И только мы лишены этих приятных хлопот: нам
нечего обустраивать. И от этого особенно тоскливо. Оказалось, мы - соль,
рассыпанная по всей тарелке, и каждый берет в щепоть сколько ему нужно.
Дома своего у нас не было и нет. И хлопоты наши одни, прежние: физически
просто уцелеть, всего лишь выжить. Для этого надо, оказывается, уехать с
земли, где родился. Куда? Безразлично. В Израиль? Не буду ли и там
чувствовать себя никем, чужим, пришельцем, всего лишь эмигрантом, а не
сыном? Я не знаю языка. Ладно, язык с грехом пополам можно выучить, чтобы
зайти в магазин за мясом или в аптеку за аспирином. Но чтобы чувствовать
себя там евреем, нужно родиться там или приехать совсем ребенком, как
Сашенька...
Эти раздумья Левина были не случайны и не вчера возникли. Их
разогревала невестка - волевая, настырная. В последнее время в семье жила
напряженность. Невестка твердила: "Надо ехать, пока не поздно, пока
мышеловка не захлопнулась". Несмотря на свои двадцать девять лет, нрав и
напор у нее были многоопытного человека, склад ума жесткий; меньше всего,
убеждая, пользовалась эмоциями. "Вот факты, - говорила она обычно. Она
преподавала в школе математику, ни с кем не конфликтовала, но и садиться
себе на шею не позволяла. Однажды завуч спросил: "Евгения Ильинична, как у
вас дела с интернациональным воспитанием? У нас должна быть комплексная
комиссия облоно". - "Плохо, Ярослав Николаевич, - ответила она. - Не
справлюсь. Никак не могу отучить детей вырезать на партах слово "жид"...
Она не приносила домой слухов, а рассказывала эпизоды из жизни школы,
и это были в ее понимании самые сильные аргументы, поскольку школа -
точное зеркало общества.
Как-то пришла веселая. За обедом вдруг сказала:
- Интересный разговорчик был в учительской. Наша милая словесница
Тамара Даниловна где-то раздобыла миниатюрное издание Пушкина на двух
языках - на русском и параллельно на идиш. Показывает мне и этак невинно:
"Евгения Ильинична, интересный вы народ, евреи... Я, конечно, хорошо
отношусь к вам, но все у вас не такое. Даже вот читать надо справа налево,
а не как у всех - слева направо". Я ей тут и вмазала: "Когда ваш народ и
многие другие еще ходили в шкурах, мой народ уже создал Библию, которую вы
сейчас читаете слева направо". Она обалдела и испуганно лепечет, она же у
нас из парторгов: "Я Библию не читала". Я ей говорю: "Напрасно, Тамара
Даниловна. Тогда бы вы мне не задавали таких вопросов". Она у нас вообще
большая интернационалистка. Был у нас такой ученик Миша Рубинчик. Хулиган,
двоечник, полный балбес. Однажды наша Тамара Даниловна спрашивает у него:
"Кто написал "Недоросль" - "Не знаю, какой-то не русский". Что вы думаете
она сказала ему на это? Объяснила, кто такой Фонвизин, происхождение его
фамилии? Как бы не так! У нее хватило ума крикнуть на весь класс: "Сам ты
не русский!" Сейчас этот Рубинчик то ли в Израиле, то ли в Штатах.
Небольшое приобретение для тамошнего общества. Он на всю жизнь сохранит
приятное воспоминание о нашей школе и о стране, где родился.
- Разве вам не ясно, что отсюда надо уезжать? - обратилась она к
Левину.
- Куда б ты ни уехала, все равно ты будешь думать по-русски. Я уже не
говорю о нас, стариках, - тихо сказал Левин.
- А почему вы печетесь только о себе? - вспыхнула невестка. - У меня
есть сын, ваш внук, о котором надо думать сегодня, сейчас!
Левин понял: возражать бесполезно. Да и что возражать? Она била по
живому. Было неприятно, больно, раздумья бесплодны, только истязают
безысходностью, последнее время эта безысходность завыла в полный голос.
Национальное вокруг стало концентрироваться, осознавать себя, и оттого
стала заметней неприкаянность и отторгнутость евреев. Несмотря на то, что
официально стало легче. Может, даже именно поэтому: где-то открываются
синагоги, создаются общества, кружки по изучению иврита и идиш, выходят
какие-то газеты, журналы. Но все это - самообман, иллюзии возрождения.
