Но я в своем ответе, опубликованном в этом месяце, среди прочих аргументов привожу вопрос: отчего же в таком случае Леофранк подделал биографию Альфреда, а не самого Вулфлака?
– Возможно, потому, что избранный им способ куда хитроумнее. Он пишет биографию Альфреда, в которой святому Вулфлаку отводится выдающаяся роль, и таким образом с большим успехом протаскивает мученика в историю.
– В точности то же ответил и Скаттард, – мрачно кивнул я.– Если принять эту теорию, не столь уж невероятными покажутся и прочие его дикие домыслы. И венец всего – неслыханная, абсурдная идея, будто Альфред не разбил датчан, а, напротив, был разбит ими, платил им дань и числился в их вассалах.
Остин бесстрастно меня разглядывал.
– А разве все это так валено?
– Я не могу спокойно смотреть, как кто-то за счет ложных научных идей строит себе карьеру. Эта публикация сделала его главным претендентом на новую должность профессора истории в Оксфорде. Но если я найду то, что ищу, а именно: оригинальный текст Гримбалда, который, как я думаю, видел антикварий Пеппердаин в тысяча шестьсот шестьдесят третьем году, я опровергну аргументы Скаттарда и докажу подлинность «Жизни» Гримбалда.
– А до того, как Скаттард опубликовал свою статью, кто был наиболее вероятным кандидатом?
Я почувствовал, что краснею.
– Я тогда раздумывал, выдвигать ли свою кандидатуру, если ты это имеешь в виду.
– И Скаттард на тебя напустился, потому что видел в тебе возможного соперника?
– Вне всякого сомнения.
– Так значит, обнаружение манускрипта существенно повысит твои шансы?
Меня поразила злоба в его тоне, и я подумал, не объясняется ли его горький настрой тем, что он, обладая блестящими задатками, получил весьма скромный диплом и, таким образом, не смог остаться преподавать в колледже. Частично в этой неудаче был виноват он сам, поскольку упорно отказывался браться за неинтересную ему работу, хотя имелись и другие причины.
– Я далеко не уверен, что мне нужен этот пост. Тихие кабинетные занятия и преподавание – вот все, чего я желаю, и это у меня уже есть. Уважение и привязанность учеников значат для меня больше, чем профессорское звание.
Остин самым вызывающим образом улыбнулся:
– А что будет, если ты найдешь манускрипт, но он не подтвердит твою теорию?
Чтобы перевести разговор на другую тему, я произнес:
– А не пора ли тебе, Остин, посмотреть твой подарок? Он поднял пакет.
– Я о нем чуть не забыл.– Он очень бережно развернул бумагу и извлек книгу.– Спасибо.
Несколько неловко я сказал:
– Мне кажется, здесь сделано неизмеримо много для разрешения спорных вопросов, касающихся хронологии.
– Очень мило с твоей стороны. Уверен, это ценный труд.
Притворившись заинтересованным, он открыл книгу и стал просматривать.
– Автор – из Колчестерского колледжа, а это для нас с тобой лучшая рекомендация. В своей области он поистине блестящий специалист. Знаю, ты не согласишься, но он утверждает, что геологические открытия отодвигают сотворение мира на миллионы лет назад. Я понимаю, что...
– С Локардом ты хочешь встретиться из-за этого треклятого манускрипта? – прервал меня Остин.
– Ты ведь с ним знаком?
– О да, мне он известен. Известен как бессердечный и честолюбивый ученый сухарь. Он один из тех, для кого видимость важнее сути, форма ценнее содержания. Ему подобные торчат на берегу житейского моря, не решаясь замочить хотя бы подошвы.
– Пусть себе бережет свои ноги, лишь бы дело знал, – усмехнулся я.
– Как ученый он, может, что-то и знает, но не как носитель духовного звания. Снаружи он ритуалист, а внутри такой же безбожник, как, например, автор вот этого.– Он похлопал по книге. – Подобно многим в наши дни, он пренебрег существом религии и обратился к внешним атрибутам. Все эти научные гипотезы про обезьян, окаменелости и галактики не имеют отношения к делу. Пусть все на свете можно объяснить одной теорией – назовем ее рационалистическо-научной, – но это не значит, что не существует другой, более обширной теории, по отношению к которой первая играет подчиненную роль.
