— Ты в этом уверен? — нахмурилась Габриэлла.
— Ну да. Я и раньше думал, что Билли делает это не просто так, а с какой-то целью. Только я неправильно понял его цель. — Я помолчал и снова заговорил: — Как-то мы летели во Францию с человеком с большими пушистыми усами, а потом, недели через две, мы летели уже из Франции с человеком с такими же большими пушистыми усами. Усы были одни и те же, но вот люди, пожалуй, могли быть разными.
— А что тогда отмочил Билли?
— На пути туда вылил мне на голову сладкий кофе, и почти всю дорогу я отмывался в уборной. А на обратном пути он огрел меня цепью, и я большую часть пути просидел у бортинженера, чтобы избежать настоящей драки.
— Больше ничего не случилось? — спросила Габриэлла, грустно глядя на меня.
Я покачал головой:
— На прошлой неделе я летел в Нью-Йорк. Я заявил Ярдману, что, если Билли посмеет хоть пальцем меня тронуть, я тут же увольняюсь. Туда мы летели нормально. Но на обратном пути с нами летел человек, который явно не имел никакого отношения к лошадям. На нем была одежда для верховой езды, но он чувствовал себя в ней крайне неуютно. Я подумал, что он родственник кого-то из хозяев лошадей и просто решил бесплатно пересечь Атлантику. Но я мало с ним разговаривал, потому что почти всю дорогу в самолете проспал. Десять часов. Я редко так устаю, но я тогда решил, что это, возможно, потому, что за шесть дней я четвертый раз лечу через Атлантику.
— А может, тебе подсунули таблетку? — предположила Габриэлла.
— Не исключено. Вскоре после взлета Альф принес мне кофе. В одном из боксов был нервный жеребенок, и я пытался его успокоить. Не исключено...
— А кто такой Альф?
— Глухой конюх, который всегда летает с Билли.
— Так ты думаешь, тебе подложили в кофе снотворное?
— Все может быть. Я и потом все время хотел спать. Даже дома заснул в ванной.
— Все это очень серьезно, — сказала Габриэлла.
— И сегодня с нами чужой человек. Его тоже зовут Джон. Вроде бы я вижу его впервые, и все-таки... Я стал смотреть на него, пытаясь понять, где же мы могли встречаться. Но тут появился Билли и ударил меня по ноге. Я ответил ему тем же, но после этого перестал думать на эту тему.
— Ну а теперь что ты думаешь?
— Во-первых, у него странные для конюха руки. У конюхов руки грубые, обветренные — им приходится мыть лошадей в любую погоду и выполнять другую тяжелую работу. У него же руки гладкие, с хорошо подстриженными ногтями.
Габриэлла взяла меня за руку и провела пальчиками по тем местам, где стали образовываться мозоли после тоге, как я оставил канцелярскую работу.
— Значит, они вовсе не похожи на твои, да?
— Не похожи, но дело в другом. В выражении его лица. Я смотрел на него, как раз когда он вдруг проснулся. Я помню этот момент, несмотря на Билли. Меня поразило выражение его лица. Как бы тебе его описать... О! — воскликнул я, смеясь над собственной недогадливостью. — Ну конечно. Он учился в той же школе, что и я.
— Значит, вы знакомы? Вы знали друг друга по школе?
— Нет, он постарше. Он окончил ее лет на пять раньше меня. Но взгляд... Именно так смотрели ученики — не самые симпатичные, те, кто был свято убежден, что они подарок человечеству, а все остальные — на много ступеней ниже. Он из таких. И уж явно не конюх. Он держался так, словно его грубая одежда была оскорблением его достоинства.
— Но ты же не носишь одежду конюха, — возразила Габриэлла, — значит, и он мог одеться, как считал нужным. Это же необязательно.
— Не совсем так. Альф носит брюки для верховой езды, Билли — джинсы. Двое других конюхов, Тимми и Конкер, носят бриджи — в них удобно работать. Это своего рода форма. Никто не заподозрит неладное, если человек, прибывающий с партией лошадей, одет как конюх.
— Это верно.
— И с паспортами никакой мороки. Обрати внимание, как просто я к тебе сегодня вышел — через служебный выход. Если ты работаешь с авиакомпанией, то в аэропортах, особенно маленьких, к тебе не будет никаких придирок. В большинстве из них ты просто проходишь через грузовое отделение и на тебя никто не обращает никакого внимания. У американцев наибольшие строгости, но и они привыкли к нам.
