И тут же, из совершенно другого уголка моего сознания, выскочила мысль — а ведь мы почти остались без денег! — и связалась, столкнулась с той, что это потому, что я в самом деле в течение долгого времени не написал ни строчки, если не считать статей.
Не раз я собирался проверить баланс всех наших банковских счетов — если там, конечно, вообще имелся еще хоть какой-нибудь баланс, чтобы проверять его. Придерживаясь теории — то, чего не видишь, не может навредить тебе, — я вот уже целых полгода не вскрывал банковских уведомлений и скопил их уйму. С некоторым запозданием я заметил: подобная корреспонденция из банка стала приходить не в привычных бежевых, а — в белых конвертах. Как же мне захотелось в этот момент приложиться к своей фляжке!
— Я работаю, — сказал я, почувствовав, как бурлящий гнев перерос в чувство стыда, от которого сразу же вспыхнуло мое лицо. Мне самому была отвратительна та дерзость, которая прозвучала в моем голосе.
— Я же говорил тебе, хоть что-то, да он пишет, — вмешался Джо с ноткой сострадания в голосе, которое Коррин оставила без малейшего внимания. — Да и страховка покроет все расходы по операции, так ведь?
— Да.
Коррин глубоко вздохнула и устремила на меня взгляд своих очаровательных темных глаз.
— Расс, меня тревожит не столько твоя работа, сколько моя дочь.
Джо уставился на зажатый в коленях стакан, тогда как взгляд Коррин оставался прикованным ко мне.
— Изабелла могла бы и не упасть сегодня, — сказал я. — Но ведь никто не в состоянии находиться рядом с ней все двадцать четыре часа в сутки.
— Мы в состоянии, Расс. Джо и я. Пусть она останется у нас. Ты тоже оставайся. Она наша дочь, а ты наш сын.
Сказав это, она посмотрела на Джо, продолжавшего глядеть в свой стакан, но он, должно быть, почувствовал на себе ее взгляд. И кивнул.
— Так будет лучше для нас всех, — сказал Джо. — На протяжении целого года ты ухаживал за Иззи. Ты нуждаешься в передышке. Тебе нужно подработать немножко денег. Кто знает, сколько понадобится после операции?
Кондиционер продолжал гудеть. Я чувствовал себя так, словно ограблен ворами, только вместо пистолетов вооруженными — добротой. В глубине души я знал, они абсолютно правы.
Но почему же тогда мне так трудно согласиться с ними?
Мне понадобилось время, чтобы понять это. Когда же понял, сделал то единственное, что мог сделать, — снова уставился в окно, лишь бы избежать умоляющих взглядов этих хороших, скромных людей.
А если уж быть до конца честным, я страшился самой мысли о том, что они — а вместе с ними и я сам, и Изабелла — поймут, сколь притягательна сама по себе эта идея — оставить Изабеллу у них! Потому и не хотел делать этого.
Противоречивые чувства клокотали во мне, били друг друга, рвали друг друга, претендуя на единоличное господство над моим сердцем. Никогда еще мне не доводилось испытывать такого внутреннего дискомфорта, быть настолько не в ладах с самим собой. Состояние такое: словно сначала меня разрезали на множество кусков, а потом собрали, но — собрали неправильно. Да и вообще, собрали ли все мои куски вместе? Я снова ощутил в себе потребность двигаться с огромной, необузданной скоростью. Но в тот же самый миг ощутил зияющую пустоту, такую же, как часом ранее, когда я стоял в нашей залитой солнечным светом спальне. Это была свобода от всякой ответственности за другого человека, от обязанности каждое мгновение прислушиваться, что бы я ни делал, к звукам наверху, зовет ли меня Изабелла, которая постоянно нуждается в том, чтобы я помог ей решить очередную задачу — проводил к душу, или вымыл стоящий рядом с кроватью горшок, или подкатил к ней инвалидное кресло, или выполнил любую другую работу из числа тех, которые человек по тысяче раз на дню совершает не задумываясь, не осознавая. Как легко, например, постричь себе ногти на ногах, когда ноги не парализованы, как легко добраться до туалета, когда можешь ходить, и как легко стоять перед своим собственным шкафом и выбирать себе одежду на сегодня, не ломая себе голову над тем, достаточно ли наряд этот длинен для того, чтобы скрыть прикрепленные к ногам скобы! И как прекрасна возможность — просто стоять, не падая на пол!