– А, ты говоришь о том, что, сотворяя мир утром в понедельник четыре тысячи четвертого года до Рождества Христова, Бог подкинул окаменелости с целью испытать нашу веру – как утверждают твои достославные единомышленники?
– Нет, я не об этом. Если ты снизойдешь до того, чтобы выслушать мои аргументы, тебе, наверное, станет ясна моя точка зрения.
В его словах я уловил обиду умного человека, упустившего в жизни свои возможности. Мы ненадолго смолкли.
– Надеюсь, ты не нажил себе врага в лице доктора Локарда, – произнес я, вспомнив слова старика Газзарда. – Судя по всему, он человек влиятельный.
– Влиятельный? Ну и чем же он может мне навредить? – спросил Остин, роняя книгу на пол.
– В худшем случае он может добиться, чтобы тебя уволили.
– Да, по мирским меркам он человек влиятельный, если ты это имеешь в виду.
– Как ты проживешь, если потеряешь должность?
– С трудом. У меня нет за душой ни запасов, ни друзей, которые могли бы помочь. Но неужели ты думаешь, что я буду плакать по своей работе – обучать деклассированных юнцов в скверном маленьком городишке? Меня тянет обратно в Италию. Помнишь, я был там однажды?
– Но, Остин, на что ты будешь жить? Даже в Италии без какого-нибудь дохода не обойтись.
– Ты все на свете сводишь к деньгам и службе. Неужели ты не понимаешь, что это вещи второстепенные? В конечном итоге.
– Какие же тогда первостепенные?
Он уставился на меня с непостижимым выражением, и когда мне стало ясно, что другого ответа не будет, я спросил:
– Ты хочешь сказать, что важнее всего спасение души? Я постарался, чтобы в моем тоне не прозвучал сарказм.
Но на лице Остина появилась горькая улыбка:
– Ты только что обвинил меня в том, что я верю в « вечную Жизнь и прочую ерунду».
– Прошу прощения. Я на минуту забылся. Насмехаться над чужими верованиями противно моим принципам.
– Как бы эти верования ни были смешны? – В голосе Остина чувствовалась ирония.
– История говорит, что едва ли не во всех обществах большинство людей верило в бессмертие души. Веруя в божественное воздаяние, ты, по крайней мере, солидарен с большинством.
Он жестом остановил меня:
– Я еще сам не разобрался. Я верю в добро и зло, в спасение и проклятие. Верю полностью и безоговорочно. Это для меня такая же реальность, как стул, на котором я сижу. Еще большая. По твоим словам, я попался на приманку вечной жизни, но послушай, осуждение для меня более реально и убедительно, чем спасение. И гораздо более вероятно.
А я-то уж было решил, что вот-вот его пойму.
– Почему ты так говоришь?
Он смотрел мне в глаза, пока я не отвел взгляд.
– Позволь, я обращу к тебе твой же вопрос. Что для тебя первостепенно? Что в конечном итоге главное?
Ответить оказалось нелегко.
– Наверное, наука. Истина. Гуманизм.– Я замолк.– Бога ради, Остин, это вопрос для студентов. Главное – стараться быть порядочным человеком. Стараться делать максимум. Я имею в виду, уважать и понимать других людей. Реализовывать свои интеллектуальные способности, обеспечивать потребности и наслаждаться прекрасным.
– Вот и различие между нами. Позволь, я тебе объясню. Предположим, тебе нужно описать свою жизнь как некое путешествие, что бы ты тогда сказал?
– Не понимаю.
– Я говорю о том, что для тебя жизнь – это медленное продвижение по открытой равнине; и спереди и сзади земля просматривается до горизонта.
– Ясно. А твоя жизнь тебе представляется иначе? Он улыбнулся:
– Да. Для меня жизнь – опасный поиск в густом тумане и тьме; под ногами узкая горная тропа, с обеих сторон бездна. Временами туман рассеивается, и, когда светлеет, я замечаю рядом головокружительные обрывы, но впереди виден пик, к которому я стремлюсь.
– В моей жизни тоже случаются нежданные приключения. К примеру, когда мне попалась ссылка на то, что в здешней библиотеке может найтись манускрипт...
