анджелес. Она будет знать, где я.
– Не уезжай…
Он улыбнулся.
– Мой самолет улетает в полдень. До встречи.
О'Хара сел в машину, махнув на прощание, и уехал, а я почувствовал себя, словно молодой генерал, назначенный командовать важным сражением: полный страха, неуверенный, эмоционально беззащитный.
По графику на это утро были назначены съемки самых первых сцен фильма – приезд полиции для расследования убийства. Монкрифф показывал актерам – некоторые были в полицейской форме, другие без формы, – где им следует остановиться и повернуться к камере так, чтобы оказаться наиболее выгодно освещенными. Он работал с ними по планам и диаграммам, которые мы вычертили вчера вечером после моего возвращения из Кембриджа.
Оставив Эда приглядывать за съемкой, я поехал в «Бедфорд Лодж», чтобы спокойно позавтракать у себя в номере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47