Это еще одна причина, по которой я не сразу связал ее лицо с вашим. Она была больше похожа на вас после...
– После чего?
– О нет, это слишком мрачное сравнение.
– Но продолжайте же.
– После падения.
– Вы видели ее после того, как она совершила самоубийство?
– Я видел фотографии, которые были у Калеба. Что-то вроде посмертных масок, которые раньше делали из гипса. Он носил эти фотографии с собой еще несколько месяцев после того, как произошло несчастье, бедняга. Мне кажется, он никак не мог избавиться от чувства вины перед ней.
– Итак, вы говорите, что ее присутствие смущало Калеба и он не чаял, как от нее избавиться. Поэтому он и женился во второй раз так быстро.
– Ее присутствие действительно смущало Калеба, но сказать, что он был рад ее уходу, нельзя. Нет, дорогая моя, совсем нет. После ее гибели парень был совершенно сломлен. Несколько месяцев вообще не мог работать. А потом сделался каким-то странным.
– Странным? А не возникало ли предположения, что это не было самоубийством?
– Ну, что вы! Конечно, нет. Их маленькая девочка, Нони, видела все собственными глазами. И она дала очень надежные и при этом очень страшные показания. Соседи нашли девочку в ванной. Она лежала там, свернувшись калачиком от ужаса. Да, вот так... Что с вами, вам плохо, дорогая моя?
– Со мной все в порядке.
Она была в ванной, когда я нашла ее, как я сказала отцу.
– Нони нужна была мать. Поэтому Калеб и женился так быстро. Безусловно, второму браку до первого было далеко. Любви там особой не было.
– Хотя этот брак, бесспорно, больше его устраивал с точки зрения положения в обществе.
– Вне всякого сомнения. – Бэзил помолчал немного. – Я ведь пытаюсь излагать факты, а не судить. Конечно, я постоянно задаюсь вопросом, был бы взлет Калеба столь молниеносным, если бы...
– Если бы Сефали была жива? Значит, его вторая жена оказалась более изысканным и цивилизованным деревом?
Он усмехнулся.
– Как вы любите метафоры, моя милая девушка. – Он бросил взгляд на часы. – Мне не хотелось бы торопить вас, однако вы сами говорили...
Я поднялась.
– Да. Извините, если отняла у вас время. Спасибо, вы мне очень помогли.
Он улыбнулся немного загадочной улыбкой.
– Неужели? Мне очень приятно это слышать. – Пожимая мне руку на прощание, он пристально посмотрел мне в глаза. – У вас больной вид. Вы, видимо, плохо переносите сезон дождей.
15
Поначалу я никак не могла найти изображение маленького цветка на заполненных людьми магазинчиках вокруг старого комплекса кинотеатра «Голиаф».
Крошечную лавчонку легко было совсем не заметить: она была чуть пошире входа, узкая и темная, совсем без окон. Среди соседних лавок она выделялась только своеобразием рекламной вывески с цветком. Не характерным для Индии очаровательным, но грубоватым творением народного искусства, а элегантной, несомненно европейской, розой на длинном стебле. Я протиснулась между шкафами с товаром к столу и позвонила в стоявший на нем колокольчик. С меня градом катился пот от чудовищной духоты. Появился человек, столь же худой и узкий, как и магазин.
– Я ищу Гула, – сказала я. – Я знакомая Сами.
Узкий человек что-то промычал в ответ и исчез.
– Он практически не говорит по-английски, – послышался голос из-за стола.
Затем передо мной мелькнула тень, и я увидела прокаженного на скейтборде.
– Я – его голос и его словарь, – сказал прокаженный. Он говорил с явно выраженным американским акцентом. – А вы та самая дама из Би-би-си?
– А вы, должно быть, Гул? – Я более пристально взглянула на него. – Кажется, я вас откуда-то знаю.
– Меня зовут Гулаб, как конфеты с сиропом. Но Сами называл меня Гул, что значит «роза». Я видел вас у отеля «Тадж-Махал», куда я иногда хожу просить милостыню. И на пляже Чоупатти. В то утро, когда вы беседовали там с полицейскими, я возлагал цветы на место, где нашли тело Сами. И потом тоже. Пляжный художник – мой друг. Сами тоже был моим другом. И даже больше чем другом. Мы познакомились много лет назад. Он приносил мне объедки из кухни «Тадж-Махала», где тогда работал. Он был моим учителем. Я любил его. – Он произнес это очень просто без какого-то пафоса в голосе. – Сами всем нам давал надежду.