— Но все-таки ваши паспорта проверяют, — возразила Габриэлла.
Я вытащил свой паспорт, утративший свою безукоризненную чистоту за последние три месяца и порядком помятый.
— Видишь, он истрепался больше от того, что я ношу его в кармане, но в нем не так уж много штампов. Да, конечно, вот американская виза. Но в Милане мне поставили штамп, лишь когда я прилетел обычным пассажирским рейсом. Во Франции мне ни разу не ставили штамп, хотя я там успел побывать много раз. Разумеется, в паспорт заглядывали, но очень бегло. В общем-то, при таких условиях можно кататься и с поддельным паспортом и лаже вообще без паспорта. Один летчик рассказывал мне, что как-то три недели летал по всему белому свету вообще без паспорта, и ничего, сошло...
— Люди, работающие в авиакомпаниях, просто рехнулись бы, если бы им устраивали такую же проверку паспортов, как и всем остальным, — сказала Габриэлла.
— Да, обычно в этом нет необходимости. И вообще, не так-то просто прокатиться в один конец, даже в качестве работника фирмы. Просто невозможно, если у тебя нет связей. Если кому-то вдруг захотелось без помех прокатиться в другую страну, ему будет трудно попасть на борт самолета, который везет лошадей. Но если транспортное агентство или кто-то из его сотрудников готовы организовать нелегальный экспорт людей, наряду с лошадьми, тогда все делается проще простого.
— Но что это за люди?
— Ну, Билли, конечно, вряд ли рекламирует свою деятельность в газетах, но в клиентах у него явно нет недостатка.
— Мошенники? — спросила Габриэлла.
Я повертел в руках банкнот, потом былинки.
— Почему вдруг сено? — в свою очередь, задал я вопрос.
— Может, он нашел деньги в сене, — сказала Габриэлла, пожимая плечами.
— Ну конечно! — воскликнул я. — Ты абсолютно права! В сетках для сена, куда и не думают заглядывать таможенники. Может, они переправляют контрабандой не только людей, но и валюту?
Я рассказал Габриэлле, как Билли наполнил вместо меня сетку с сеном и как это меня тогда поразило.
— Но, Генри, милый, я не понимаю совсем другого. Почему тебя не удивили все эти пакости Билли? Мне бы это показалось очень странным. Я бы устроила большой шум... — Габриэлла говорила с удивлением и огорчением в голосе.
— Я просто решил, что все это из-за того, что я...
— Ты — что? — не поняла она.
— Потому что я принадлежу, — продолжил я с улыбкой, — к тому слою общества, который он хотел бы истребить.
— Генри! Что это за слой?
— Как тебе сказать... Ну, у вас в Италии и по сей день есть графы и графини...
— А ты что... граф?
— Вроде бы. Да, граф.
— Вроде бы граф, — неуверенно отозвалась она, готовая рассмеяться шутке, подозревая, что я ее разыгрываю.
— Поведение Билли по отношению ко мне не удивило меня, потому что я знал: он ненавидит меня лютой ненавистью за мой титул.
— Тогда все становится на свои места. — Габриэлла ухитрилась одновременно и улыбнуться, и нахмуриться, отчего сделалась очаровательной. — Но если ты граф, то почему, скажи на милость, ты возишься с лошадьми?
— А ты сама попробуй мне это объяснить.
Она внимательно на меня посмотрела, потом обняла за шею и, прижавшись щекой к щеке, прошептала:
— Тебе недостаточно иметь титул. Тебе надо... Надо доказать миру, что ты... — Она порылась в своем французском запасе слов и сказала: — Что ты... настоящий!
Я издал глубокий вздох, в котором смешались любовь и облегчение, и поцеловал ее туда, где над ухом свисала темная прядь.
— Моя жена будет графиней, — сказал я. — Как тебе это?
— Пожалуй, я могла бы это вынести.
— А меня? Меня ты могла бы выносить? Всю жизнь?
— Да. Я люблю тебя, — прошептала она мне в ухо. — Только, Генри...
— Да? «Только» — что?
— Оставайся и дальше настоящим. Ты не перестанешь быть настоящим?