Какое же блаженное чувство — быть свободным!
Но... какую же гнетущую тоску начинаю я испытывать, когда Изабелла уходит из моей жизни хотя бы на несколько минут!
Перед глазами то и дело возникает кровать, в которой ее уже нет. Я начинаю слышать тишину, что осталась после нее. Я ощущаю безбрежную грусть бытия без нее в мире, и охватывает эта грусть меня только потому, что в этом мире есть Изабелла и она могла бы быть со мной!
Мой желудок сжался и заболел; я перестал чувствовать биение собственного сердца.
Вскоре я поплыл наперекор всем этим мощным течениям. Мне было необходимо преодолеть их и попробовать найти единственное решение, за которое я смог бы ухватиться без каких бы то ни было сомнений. И я кинулся сквозь них, стал продираться сквозь них в поисках этого решения.
И... я нашел его! Я настиг его, погрузил в него пальцы и что было сил прижал к груди. Конечно же, я хочу того — наконец-то и без всяких условий понял я это, — что явится наилучшим для Изабеллы. Не для меня. Не для Коррин и Джо. Для Изабеллы.
— Она довольно сильно вывихнула себе ногу в колене, — снова стал наступать на меня Джо.
— Хватит, — сказал я. Закрыл глаза и положил голову на спинку дивана. А влажный ветер из кондиционера обдувал меня, правда, лишь половину моего лица.
Я услышал, Коррин встала, и через секунду моей щеки коснулись ее пальцы, легко похлопали, что выражало ее благодарность, утверждало полную мою капитуляцию и раскрывало ее радость от моего решения, которое Коррин считала правильным.
— Может быть, тебе хотелось бы пойти ненадолго к ней, — сказала она, — а я пока приготовлю обед.
* * *
В маленькой комнате я прилег рядом с Изабеллой. Она чуть шевельнулась, когда я устраивался у нее под боком, улыбнулась, когда я потянулся и взял ее руку в свою.
— Значит, убежала от меня? — сказал я.
— Я никогда от тебя не убегу. Но так будет л-л-луч-ше... пока.
— Я знаю. Это была всего лишь еще одна из моих неудачных шуток.
— Все снова будет о'кей, правда ведь?
— Да.
Я поцеловал ее, а она погрузила свою руку в мои волосы и притянула меня к себе поближе. Поцелуй был долгим. Когда я уткнулся лицом в ее грудь, она коснулась и мягко надавила на переднюю часть моих брюк. Моя рука скользнула под простыню и коснулась ее теплого сухого лона. Какое-то время мы полежали так, очень медленно отыскивая то, что обычно происходило само собой. Потом Изабелла снова дотронулась до моего лица. Я взял ее руку в свою.
— Может, после операции у нас опять будет все, как раньше? — сказала она.
— Да, все будет так, как раньше.
— Я люблю тебя, Расс.
Я лежал с ней почти час, нежно поглаживая ее гладкую круглую голову, пока она спала, уткнувшись лицом мне в грудь. Я смотрел на перечное дерево за окном и наблюдал за пересмешником, прыгающим с ветки на ветку. А в какое-то мгновение я стал им. Это я — проворный, покрытый перьями. Я способен летать. Наконец-то я слетел с дерева. Взмыл ввысь, пронзив телом горячее голубое небо. Я пронесся через звезды не наступившей пока ночи. Я скользнул мимо солнца, вылетел из галактики, углубился в зияющий, раскинувшийся беспредельно бесконечный космос, и из глаз моих хлынули очистительные слезы, и заискрился в тугой атмосфере мой клюв, запылали мои перья, стали плавиться лапы. Вскоре я превратился в скелет, в кучу позвонков, в подрагивающий атом кальция.
Движение. Скорость. Быстрота. Свобода.
Когда Коррин позвала нас обедать, я помог Иззи одеться и усесться в кресло.
А потом я уехал.
