– Какие фотографии вы имели в виду, Розалинда? Те, что Миранда сделала в момент гибели Майи? Те, о которых вы говорили сегодня утром?
– А они у вас есть?
Он отрицательно покачал головой:
– Она не смогла их найти.
– Черт! Но если вы хотите поиграть в кошки-мышки, я совсем не против.
Мы смотрели друг другу в лицо, сидя на двух диванах, расположенных один напротив другого, разделенные старинным кашмирским ковром и недоверием размером с целый континент. Спустя несколько минут Проспер наклонился вперед, сократив расстояние между нами. Театральное освещение в квартире скрывало морщины на его лице, придавая ему вазелиновую привлекательность кинозвезды двадцатых годов, какого-нибудь индийского Валентино.
– Миранда рассказывала мне о вашей матери, о ее... некоторой неуравновешенности, – начал он, осторожно пробираясь по минному полю истории моей семьи. – Она хочет – мы оба хотим, – чтобы этот визит помог вам. – Он сказал, что они с женой обсуждали возможность совместной со мной поездки по Индии, разумеется, после того, как родится ребенок. Его голос звучал мягко, умилительно и казался каким-то липким, словно теплая патока. В какой-то момент я почти поверила ему. – Но ведь, Розалинда, ты сама все осложняешь. Я понимаю, конечно, что это был трудный год для тебя: ты потеряла партнера, умер твой отец, но...
Чтобы развеять его чары, я резко поднялась с дивана.
– В этой обители есть такая земная вещь, как телефон?
Проспер взмахом руки указал на громоздкий старомодный телефонный аппарат за диваном.
Я набрала номер «Ледяного дома». Человек, ответивший мне, сообщил, что сегодня вечером Роби не вызывали.
– Можно мне поговорить с Мистри? – спросила я, тщательно выговаривая каждое слово. – Скажите ему, что с ним хочет говорить корреспондент Би-би-си. – Прошло несколько минут. – Привет, Калеб. Можно побеседовать с вами об одном фильме, который вы когда-то снимали, о «Циклоне» и о вашей работе над «Бурей» Проспера? Сегодня вечером? Прекрасно. Я приеду через час.
– Не кажется ли вам, что на сегодня уже достаточно интервью? – спросил Проспер, когда я повесила трубку. – Уже довольно поздно. Вам бы лучше пораньше лечь спать.
– А кто вам сказал, что я собираюсь бодрствовать всю ночь?
Проспер был слишком хорошо воспитан для того, чтобы развивать тему. Он просто сказал, что дождь возобновился и что здесь практически невозможно найти такси, поэтому вызвал своего шофера и попросил его довезти меня до студии Калеба.
Я пила виски убийцы, а теперь поеду в машине убийцы. А может быть, убийство так же легко смывается дождем, как водяная позолота?
* * *
Большинство тех, у кого в Бомбее возникают проблемы с желудком, считают, что причина в дурном качестве местной кухни. Они говорят: «Ну, конечно же, я ни разу не прикасался к их воде! Я же прекрасно знаю, что она кишит бактериями». Но на самом деле яд часто попадает в организм из более замаскированного источника. Эти люди забывают о бомбейском льде.
Моголы перевозили лед с Гималаев на лодках по рекам до Лахора, а оттуда почтовыми повозками – в Дели. Двенадцать кусков по четыре килограмма в день. Представьте себе телерекламу: армейский денди из XIX столетия в красном мундире смакует свое виски и просит, чтобы ему подали лед. В следующем кадре мы видим гору снега. «Еще льда, бой!» – эхом разносится по горным вершинам, и тысячи маленьких смуглых человечков врубаются в гималайский ледник. Две тысячи миль, лодки, повозки, носильщики, и наконец лед доходит до нашего джентльмена. От горы остался маленький кусочек. «Черт возьми, бой! – орет наш гордый офицер. – Я же просил два кубика!»