– Гулаб.
Где-то в глубинах моей памяти мелькало его лицо.
– «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет». Меня научил этому Сами. Мои родители назвали меня так до того, как... – Он указал на свое изуродованное тело.
– Вы хорошо говорите по-английски. Но с американским акцентом.
– Этому акценту я научился у хиппи в шестидесятые годы. Как вы думаете, сколько мне лет? – Его лицо было таким же бугристым, как топографическая карта холмистой местности. К счастью, он не стал дожидаться ответа, который прозвучал бы либо неискренне, либо грубо. – Мне пятьдесят семь. И за все эти годы только Сами обходился со мной как с человеком.
– А что вам известно о фотографиях Сами? – спросила я.
Морщинистое и бугристое лицо еще больше сморщилось от горя.
– Я знаю только, что это были сексуальные фотографии и что из-за них он и погиб. Вот и все. В течение нескольких последних лет Сами вел такую жизнь, о которой я практически ничего не знал.
«Меня преследуют евнухи и прокаженные», – писала мне когда-то сестра.
– Значит, это не вы вместе с Сами беспокоили мою сестру Миранду Шарму своими преследованиями?
Гулаб опустил глаза:
– Это был я. И мне стыдно за это. Но я ходил с Сами только один раз. И теперь очень сожалею об этом.
– Возможно, ваше имя произносил Сами, умирая. Я думала, вы знаете, где находятся фотографии.
– Если бы я знал, то давно бы отдал их тем людям, которые хотят их заполучить. Многим здесь хочется найти себе другое жилище, как этого хотел и я. Но за это не стоит умирать. Сами же вселял в нас иллюзию, что мы обладаем некой силой. – Он исчез в темных глубинах лавчонки, а затем появился снова с цветастой папкой в руках. – Единственное, что у меня осталось от него, – это картинки, которые он рисовал для меня.
Внутри папки лежали рисунки, сделанные той же рукой, что и мое изображение Сканды. Рисунки, хранившиеся у Гулаба, сделаны на миллиметровой бумаге, каждая фигура очень точно вымерена, словно художник планировал затем делать увеличение.
– Сами вас когда-нибудь рисовал? – спросила я, пытаясь поймать ускользающие от меня связи и задаваясь вопросом, не было ли одно из лиц на полях украденной книги лицом Гулаба.
– Это вас удивляет? – Он улыбнулся, и рифленая поверхность его лица сморщилась сразу во всех направлениях, сделав его похожим на мордочку пекинеса. – Мы ведь одно время были очень близкими друзьями. Но другие рисунки я храню дома. Если вы хотите их посмотреть, я с удовольствием покажу их вам.
– Вы живете здесь неподалеку?
– В Джехангир-Бауг, одной из колоний скваттеров на окраине Бомбея.
– В таком случае сегодня вечером я уже к вам не поеду. Как насчет завтрашнего дня? Как с вами можно связаться?
– Приходите утром к телеграфу рядом с громадным рекламным плакатом на Кэделл-роуд. Я там вас буду ждать.
– А как мне найти это место?
Гул рассмеялся:
– О, это совсем несложно. Я живу рядом с громадной доской объявлений. И все таксисты знают дорогу, так как она находится на краю Джехангир-Бауга, где гонят самый лучший в Бомбее самогон. Вы, как подъедете туда, сразу почувствуете его аромат. Он настолько хорош и настолько прибылен, что все наши хижины уже электрифицированы. А некоторым удается даже, пожив месяцев девять в Бомбее и поварив это время самогон, затем вернуться в родную деревню и на заработанные таким образом деньги купить клочок земли. Но не моим родителям, которые до сих пор находятся в руках бессердечного самогонного магната.
– Во сколько мы с вами встретимся?
Он бросил на меня удивленный взгляд:
– Приезжайте утром в любое удобное для вас время. А я вас найду.