— Нет, — грустно сказал я.
Она отступила на шаг, мотая головой:
— Я сказала глупость. Даже если я так быстро усомнилась, это значит, что тебе постоянно приходится что-то доказывать остальным.
— Постоянно, — согласился я.
— И все же тебе не следует заходить так далеко. — Сердце у меня вдруг защемило. — Тебе вовсе нет необходимости делать мне предложение.
У меня екнуло сердце.
— Далеко не всем делают предложения на заднем дворе пекарни у помойки, — пробормотала Габриэлла. Ее губы задрожали и растянулись в кривую улыбку, от которой у меня внутри все содрогнулось.
— Милая... — сказал я.
— Генри, — сказала она, — меня просто распирает от счастья.
Я поцеловал ее, и меня охватило, похоже, такое же чувство, что и Габриэллу. Прошло еще полминуты, и наваждение кончилось. Я вспомнил о Саймоне.
— Что такое? — спросила Габриэлла, увидев, что я вдруг выпрямился.
— Время...
— А!
— И Саймон...
— Мне страшно за него, — прошептала Габриэлла.
— Мне тоже.
Она взяла листок у меня из рук и посмотрела на него.
— Мы делаем все, чтобы не сказать правды — что все это означает.
— Да, — тихо согласился я.
— Вот и скажи, пожалуйста, сам.
— Это была та весточка, которую он мог оставить. Причем единственным способом. — Я замолчал и пристально посмотрел в ее серьезные глаза. После секундной паузы я закончил: — Его больше нет в живых.
— Может, он попал в тюрьму, — растерянно сказала Габриэлла.
Я покачал головой:
— Саймон уже третий, кто вот так исчез. Был некто Баллард, организовывавший транспортировку лошадей отсюда, потом Питерс — у него была как раз моя работа. Теперь они оба исчезли. Баллард пропал год назад. Они как в воду канули.
— Этот Билли... — медленно начала Габриэлла.
— Этот Билли, — продолжил я, — молод, жесток и носит под мышкой заряженный револьвер.
— Пожалуйста, не возвращайся с ними.
— Я в безопасности — пока я буду помалкивать. — Я забрал у Габриэллы отчаянное послание Саймона, скрепил булавкой банкнот и записку, собрал былинки сена и положил все это в бумажник. — Я вернусь в Англию и там разберусь, к кому мне следует обратиться.
— В полицию, — сказала Габриэлла.
— Не уверен.
Я вспомнил о югославской купюре и о словах Габриэллы, сказанных ею в первый наш вечер вместе: «Коммунисты начинаются в Триесте». У меня было чувство человека, ненароком оступившегося и угодившего в кротовую нору, где он обнаружил целую тайную сеть подземных ходов. Было маловероятно, что те, с кем меня свела судьба, были самыми заурядными мошенниками. Это были курьеры, агенты... и бог знает, на кого они могли работать. Удивительно, что я так близко соприкоснулся с людьми, о существовании которых только догадывался, но тем не менее и не надеялся увидеть воочию. Впрочем, соседи Питера и Хелен Крогер в Кранли-Драйв, наверное, тоже были бы сильно удивлены.
— Билли, скорее всего, уже выгрузил то, что доставил в сетке, — сказал я, — хотя я, конечно, вернусь и...
— Нет, — горячо перебила меня Габриэлла. — Не ищи. Именно это, наверное, и сделал Саймон. Обнаружил деньги. А Билли увидел.
— Наверное, так оно и случилось. А в тот раз полетели еще двое конюхов, которых я ранее не встречал. Где-то в полете Саймон обнаружил то, на что я не обращал внимания. Как это случилось, что он потом сделал? Может, потому, что там оказался один лишний человек, может, потому, что Билли не удалось отвлечь его внимание теми способами, что сработали в моем случае, а может, из-за их личных взаимоотношений, о чем мне не было известно. Так или иначе, Саймон понял, чем занимается Билли, и Билли это тоже понял. Саймон, наверное, вспомнил в конце полета, что Баллард и Питерс исчезли безвозвратно и что у него нет возможности посадить Билли, юного подонка с револьвером, в тюрьму. Саймон смог улучить несколько минут в туалете. Карандаша под рукой не оказалось. Только булавки и флакон, который я вручил ему в офисе авиакомпании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35