* * *
Дома я прежде всего налил себе привычную порцию виски, побродил немного по веранде, прослушал записанное на автоответчик довольно краткое послание Тины Шарп. Перезванивать ей не стал. Предпочел усесться на заднем дворике в кресло, в котором любила сидеть Изабелла, лицом к юго-западу, туда, где раскинулся город. Наша Леди Каньон все так же возлежала на верхушках холмов, все так же между ее ног разливались огни Лагуны, а ее беременный живот отчетливо возвышался над горизонтом.
Зазвонил телефон. Я пошел в дом, поднял трубку, но сразу после моего «алло» звонивший повесил трубку.
Очень мило.
В кабинете я включил компьютер и начал работать над статьей о группе поддержки.
Первым делом я обрисовал общую идею, раздумывая над тем, как бы сделать, чтобы читатели не просто прочитали о существовании этой группы, но почувствовали себя сопричастными к ней. Но пока получались одни словеса.
Я снова выпил, потому что мне не понравились мои манипуляции с первым абзацем. А еще потому, что я все время видел Изабеллу, лежащую на узенькой кровати в родительском доме. А еще потому, что газетная статья — дело достаточно трудное, чтобы справиться с ним без подобных вливаний, — мне кажется, именно поэтому так высок процент алкоголизма в среде журналистов.
В конце концов, подумал я, можно довести статью лишь до этого абзаца, чтобы предоставить Карле Дэнс право швырнуть мне ее обратно в лицо. Правда, не «Журналу», а запуганным читателям решать, как им относиться к этой самой группе поддержки.
Телефон зазвонил снова, и опять неизвестный положил трубку, как только я ответил.
«Точь-в-точь как Эмбер любила делать двадцать лет назад, — подумал я, — когда тайком от Мартина Пэриша назначала мне свидание». Правда, тогда мы три раза вешали трубку. Это был наш код. Это означало, что сейчас она — с Марти, но жаждет встретиться со мной. Марти она при этом говорила: у подруги занято. Три звонка означали: встреча состоится в тот же вечер. Вечера, приходившиеся на четные числа, подразумевали свидание в верхнем баре ресторана «Башня». Нечетные — в одном из кабинетов китайского «Мандарина». Два поздних звонка — о, как же я ждал этих двух вечерних звонков! — возвещали о том, что она приедет ко мне домой. Я всегда чувствовал себя неуютно — почему это именно Марти? — но, возвращаясь в те далекие времена, когда все мы были молоды, я вижу: любая, самая высокая цена за встречу с Эмбер всегда была оправдана. Всегда.
Телефон зазвонил снова, и, к моему изумлению, звонящий снова повесил трубку. Три звонка. Исключительно из любопытства я открыл календарь: шестое июля, четное число, значит — бар в «Башне».
Я уставился на экран компьютера, пытаясь найти первую определяющую фразу. Эта первая фраза обеспечивала пятьдесят процентов успеха статьи. Если она удачна, остальные ложатся прямо в точку. Наконец я написал: «Что, если она и в самом деле в баре „Башни“?»
Нет.
Передо мною возник образ размозженного черепа Эмбер: кровь, свалявшаяся масса темных волос, мертвые глаза. Я очистил экран.
Но тут же увидел ее в машине, взятой напрокат, на мгновение освещенную огнями Прибрежного шоссе, испуганно смотрящую через лобовое стекло на меня.
Даже из могилы, где бы она ни находилась, Эмбер являлась ко мне.
Снова я подумал об Изабелле. Я так сильно хотел любить ее! Но пальцы сами напечатали: «Один или два коктейля в баре „Башня“ могут оказаться весьма кстати. Ты их вполне заработал».
Нет. Это я тоже стер. Еще некоторое время посидел и — одним махом набрал три первые страницы статьи.
Сделал перерыв, заглянул в холодильник, хотя еще не был голоден. Снова посидел на веранде. Потом полежал на нашей кровати, совершенно по-дурацки и чуть ли не благодарно тоскуя по Изабелле.
Вернулся в кабинет, закончил статью и отправил ее по факсу.
Наконец спустился вниз, сел в машину и поехал в бар «Башни».
Вечерами зеркала и окна «Башни» подчас сбивают с толку, создавая в помещении затемненную атмосферу. За стеной из дымчатого стекла, внизу, одиннадцатью этажами ниже, уходит в бесконечность океан. Блеск его глади отбрасывается зеркалами на тебя, где бы ты ни сидел в этом зале, в каждом уголке, ты видишь его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58