* * *
Сатьяджит Рей говорил, что кино как искусство ближе к западной музыке, чем к индийской, так как в Индии не существует традиции неизменного, четко направленного времени. Музыка в Индии основана прежде всего на импровизации. Одно и то же произведение может исполняться и два часа, и пятнадцать минут.
«Она не имеет ничего общего с сонатой или симфонией, у которых есть четко определенное начало и конец независимо от личности дирижера», – говорил Рей. Продолжительность индийской песни зависит от настроения музыканта, температуры, времени суток. Индийскую музыку можно сравнить только с джазом.
Но кино как вид искусства заключено в строгие временные рамки. Я подумала о фильме, который снимал Проспер, о том, как далеко продвинулась его работа и где находился режиссер, когда два подонка насмерть замучили Сами.
«Жена бросается в объятья мужа, хоть грех его ей хорошо известен...» Меня преследовала мысль о том, что Миранде известно о преступлениях мужа. Или наполовину известно, ведь она и сестрой была мне наполовину. Возможно, она признается себе в этом только в те ночи, когда ощущение жизненной тщеты накрывает ее тяжелым и душным пологом.
16
Я сидела в баре отеля с банкой теплого пива «Кингфишер» и читала сценарий, который дал мне Бэзил. Калеб превратил шекспировскую «Бурю» в историю об унижении жителей колонии колонизаторами. Судя по сделанным от руки поправкам Проспера, размывание идей Калеба было постепенным, но при этом достаточно ощутимым. Результатом стал сценарий, оправдывавший, а отнюдь не осуждавший право каждого следующего повелителя на власть.
Но по-настоящему меня захватили заметки, сделанные Проспером в промежутках между эпизодами и в самом конце рукописи. Как и во всем сценарии, в них прослеживалась эволюция от осуждения к оправданию, еще один признак личностной эрозии. Здесь я отыскала магическую фразу: «Моя цель рассказать о телах, которым была придана иная форма». Проспер пометил ее «Метаморфозы», добавив между строк: «Ариэль как хиджра? Духов и демонов взять из бомбейского цирка лилипутов или?..» Я пристально всматривалась в его мелкий неразборчивый почерк. «...Сами и его труппы друзей-уродов?»
И тут смысл фразы наконец-то дошел до меня, и я поняла, где раньше видела Гулаба. Целый большой участок головоломки очень удачно сложился воедино, но многие факты по-прежнему оставались столь же неуловимыми, как и угри в заливном.
Дежурный в студии Калеба ответил мне по телефону, что Роби как раз завершает съемку в одном из эпизодов фильма. Через несколько минут к телефону, тяжело дыша, подошел друг Сунилы собственной персоной.
– Роби? Это Розалинда Бенегал. Мне нужно связаться с Сунилой.
Он кашлянул.
– Я могу ей передать все, что вы пожелаете, мадам.
И тут мне пришло в голову, что на данном этапе он может оказаться даже более полезен, чем Сунила.
– Мне нужно пройти в Центральный отдел реквизита после окончания рабочего дня. Вы не знаете, как это можно сделать?
– Зависит от того, в какую часть отдела вы хотите пройти, мисс. Разные части по-разному охраняются.
– В ту часть, которую вы называете «Музеем ран». Там могут находиться некоторые вещи, принадлежащие Суниле.
– Где? Я мог бы поискать их завтра, когда приду на работу.
Мне не понравился чрезмерный энтузиазм, с которым юноша произнес эту фразу. Особого доверия он не вселял. Но мне нужна его помощь.
– Знаете, это не так просто объяснить. Вы не могли бы меня провести в музей сегодня вечером? У вас есть ключи?
Он рассмеялся.
– Больше, чем ключи, мисс. У меня есть Сунила. Охраннику очень нравится Сунила. Я приведу ее с собой.
Он заканчивал работу в одиннадцать и должен был ждать меня у входа в отдел реквизита между 23.30 и полуночью. Теперь я могла только уповать на то, что в эту ночь Рейвен не будет работать сверхурочно.
Томас ответил на звонок на его мобильный только со второго раза. Он сказал, что считает совершенным безрассудством отправляться куда-то так поздно ночью, когда вот-вот может разразиться муссонный ливень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
– После чего?