Возрождаться уже некому и нечему. Все позабыто, уничтожено. Дух вышел...
В этот вечер она словно добивала их, была возбуждена, в каком-то
раже:
- Вы помните Иду Семеновну Поляк? Я встретила ее соседку, украинку,
они прожили тридцать лет рядом. Так вот эта соседка едет по приглашению
Иды Семеновны в Хайфу...
Левин хорошо знал Иду Семеновну. Ее муж, покойный уже, часто по
просьбе прокуратуры проводил бухгалтерские экспертизы. Она преподавала
русский язык и литературу в школе, где учился сын Левина. Считалась в
городе одним из лучших учителей. В 1979 году ее пригласили в мединститут
на должность и.о. ассистента на кафедру иностранных языков преподавать
русский для иностранных студентов. Ректор подписал приказ, она приступила
к работе. Студенты ее очень любили. А там были кубинцы, индийцы,
африканцы, немцы и арабы. Через два месяца ректора вызывает секретарь
обкома по идеологии и устраивает разнос: почему Поляк приняли на работу,
не согласовав с обкомом, тем более она беспартийная, а с иностранцами
должны работать коммунисты. А, главное, надо щадить национальные чувства
арабов. Ректор заикнулся, мол, давайте письменное распоряжение. Но
секретарь обкома не растерялся, пообещал, что будет приказ министерства. И
точно: через какое-то время из министерства пришла бумага, что на этой
кафедре сокращается одна ставка. Разумеется, уволили Поляк - она была на
кафедре новенькая, не увольнять же старых работников. Интересно, знали ли
об этой подлой возне студенты-арабы?..
- Знаешь, - с победительной улыбкой обратилась невестка к мужу, все
время молчавшему и осторожно поглядывавшему то на Левина, то на мать, -
когда Гомулка в конце шестидесятых изгонял евреев из Польши, очень
остроумно сказал их писатель Слонимский. Он провожал кого-то из уезжавших.
На вокзале, где висят таблички-указатели "К поездам", "Камера хранения",
"Туалет" и прочие он посоветовал повесить еще одну: "Пусть последний
погасит свет".
- Делайте, что хотите, - устало сказал Левин. - Конечно, если вы
уедете, мы с мамой потащимся за вами, - он обреченно поднялся из-за стола.

13
На работу Левин пошел не к девяти, а к десяти, поднялся утром
подавленный, с головной болью, как после бессонной ночи. После вчерашнего
разговора с невесткой словно все выело в душе.
Не заходя к себе, заглянул в комнату Михальченко. Тот был уже на
месте, сидел за столом, здоровой рукой перелистывал какие-то бумаги, а в
кулаке больной разминал тугое резиновое кольцо.
- Почта есть? - спросил Левин.
- Почта-то есть, только для вас ничего.
- Молчит Мюнхен, - сказал разочарованно Левин. - Ничего из этого не
выйдет, Иван. Глухое дело. Ухватиться не за что.
- Подождем еще, Ефим Захарович, куда деваться. Там у вас посетитель.
- С чем?
- Отца разыскивает. Пропал без вести... Вы будете смеяться, -
заулыбался Михальченко, - но он тоже немец.
- Ты что, издеваешься?! - вскипел Левин. - Ты где их берешь?
- Так уж получилось, Ефим Захарович, совпадение, - хохотал
Михальченко, утирая глаза.
- Совпадение.... - пробурчал, поднимаясь Левин...
В коридоре у его двери на стуле дожидался Тюнен Александр.
- Вы ко мне? - спросил Левин.
- К товарищу Левину.
- Заходите.
- Я приезжий, - сразу сказал Александр, усаживаясь на стул.
- Издалека?
- Вообще-то из Дудинки. А в данный момент из Энбекталды, это в
Казахстане.
- Каким же образом попали к нам в бюро?
- Разыскиваю отца. Сунулся для порядка в милицию, а там висит ваш
рекламный плакат. Подумал, что в милиции будут отбрыкиваться, а если и
примут заявление, начнется тягомотина. Решил, что за свои кровные
надежнее, хотя и дерете вы, как в ателье мод высшего разряда.
