Он может быть привлечен к ответственности и посажен на шесть месяцев.
– Вы шутите?
– Ничуть. Сейчас действуют строгие законы касательно ношения опасного для жизни оружия, а представить себе что-либо более опасное, чем «Гнев», трудно.
– Забудьте, что вы вообще видели его.
– Постараюсь.
Накануне вечером мы замели следы в кухне, побросав защитные жилеты, мою рубашку, свитер и использованные медицинские принадлежности в мешок для мусора; мешок мы взяли с собой и при первом же удобном случае отнесли его к куче таких же мешков на задворках «Бедфорд Лодж», откуда специальная машина ежедневно вывозила отходы и пустые бутылки.
На прощание Робби снова сказал, что он велит медсестрам пропустить меня к Доротее, и попросил позже позвонить ему еще раз.
Пообещав это, я распрощался с ним и набрал номер профессора Мередита Дерри, который, к моему облегчению, подошел к телефону и дал согласие уделить полчаса на исследование ножа, особенно если я заплачу ему как консультанту положенный гонорар.
– Конечно, – охотно согласился я. – Двойной, если проведете исследование сегодня вечером.
– Приезжайте в любое время, – сказал профессор и сообщил мне адрес вместе с указанием, как проехать.
Горе Доротеи было столь глубоким и сокрушительным, что я испугался. Едва она увидела меня, как из ее глаз потекли слезы, бесконечные безмолвные слезы, без рыданий или стонов: это была уже не боль, а безграничная скорбь, скорбь как по прошлым, так и по нынешним потерям.
Я ненадолго приобнял ее, а потом просто взял ее руку и сидел так, пока она не нашарила другой рукой лежавший на кровати платок и не утерла нос.
– Томас…
– Да, я знаю. Мне так жаль.
– Он хотел мне только хорошего. Он был добрым сыном.
– Да, – ответил я.
– Я не всегда понимала его…
– Не вините себя, – сказал я.
– Но я виню. Я ничего не могу поделать. Я должна была позволить ему увезти меня сразу же после смерти Валентина.
– Нет, – сказал я. – Перестаньте, милая Доротея. Вы ни в чем не виноваты.
– Но почему? Почему кому-то понадобилось убивать моего Пола?
– Полиция выяснит это.
– Я не могу перенести это. – Снова потекли слезы, не давая ей говорить.
Я вышел из палаты и попросил медсестер, чтобы Доротее дали успокоительное. Ей уже давали, и больше нельзя без разрешения врача, ответили они.
– Тогда спросите у доктора, – раздраженно потребовал я. – Ее сын убит. Она чувствует себя виноватой в этом.
– Виноватой? Почему?
Это было слишком трудно объяснить.
– К утру ей будет очень плохо, если вы не сделаете что-нибудь.
Я вернулся к Доротее, думая, что зря потратил на них слова, но десять минут спустя в палату быстрым шагом вошла одна из медсестер и сделала Доротее укол, от которого та почти тут же уснула.
– Это удовлетворит вас? – спросила меня медсестра с оттенком сарказма.
– Как нельзя лучше.
Я покинул больницу и помог своему шоферу отыскать дорогу к дому профессора Дерри. За вечернюю работу водителю платили полторы ставки, и он сказал, что не будет торопить меня с возвращением домой.
Ушедший на пенсию профессор Дерри отнюдь не купался в роскоши. Жил он на первом этаже многоэтажного дома, поделенного по горизонтали на множество квартир. Сам он, как оказалось, занимал квартиру, состоявшую из рабочего кабинета, спальни, ванной и кухоньки в отделенном ширмой алькове; все было маленьким и мрачным из-за обилия темного дерева, этакая келья ученого старца, живущего на скудные средства.
Профессор был сед, сутул и хрупок, но его глаза и его мышление были пронзительно ясными. Он жестом пригласил меня в свой кабинет, усадил на деревянный стул с подлокотниками и спросил, чем может быть полезен.
– Я пришел за сведениями о ножах.
– Да-да, – перебил он, – вы это сказали по телефону.
Я оглянулся, но в комнате телефона не увидел. Телефон – платный – был установлен в подъезде, и профессор делил его с верхними жильцами.