Лед в тропиках – высший символ цивилизации. В Бомбее существовало поверье, что вода со льдом должна быть чистой по определению, независимо от ее происхождения. Ее использовали в качестве укрепляющего средства и подавали гостям перед сном, как некое подобие стакана горячего молока в наших краях. Вода со льдом кажется такой чистой, такой холодной, смотрится так по-западному, так не по-индийски. Но ведь это всего лишь упаковка. А внутри сидит все тот же местный микроб, который и устраивает неизбежный ураган в ваших внутренностях. Так часто бывает: вас убивает то, чему вы больше всего доверяете.
Виски, пиво и бомбейский лед с толикой желчи. К тому моменту, когда я приехала в студию к Калебу, мне уже было совсем плохо. К несчастью, охранник почему-то отсутствовал. Некому было предоставить мне последний шанс не совершать и эту глупость.
14
Калеб сидел в своем режиссерском кресле и читал роман под названием «Черный георгин» об одержимости автора образом своей убитой и разрубленной на куски матери. На полу рядом с Калебом лежал матрац с пятнами, как я предположила, краски, имитировавшей кровь в ходе съемок какого-нибудь недавнего зверского эпизода.
Режиссер соизволил взглянуть на меня, только когда я подошла совсем близко.
– Хорошая книга, – сказал он. – Вам известно, что в преступлениях, вызванных какой-либо сильной страстью, убийца всегда так или иначе демонстрирует свою патологию? По Волльмеру, автору учебника по криминалистке, если следователь объективно и внимательно проанализирует все вещественные доказательства: сопоставит брызги крови со струйками, большими и маленькими пятнами, лужицами; различные типы гематом и синяков с рваными ранами, возникающими, как правило, в результате ударов дубинкой, при которых кусочки кожи, тканей и сосудов глубоко заходят в кость, – а затем посмотрит на все с субъективной точки зрения убийцы, очень часто преступление, казавшееся ему загадочным и запутанным, предстает вдруг простым и понятным.
– Из чего вытекает, что, совершая преступление, следует сохранять возможно большее хладнокровие. Это имеет какое-то отношение к нашему разговору? Вы отыскали какое-то преступление в моем прошлом, которое на первый взгляд поражает вас своей запутанностью?
Он улыбнулся.
– У каждого в прошлом есть какое-нибудь преступление. Меня очень интересует кровь. Знаете ли, кровные узы, гены... То, что мама и папа передают своим отпрыскам. Может ли доброе чрево породить дурного сына, а дурное – доброго.
– Как бы мне хотелось, чтобы в моем присутствии перестали цитировать Шекспира. Неужели вы все думаете, что мы в Англии только и делаем, что разгуливаем в котелках и декламируем ямбические пентаметры? А в тяжелые дни утешаем себя сонетами о королевском семействе?
– Моя старая тетушка любила королевскую семью, – заметил Калеб. – Она жила в трущобах. Когда я в первый раз поехал в Лондон, то сказал ей: «Тетушка, я привезу тебе любую вещь, какую ты пожелаешь, кашемировую шаль, драгоценности, скажи, что ты хочешь». И она попросила фотографию королевы с автографом, сделанную где-то около 1959 года, ту, где она с собачкой-корги. Это был предел мечтаний моей тетушки. К несчастью, она уже умерла.
– Так же, как и собачки-корги.
– Вы смеетесь надо мной. Я видел их на фотографиях.
– Это всего лишь чучела.
Он рассмеялся. Отложил книгу. Бросил взгляд на матрац.
– Я просмотрела несколько отрывков из фильмов Проспера, – сказала я быстро. – И что же, по-вашему, я должна была в них обнаружить?
– Вы ничего не узнали?
Я покачала головой и почувствовала плеск убийственного виски у себя в мозгу.
– Вижу, вы не большая любительница кино. Тогда я подскажу вам то, что вы не сумели разглядеть в этих фильмах. Великий Проспер Шарма не более чем сплошной обман и надувательство. В нем нет ничего своего, ни крупицы. Так же, как у всех нас здесь, в Бомбейвуде, все его творчество порождено западным влиянием. Единственное его отличие от всех остальных в том, что он берет более достойные источники для заимствования. Выверяет и проверяет лучшими образцами. «Забриски-Пойнт» Антониони, «Похитители велосипедов» де Сика, «Незнакомцы в поезде» Хичкока...
– «Циклон» Мистри?