– О нет, это слишком мрачное сравнение.
– Но продолжайте же.
– После падения.
– Вы видели ее после того, как она совершила самоубийство?
– Я видел фотографии, которые были у Калеба. Что-то вроде посмертных масок, которые раньше делали из гипса. Он носил эти фотографии с собой еще несколько месяцев после того, как произошло несчастье, бедняга. Мне кажется, он никак не мог избавиться от чувства вины перед ней.
– Итак, вы говорите, что ее присутствие смущало Калеба и он не чаял, как от нее избавиться. Поэтому он и женился во второй раз так быстро.
– Ее присутствие действительно смущало Калеба, но сказать, что он был рад ее уходу, нельзя. Нет, дорогая моя, совсем нет. После ее гибели парень был совершенно сломлен. Несколько месяцев вообще не мог работать. А потом сделался каким-то странным.
– Странным? А не возникало ли предположения, что это не было самоубийством?
– Ну, что вы! Конечно, нет. Их маленькая девочка, Нони, видела все собственными глазами. И она дала очень надежные и при этом очень страшные показания. Соседи нашли девочку в ванной. Она лежала там, свернувшись калачиком от ужаса. Да, вот так... Что с вами, вам плохо, дорогая моя?
– Со мной все в порядке.
Она была в ванной, когда я нашла ее, как я сказала отцу.
– Нони нужна была мать. Поэтому Калеб и женился так быстро. Безусловно, второму браку до первого было далеко. Любви там особой не было.
– Хотя этот брак, бесспорно, больше его устраивал с точки зрения положения в обществе.
– Вне всякого сомнения. – Бэзил помолчал немного. – Я ведь пытаюсь излагать факты, а не судить. Конечно, я постоянно задаюсь вопросом, был бы взлет Калеба столь молниеносным, если бы...
– Если бы Сефали была жива? Значит, его вторая жена оказалась более изысканным и цивилизованным деревом?
Он усмехнулся.
– Как вы любите метафоры, моя милая девушка. – Он бросил взгляд на часы. – Мне не хотелось бы торопить вас, однако вы сами говорили...
Я поднялась.
– Да. Извините, если отняла у вас время. Спасибо, вы мне очень помогли.
Он улыбнулся немного загадочной улыбкой.
– Неужели? Мне очень приятно это слышать. – Пожимая мне руку на прощание, он пристально посмотрел мне в глаза. – У вас больной вид. Вы, видимо, плохо переносите сезон дождей.
15
Поначалу я никак не могла найти изображение маленького цветка на заполненных людьми магазинчиках вокруг старого комплекса кинотеатра «Голиаф».
Крошечную лавчонку легко было совсем не заметить: она была чуть пошире входа, узкая и темная, совсем без окон. Среди соседних лавок она выделялась только своеобразием рекламной вывески с цветком. Не характерным для Индии очаровательным, но грубоватым творением народного искусства, а элегантной, несомненно европейской, розой на длинном стебле. Я протиснулась между шкафами с товаром к столу и позвонила в стоявший на нем колокольчик. С меня градом катился пот от чудовищной духоты. Появился человек, столь же худой и узкий, как и магазин.
– Я ищу Гула, – сказала я. – Я знакомая Сами.
Узкий человек что-то промычал в ответ и исчез.
– Он практически не говорит по-английски, – послышался голос из-за стола.
Затем передо мной мелькнула тень, и я увидела прокаженного на скейтборде.
– Я – его голос и его словарь, – сказал прокаженный. Он говорил с явно выраженным американским акцентом. – А вы та самая дама из Би-би-си?
– А вы, должно быть, Гул? – Я более пристально взглянула на него. – Кажется, я вас откуда-то знаю.
– Меня зовут Гулаб, как конфеты с сиропом. Но Сами называл меня Гул, что значит «роза». Я видел вас у отеля «Тадж-Махал», куда я иногда хожу просить милостыню. И на пляже Чоупатти. В то утро, когда вы беседовали там с полицейскими, я возлагал цветы на место, где нашли тело Сами. И потом тоже. Пляжный художник – мой друг. Сами тоже был моим другом. И даже больше чем другом. Мы познакомились много лет назад. Он приносил мне объедки из кухни «Тадж-Махала», где тогда работал. Он был моим учителем. Я любил его. – Он произнес это очень просто без какого-то пафоса в голосе. – Сами всем нам давал надежду.