Я спросил:
– Если я покажу вам изображение ножа, сможете ли вы рассказать мне о нем?
– Попытаюсь.
Я достал из кармана куртки сложенный листок с рисунком найденного на Хите ножа, и протянул его профессору. Тот развернул его, разгладил и положил на стол.
– Я должен сказать вам, – произнес он, часто и мелко шевеля губами, – что со мной недавно уже консультировались по поводу такого ножа.
– Вы известный эксперт, сэр.
– Да. – Он изучал мое лицо. – Почему вы не спрашиваете, кто консультировался со мной? Вы нелюбопытны? Я не люблю нелюбопытных.
– Я полагаю, что это были полицейские. Он издал хриплый смешок.
– Кажется, мне придется произвести оценку с другой стороны.
– Нет, сэр. Это я нашел нож на Ньюмаркетском Хите. Полиция взяла его как вещественное доказательство. Я не знал, что они консультировались с вами. Меня привело сюда именно любопытство, сильное и неослабевающее.
– Что вы заканчивали?
– Я никогда не посещал университет.
– Жаль.
– Спасибо, сэр.
– Я собирался выпить кофе. Вы хотите кофе?
– Да. Спасибо, сэр.
Он деловито кивнул, скрылся за ширмой и вскипятил в своей крошечной кухоньке воду, насыпал в чашки растворимого кофе и спросил, не надо ли сахара или молока. Я встал и помог ему; эти маленькие домашние хлопоты были с его стороны сигналом к готовности поделиться сведениями.
– Я не предлагал кофе двум молодым полицейским, которые приходили сюда, – неожиданно сказал он. – Они называли меня дедулей. Покровительственно.
– С их стороны это было глупо.
– Да. Оболочка изнашивается, но интеллектуальное содержимое – нет. А люди видят оболочку и называют меня дедулей. И голубчиком. Как вам это нравится – голубчик?
– Я убил бы их.
– Совершенно верно. – Он снова хихикнул. Мы взяли по чашке кофе и вернулись в кабинет.
– Нож, который полицейские приносили мне, – сказал он, – это современная копия армейского ножа – такими пользовались американские солдаты во Франции во время первой мировой войны.
– Вау! – сказал я.
– Не произносите этого дурацкого слова.
– Хорошо, сэр.
– Полицейские спрашивали, почему я думаю, что это копия, а не оригинал. Я посоветовал им разуть глаза. Им это не понравилось.
– Ну… э… как вы это узнали?
Он хихикнул.
– На металле было выбито: «Сделано в Тайване». Ну, продолжим?
Я сказал:
– Во время первой мировой Тайвань не назывался Тайванем.
– Правильно. Он тогда был Формозой. И на тот момент истории он не был индустриальной страной. – Профессор сел и отхлебнул кофе, который был таким же жидким, как и мой. – Полиция хочет знать, кому принадлежал этот нож. Откуда я могу это знать? Я сказал, что в Англии ношение такого ножа в общественном месте является правонарушением, и спросил их, где они кашли его.
– Что они ответили?
– Они не ответили. Они сказали: «Это вас не касается, дедуля».
Я рассказал ему в подробностях, где полиция раздобыла этот трофей, и он произнес, передразнивая меня:
– Вау!
Я уже начал привыкать к нему и к его тесной комнате: стены, увешанные книжными полками, как у Валентина, заваленный бумагами антикварный стол орехового дерева, латунная лампа под металлическим зеленым абажуром, дающая неяркий свет, ржаво-зеленые бархатные занавески, прицепленные к большим коричневым кольцам, надетым на деревянный карниз, неуместно смотрящийся современный телевизор рядом со старой пишущей машинкой, засушенные поблекшие гортензии во французской вазе и бронзовые часы с римскими цифрами, отсчитывающие уходящее время.
Комната, опрятная и старомодная, пахла старыми книгами, старой кожей, кофе и трубочным дымом – жизнью старого человека. Несмотря на холодный вечер, отопление не работало. Старый трехрядный электрический камин стоял холодный и темный. Профессор был одет в свитер, потертый твидовый пиджак с заплатами на локтях, в домашние брюки из коричневой в клетку шерстяной материи, шею он обмотал шарфом. На носу его сидели бифокальные очки, щеки и подбородок были тщательно выбриты: он мог быть стар и стеснен в средствах, но марку держал по-прежнему.