– Значит, вы все-таки обратили внимание.
– А почему ваш фильм не вышел в прокат?
– Вам следовало бы спросить Проспера. Это дело рук его ребят. – Он указал на синяк на моем лице. – Я слышал, у вас было небольшое столкновение с нашими местными крутыми экстремистами – врагами любой женской эмансипации, полагающими, что место женщины – у домашнего очага.
– Не совсем. Я была в священных пещерах Хаджры и какие-то негодяи вырвали у меня из рук... – Я не закончила.
– Что?
– Ваши глаза... В первый раз, когда мы встретились, они показались мне серыми.
– Моя мать была голубоглазой ведьмой, которую соблазнил английский джентльмен. Среди моих предков было много женщин, которых совращали англичане.
Он помолчал минуту, ожидая, пока до меня дойдет суть сказанного, после чего он взял меня за руку и провел своим пальцем по моей ладони и указательному пальцу.
– Холм здесь у вас не очень развит. Признак дурных наклонностей. – Он нежно коснулся указательным пальцем синяка на лице. – Такая удивительно белая кожа у индианки, – произнес он. – Но ведь вы всего лишь наполовину индианка, не так ли? Или... вы что-то говорили мне об этом... какая-то странная часть, даже не половина? – Он провел пальцем по порезу у меня на щеке, вдоль нижней губы до ссадины под ней. – Красивые губы, – сказал он и слегка надавил на ссадину. Затем надавил снова, сильнее, пока из нее не засочилась кровь. Это нажатие вызвало у меня необычное ощущение.
– Кровь Розалинды, – сказал Калеб, – чисто-голубая. Хотелось бы мне знать, какова на вкус эта голубая кровь?
Он слизнул кровь с пальца.
– Не такая уж и чисто-голубая, – откликнулась я.
Следующий час мне хочется переписать. Переснять его, отказавшись от западной откровенности кадра, убрать из него соски, задницу, влагалище, член и запах пота. Мне недостает утонченности Сатьяджита Рэя: долгий медленный кадр с силуэтом пары за москитной сеткой. Рэй говорил о любовных сценах в своих фильмах, что если бы он сделал их более откровенными, с крупными планами, более ярким освещением, улюлюканье из зала заглушило бы его изысканный, призванный создать нужное настроение саундтрек со стрекотанием кузнечиков и отдаленным воем шакалов.
Прекратив слизывать кровь с пальца, Калеб сказал:
– Вы не против, если я стану вашим гуру? Давайте начнем с самого начала.
Он сообщил мне, с чего собирается начать, и начал. Когда я попросила его не делать этого, он не обратил на мои слова ни малейшего внимания. Ни один мужчина до сих пор не вел со мной столь напряженной беседы во время занятий любовью, как это делал Калеб. Если такое вообще можно назвать занятием любовью. Иногда произнесение слов становится высшим проявлением садизма, а выслушивание их – таким же проявлением мазохизма. Большую часть того, что мы делали, мне не хочется вспоминать.
Камера снимает в основном панорамные кадры, выхватывая с почти заученным бесстрастием мгновения сильнейшей боли и не менее сильного удовольствия. Ритм подчеркивается подробным изучением текстуры тел и характера движений: жесткость чередуется с томной мягкостью, проникновение с принятием, ритмическое напряжение при сильном сероватом освещении вызывает ощущение дурного предчувствия.
Когда все это закончилось, я лежала на матраце среди влажных запахов и следов улиток, чувствуя сильный холод и пустоту, с кислым привкусом во рту, как это часто бывает после долгого приступа рвоты. От меня ничего не осталось. Как раз то, к чему я так страстно стремилась, – промывание памяти.
Калеб натянул джинсы и лег на спину, заложив руки за голову. Губы в форме усов Раджпута, с постоянно загнутыми уголками.
– Вот видите, – произнес он, – если это сделать правильно, не остается почти никаких следов крови.
Кожа у него на груди блестела от пота. Я не могла понять, какое желание она у меня вызывает, прикоснуться к ней губами или плюнуть на нее. Я перевернулась на живот, скрестив руки под собой и представив образ черепахи, принявшей оборонительную позу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80