– Гулаб.
Где-то в глубинах моей памяти мелькало его лицо.
– «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет». Меня научил этому Сами. Мои родители назвали меня так до того, как... – Он указал на свое изуродованное тело.
– Вы хорошо говорите по-английски. Но с американским акцентом.
– Этому акценту я научился у хиппи в шестидесятые годы. Как вы думаете, сколько мне лет? – Его лицо было таким же бугристым, как топографическая карта холмистой местности. К счастью, он не стал дожидаться ответа, который прозвучал бы либо неискренне, либо грубо. – Мне пятьдесят семь. И за все эти годы только Сами обходился со мной как с человеком.
– А что вам известно о фотографиях Сами? – спросила я.
Морщинистое и бугристое лицо еще больше сморщилось от горя.
– Я знаю только, что это были сексуальные фотографии и что из-за них он и погиб. Вот и все. В течение нескольких последних лет Сами вел такую жизнь, о которой я практически ничего не знал.
«Меня преследуют евнухи и прокаженные», – писала мне когда-то сестра.
– Значит, это не вы вместе с Сами беспокоили мою сестру Миранду Шарму своими преследованиями?
Гулаб опустил глаза:
– Это был я. И мне стыдно за это. Но я ходил с Сами только один раз. И теперь очень сожалею об этом.
– Возможно, ваше имя произносил Сами, умирая. Я думала, вы знаете, где находятся фотографии.
– Если бы я знал, то давно бы отдал их тем людям, которые хотят их заполучить. Многим здесь хочется найти себе другое жилище, как этого хотел и я. Но за это не стоит умирать. Сами же вселял в нас иллюзию, что мы обладаем некой силой. – Он исчез в темных глубинах лавчонки, а затем появился снова с цветастой папкой в руках. – Единственное, что у меня осталось от него, – это картинки, которые он рисовал для меня.
Внутри папки лежали рисунки, сделанные той же рукой, что и мое изображение Сканды. Рисунки, хранившиеся у Гулаба, сделаны на миллиметровой бумаге, каждая фигура очень точно вымерена, словно художник планировал затем делать увеличение.
– Сами вас когда-нибудь рисовал? – спросила я, пытаясь поймать ускользающие от меня связи и задаваясь вопросом, не было ли одно из лиц на полях украденной книги лицом Гулаба.
– Это вас удивляет? – Он улыбнулся, и рифленая поверхность его лица сморщилась сразу во всех направлениях, сделав его похожим на мордочку пекинеса. – Мы ведь одно время были очень близкими друзьями. Но другие рисунки я храню дома. Если вы хотите их посмотреть, я с удовольствием покажу их вам.
– Вы живете здесь неподалеку?
– В Джехангир-Бауг, одной из колоний скваттеров на окраине Бомбея.
– В таком случае сегодня вечером я уже к вам не поеду. Как насчет завтрашнего дня? Как с вами можно связаться?
– Приходите утром к телеграфу рядом с громадным рекламным плакатом на Кэделл-роуд. Я там вас буду ждать.
– А как мне найти это место?
Гул рассмеялся:
– О, это совсем несложно. Я живу рядом с громадной доской объявлений. И все таксисты знают дорогу, так как она находится на краю Джехангир-Бауга, где гонят самый лучший в Бомбее самогон. Вы, как подъедете туда, сразу почувствуете его аромат. Он настолько хорош и настолько прибылен, что все наши хижины уже электрифицированы. А некоторым удается даже, пожив месяцев девять в Бомбее и поварив это время самогон, затем вернуться в родную деревню и на заработанные таким образом деньги купить клочок земли. Но не моим родителям, которые до сих пор находятся в руках бессердечного самогонного магната.
– Во сколько мы с вами встретимся?
Он бросил на меня удивленный взгляд:
– Приезжайте утром в любое удобное для вас время. А я вас найду.