– Я не о манускриптах говорю, – прервал меня Остин.– Как насчет страстей?
Я неловко ухмыльнулся:
– В нашем возрасте, Остин...
– В нашем возрасте! Что за чушь. Можно подумать, ты старик.
– Остин, мы уже не юнцы. Нам обоим скоро минет полсотни.
– Полсотни! Разве это возраст? Впереди еще несколько десятков лет.
– Так или иначе, страстей мне хватило, пора поставить точку.
– Полагаю, ты намекаешь на...
– Молчи, Остин. Право, я не хочу ворошить прошлое.
– Ас тех пор?
– С тех пор?
– Прошло уже больше двух десятков лет. Неужели с тех пор для тебя все кончилось, кроме профессиональной жизни?
– Моя профессиональная жизнь – которой ты, видимо, пренебрегаешь как малозначительной – даровала мне множество радостей и преимуществ. У меня есть ученики, коллеги, научные труды и книги. Полагаю, я уважаемый человек в колледже и в своей профессии. Можно смело утверждать, что многие из молодых людей, которых я учил, чувствуют ко мне такую же привязанность, как я к ним.
– Ты словно бы говоришь о прошлом. Разве у тебя нет желания завладеть этой должностью? Или тебя вполне устраивает, что она достанется этому типу – Скаттарду, так ты его назвал?
– Я уже сказал, что не намерен ради нее унижаться. Кроме того, это риск.
– Риск?
– Если станет известно, что я домогался профессорского звания и потерпел неудачу, я буду унижен.
– И это ты называешь риском?
– Мне не нужна эта должность. Моя профессиональная жизнь и без того полна.
– Отлично.– Остин откинулся на спинку кресла.– Ты никогда не подумывал о том, чтобы снова жениться?
– Я все еще женат, – отозвался я коротко. И, встретив испытующий взгляд Остина, добавил: – Насколько мне известно.
– Насколько тебе известно. Что ж, могу сказать...
– Я не хочу ничего знать. Я сказал уже, у меня нет желания обсуждать это.
– Неужели двадцать лет назад ты забыл о страстях навсегда? Ты ни к кому не питал с тех пор нежных чувств? – В его тоне слышалось скорее нетерпение, чем симпатия.
– Как бы я мог? Я не свободен. Кроме того, как я уже сказал, страстей мне хватило с избытком на всю жизнь.– Видя, как Остин молча за мной наблюдает, я ляпнул: – Я совершенно счастлив тем, что имею.
– Счастье, – произнес он мягко, – это нечто большее, чем отсутствие несчастий.
– Возможно, однако меня пугает воспоминание о том несчастье, которое я пережил двадцать лет назад. Отсутствие страданий – этого с меня довольно.
– Как ты можешь такое говорить? Единственное, что в жизни важно, – это страсть. Единственное.
На язык напрашивалось множество ответов: что так называемая страсть – это часто не более чем юношеская любовь к приключениям, желание оказаться в центре внимания, но, взглянув Остину в лицо, я не решился заговорить. В нем была такая сосредоточенность, такая сила чувств. Я отвел глаза. На что, черт возьми, он намекает? Что за страсть составляет существо его жизни? Кто объект этой страсти? Странно было даже связывать понятие «страсть» с человеком нашего возраста. И все же я не исключал, что он прав. Безусловно, прав, если речь идет о любви. Однако слово «любовь» Остин не упоминал.
– Что ты имеешь в виду под страстью?
– Как будто и так не понятно! Я имею в виду, что мы живем не в себе и для себя, а существуем настолько, насколько нас воссоздает воображение другого человека, – существуем, участвуя в его жизни с максимальной полнотой. Это участие касается воображения, интеллекта, физической и эмоциональной сферы – со всеми конфликтами, которые отсюда вытекают.
– Я в это не верю. По-моему, наш удел – полное одиночество. То, что ты описываешь, это просто временная одержимость.– Я улыбнулся.– Именно временная, пусть даже иногда она длится всю жизнь.
– Одиночество становится нашим уделом только по нашему собственному выбору.
Я был не согласен, но возражать не стал. Меня охватило любопытство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58