На последнее замечание Левин не отреагировал, хотя оно и покоробило.
- Чтоб не дурить вам голову, вот почитайте, - Александр протянул
Левину большой конверт, в котором лежала подробная справка, сделанная
майором Жумекеном Каназовым.
- Что ж, Александр Георгиевич, майор Каназов сделал все с толком, а
вы сетовали на милицию, - сказал Левин.
- Я дружил с его братом. Я ведь из тех мест, родился там, вырос.
- А ваши родители?
- Их привезли туда в сорок первом.
Левин понял, о чем речь.
- А где родители жили до войны?
- Здесь, в Старорецке.
- Кто по профессии ваш отец?
- Бухгалтер. А дед был то ли директором гимназии, то ли какого-то
училища. Отец рассказывал, но я не помню. Дед утонул, когда меня еще на
свете не было.
- В Старорецке есть у вас родственники?
- Ни здесь, и нигде.
- А знакомые?
- У меня нет.
- А у отца?
- По-моему, нет... Впрочем, не знаю, - неуверенно ответил Тюнен. - Но
он никогда ни о ком не вспоминал. И Старорецк редко упоминал. По понятным
причинам.
- Ваш отец, как я понял, верующий? Эта полоска конверта с маркой ФРГ
найдена Каназовым в Библии, служила закладкой.
- Верующий. А какое это имеет значение?
- Я должен искать человека, о котором ничего не знаю. А мне надо
знать. И как можно больше. Может и не имеет значения, что он верующий, а
может имеет. Он часто переписывался с кем-нибудь?
- Не имею понятия. В доме Каназов не нашел никакой переписки.
- От кого же он мог получить письмо из Германии?
- Даже представить себе не могу.
- Как часто вы виделись с отцом?
- Как когда. Иногда каждый год, иногда раз в два-три года.
- Заметно. Не богатые у вас сведения о нем.
- Это уж, как говорят, наши внутренние дела.
- Разумеется. Но я ведь сейчас вынужден вторгаться в ваши эти
внутренние дела.
- Тоже правильно.
- Каким образом конверт из ФРГ мог попасть в дом к вашему отцу?
- Без понятия.
- Вы считаете, что у вас родственников в ФРГ нет. Но может быть, вы
просто не знаете об их существовании. А отец вот узнал. Сейчас у многих
советских немцев отыскались там родственники. И многие едут отсюда.
- Правильно делают.
- Вы так считаете?
- А вы - нет? - Тюнен в упор глянул в глаза, в которых играла
усмешка. И Левин понял, что имел в виду его собеседник: "Ты ведь еврей,
ваши валят, так что ты мне голову морочишь?"
- Ладно, вернемся к конверту, - вздохнул Левин. - Где же остальная,
большая его часть и содержимое? Майор Каназов не высказывал никаких
предположений? Что из себя представляет Энбекталды? Как конверт вообще
попал в те места? Видите, сколько вопросов.
- Энбекталды, - поселок. Глушь. Девяносто процентов населения -
казахи. Есть татары, узбеки, корейцы, русские. И, по-моему, две-три
немецкие семьи. Может быть кто-то из них и переписывается. Сейчас можно.
- Если предположить, что ваш отец взял у кого-то почитать письмо или
ему предложили его, стал бы он отрезать от чужого конверта кусок для
закладки? Разве в доме не нашлось бы другой бумаги?
- Отец человек очень аккуратный, педантичный. Чужая вещь для него и
есть чужая. Хоть конверт, хоть что. Это он мне вдалбливал с детства.
- Библию он читал часто?
- Постоянно. У него, помню, закладкой торчал там кусочек картона.
Может, потерялся. Вот он и отрезал от конверта. Да еще с красивой маркой.
- Значит мысль, что конверт с письмом ему дал кто-либо, попробуем
отбросить? Как считаете?
- Это вы считайте. Я буду считать деньги. В ваших делах я не
профессионал, я по другой части.
- А с точки зрения логики?
- Тут, похоже, вы правы.
- Мог ли конверт или эта полоска от него где-нибудь валяться?
Бесхозно. И если да, то где: на улице, в мусорнике, в магазине, в
кинотеатре и так далее?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38