* * *
Сатьяджит Рей говорил, что кино как искусство ближе к западной музыке, чем к индийской, так как в Индии не существует традиции неизменного, четко направленного времени. Музыка в Индии основана прежде всего на импровизации. Одно и то же произведение может исполняться и два часа, и пятнадцать минут.
«Она не имеет ничего общего с сонатой или симфонией, у которых есть четко определенное начало и конец независимо от личности дирижера», – говорил Рей. Продолжительность индийской песни зависит от настроения музыканта, температуры, времени суток. Индийскую музыку можно сравнить только с джазом.
Но кино как вид искусства заключено в строгие временные рамки. Я подумала о фильме, который снимал Проспер, о том, как далеко продвинулась его работа и где находился режиссер, когда два подонка насмерть замучили Сами.
«Жена бросается в объятья мужа, хоть грех его ей хорошо известен...» Меня преследовала мысль о том, что Миранде известно о преступлениях мужа. Или наполовину известно, ведь она и сестрой была мне наполовину. Возможно, она признается себе в этом только в те ночи, когда ощущение жизненной тщеты накрывает ее тяжелым и душным пологом.
16
Я сидела в баре отеля с банкой теплого пива «Кингфишер» и читала сценарий, который дал мне Бэзил. Калеб превратил шекспировскую «Бурю» в историю об унижении жителей колонии колонизаторами. Судя по сделанным от руки поправкам Проспера, размывание идей Калеба было постепенным, но при этом достаточно ощутимым. Результатом стал сценарий, оправдывавший, а отнюдь не осуждавший право каждого следующего повелителя на власть.
Но по-настоящему меня захватили заметки, сделанные Проспером в промежутках между эпизодами и в самом конце рукописи. Как и во всем сценарии, в них прослеживалась эволюция от осуждения к оправданию, еще один признак личностной эрозии. Здесь я отыскала магическую фразу: «Моя цель рассказать о телах, которым была придана иная форма». Проспер пометил ее «Метаморфозы», добавив между строк: «Ариэль как хиджра? Духов и демонов взять из бомбейского цирка лилипутов или?..» Я пристально всматривалась в его мелкий неразборчивый почерк. «...Сами и его труппы друзей-уродов?»
И тут смысл фразы наконец-то дошел до меня, и я поняла, где раньше видела Гулаба. Целый большой участок головоломки очень удачно сложился воедино, но многие факты по-прежнему оставались столь же неуловимыми, как и угри в заливном.
Дежурный в студии Калеба ответил мне по телефону, что Роби как раз завершает съемку в одном из эпизодов фильма. Через несколько минут к телефону, тяжело дыша, подошел друг Сунилы собственной персоной.
– Роби? Это Розалинда Бенегал. Мне нужно связаться с Сунилой.
Он кашлянул.
– Я могу ей передать все, что вы пожелаете, мадам.
И тут мне пришло в голову, что на данном этапе он может оказаться даже более полезен, чем Сунила.
– Мне нужно пройти в Центральный отдел реквизита после окончания рабочего дня. Вы не знаете, как это можно сделать?
– Зависит от того, в какую часть отдела вы хотите пройти, мисс. Разные части по-разному охраняются.
– В ту часть, которую вы называете «Музеем ран». Там могут находиться некоторые вещи, принадлежащие Суниле.
– Где? Я мог бы поискать их завтра, когда приду на работу.
Мне не понравился чрезмерный энтузиазм, с которым юноша произнес эту фразу. Особого доверия он не вселял. Но мне нужна его помощь.
– Знаете, это не так просто объяснить. Вы не могли бы меня провести в музей сегодня вечером? У вас есть ключи?
Он рассмеялся.
– Больше, чем ключи, мисс. У меня есть Сунила. Охраннику очень нравится Сунила. Я приведу ее с собой.
Он заканчивал работу в одиннадцать и должен был ждать меня у входа в отдел реквизита между 23.30 и полуночью. Теперь я могла только уповать на то, что в эту ночь Рейвен не будет работать сверхурочно.
Томас ответил на звонок на его мобильный только со второго раза. Он сказал, что считает совершенным безрассудством отправляться куда-то так поздно ночью, когда вот-вот может разразиться муссонный ливень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80