На столе в серебряной рамке стояло поблекшее старое фото – сам профессор, еще молодой, стоит под руку с женщиной, оба улыбаются.
– Моя жена, – объяснил он, увидев, куда я смотрю. – Она умерла.
– Простите.
– Это случилось давно, – сказал он.
Я допил свой безвкусный кофе, и профессор деликатно поднял вопрос о гонораре.
– Я не забыл, – ответил я, – но есть еще один нож, о котором я должен вас спросить.
– Какой нож?
– На самом деле два ножа. – Я сделал паузу. – У одного рукоять из полированного дерева с разводами – я полагаю, это может быть розовое дерево. Эфес у него черный и черное обоюдоострое лезвие в дюйм шириной и почти в шесть дюймов длиной.
– Черное лезвие? Я подтвердил это.
– Это прочное, смертоносное и красивое на вид оружие. Можете вы узнать его по описанию?
Он осторожно поставил свою пустую чашку на стол и забрал мою тоже. Потом сказал:
– Самые известные ножи с черными лезвиями – это ножи британских коммандос. Предназначались для того, чтобы снимать часовых ночью.
Я едва не сказал «вау» снова, не столько из-за содержания этой «справки», сколько из-за подтверждения им того, что назначением этих ножей было нести смерть.
– Их обычно держат в ножнах из ткани цвета хаки, – продолжал он, – с петлей для ремня и шнурками – чтобы привязывать ножны к ноге.
– Тот, который я видел, был без ножен, – ответил я.
– Жаль.
– Был он настоящий или копия?
– Не знаю.
– Где вы видели его?
– Его подарили мне в коробке. Я не знаю, кто передал его, но я знаю, где он находится. Я поищу на нем клеймо «Сделано в Тайване».
– Во время второй мировой войны их выпустили тысячи, но теперь они все коллекционные экземпляры. И, конечно, в Британии никто больше не может продавать, рекламировать или даже дарить такие ножи после постановления уголовного суда от 1988 года. Коллекция может быть конфискована. Никто из владельцев коллекций в наши дни не держит их на виду.
– В самом деле?
Он сумрачно улыбнулся моему удивлению.
– Где вы были, молодой человек?
– Я живу в Калифорнии.
– А-а… Тогда понятно. В Соединенных Штатах разрешено носить любые ножи. А помимо того, есть клубы для коллекционеров, ежемесячные журналы, магазины и выставки, и каждый может заказать, чтобы ему изготовили практически какой угодно нож. – Он помолчал. – Я мог бы предположить, что нож, который показывали мне полицейские, был нелегально привезен из Америки.
Я подождал несколько секунд, обдумывая ситуацию, а затем сказал:
– Я хотел бы изобразить еще один нож, если у вас найдется листок бумаги.
Он протянул мне блокнот, и я нарисовал «Гнев», подписав также и его имя.
Дерри долго смотрел на рисунок со зловещим спокойствием, а потом спросил:
– Где вы видели это?
– В Англии.
– Кто его владелец?
– Я не знаю. Я думал, вы можете знать.
– Нет, я не знаю. Как я уже говорил, любой, кто владеет такими вещами, держит их спрятанными, в секрете.
Я вздохнул. Я надеялся, что от профессора Дерри узнаю больше.
– Нож, который вы изобразили, – сказал он, – называется «Армадилло». «Гнев» – это марка производителя. Он сделан из нержавеющей стали в Японии. Это дорогостоящее, тяжелое, необычайно острое и опасное оружие.
– Хм-м… – Я помолчал, а потом спросил: – Профессор, какой тип людей может владеть такими игрушками, пусть даже тайно? Или в особенности тайно?
– Почти любой, – ответил он. – В Соединенных Штатах такой нож можно легко купить. В мире сотни тысяч любителей ножей. Люди коллекционируют ружья, коллекционируют ножи, они любят ощущение силы… – Голос его прервался на грани личного откровения, и он опустил взгляд на рисунок, как будто не хотел, чтобы я видел его глаза.
– А у вас, – осторожно спросил я, не желая показаться настырным, – есть коллекция? Быть может, она осталась у вас с тех времен, когда это еще было легально?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47