Во, посмотри, - он указал на папки и бумаги
на письменном столе. - Разматывай, а я вместо тебя прокачусь в Крым.
То-то...
На этом и расстались. Никакой обиды Михальченко не испытывал. Он
понимал, какой воз тянул Остапчук, и будучи на его месте, сам бы посмеялся
над чьим-нибудь предложением все бросить и идти к начальству отпрашиваться
в подобную поездку, которую, конечно, мотивировать можно было всякими
оперативными соображениями...
Билеты в Симферополь и через три дня обратно ему достали знакомые
сотрудники линейного отдела при аэропорте. Вылетел он первым рейсом и в
начале десятого утра был уже в Симферополе. Свежий, чистый после ночного
отдыха воздух наливался теплом, когда Михальченко вышел на площадь перед
аэропортом. В ларьках уже продавали арбузы и дыни, сваленные прямо на
асфальт, торговали мясистыми малиновыми помидорами и большими синими
баклажанами.
Он купил билет на рейсовый автобус, и едва машина выбралась на
загородное шоссе, прикрыл глаза и дремал до самой Тополевки. Там пассажиры
попили родниковой воды, потолкались на площадке, где бабы продавали еще
горячую кукурузу из эмалированных ведер, прикрытых белой тряпицей, орехи,
груши, яблоки, персики.
- Уродило в этом году? - спросил Михальченко у одной бабы.
- Уродило, покупайте.
Он купил десяток яблок, бросил их в пустую сумку...
Сжевав по дороге два яблока, он снова задремал: встал рано, в пять
утра. Очнулся, почувствовав, что машина притормозила, делая правый поворот
с шоссе, которое дальше удалялось на Феодосию. Теперь дорога, незаметно
поднявшись, пошла под уклон. В открытое окно влетал теплый, непривычный
для Михальченко воздух, замешанный на солоноватом ветерке моря.
Первое, что сделал Михальченко, когда автобус остановился у
маленького здания автостанции, спросил у соседа, с которым сидел рядом всю
дорогу, где можно снять комнату, - на гостиницу, как он понимал,
рассчитывать тут не приходится.
- Сходите к почте. Там бывают объявления, да и хозяйки иногда
наведываются. Пик сезона уже прошел...
Потыкавшись у почты без результата минут двадцать, узнав, где местный
рынок, он отправился туда. Его сыщицкий опыт имел ориентиры на все случаи
жизни. Через полчаса у моложавой опрятной женщины, торговавшей сливами, он
снял на три дня комнату, уплатив вперед, не торгуясь. Потом, подумав,
спросил:
- А с питанием можно?
- Сколько раз?
- Три...
- Ладно. У меня все свое в огороде. Только женщин не водить и пьянок
чтоб не было. Мужик мой не любит таких квартирантов.
- Обещаю: ни то, ни другое.
- Тогда пошли.
Позавтракав, переодевшись, натянув плавки, отдав хозяйке паспорт и
выспросив, что где находится, Михальченко собрался было идти, когда она
сказала:
- А что же так ненадолго? К нам редко кто на три дня приезжает.
- Командировка. Служба такая, - ответил он и ушел.
Еще сидя в автобусе, спускавшемся к заливу, слева на степном берегу
Михальченко заметил скопище легковых машин и палаток и понял, что это
автодикари. Сюда он прежде всего решил и наведаться. У него, правда,
имелся адрес местного напарника-фотографа, у которого проживал Локоток,
дала Ольга Лынник, но идти туда он не хотел.
В джинсах, кроссовках и майке, покрыв голову каскеткой и кинув за
плечо сумку с полотенцем, Михальченко налегке двинулся вдоль берега.
Автостоянка дикарей оказалась палаточным городком со своими улицами и
тупичками. Возник он стихийно, поселковые власти боролись с ним, но
безуспешно, и постепенно автогородок как бы узаконил свое существование.
Здесь, в стороне от шумных цивилизованных пляжей и, словно нарисованных на
театральном заднике, корпусов пансионата, территорию обнесли слегка
обструганными досками, очень белыми рядом с загоревшими лицами и телами.
Палатки были расставлены ровными рядами, получились этакие стриты и авеню.
На одной кто-то даже повесил надпись "Аризона". Из ближних камышей тянуло
стоячей вонючей водой. Гремели транзисторы и магнитолы. Под котлом,
стоявшем на кирпичах, гудела паяльная лампа, лениво и почти бесцветно в
свете яркого солнца горела портативная газовая плита, дымили мангалы,
что-то жарилось, шкварилось, варилось, над всем витал дух кухни. Мужчины
возились у машин или забивали "козла", с криком носились дети. Кто-то к
фонарному столбу приспособил розетку и сейчас брился. Метрах в ста в
стороне возвышалась куча мусора, отходов этого табора, и ветер доносил
оттуда вонь гниения.
Михальченко понял, что среди здешней публики пляжных фотографов
искать бессмысленно. Побродив еще минут пятнадцать, он двинулся к пляжу
пансионата. Найдя местечко возле двух женщин с детьми, жевавшими персики,
он разделся, оставил спокойно вещи и пошел купаться. Отплыв подальше,
теперь видел всю пляжную полосу: одни устроились в тени под навесом,
другие лежали на солнцепеке, третьи, сидя, резались в карты, иные читали,
прикрыв головы панамами или полотенцами, он даже видел чьи-то ноги,
торчавшие в кабине для переодевания. Но того, кого он искал, не было.
Трижды Михальченко заплывал, то беря правее, то левее, меняя точку обзора.
Однако безуспешно.
После обеда он отправился бродить по поселку по другую сторону шоссе,
где были жилые дома, магазины. Народу было мало, попадались, пожалуй,
только местные жители, послеобеденный сухой зной разогнал курортников.
Когда стало темнеть, Михальченко заглянул на территорию пансионата.
Побродив по немногочисленным заасфальтированным дорожкам, он зашагал
домой. Привыкший к терпеливым упорным поискам, не очень огорчался пустым
первым днем: крыша над головой и харч есть, уже хорошо сориентировался,
что и где. Побаливали плечи, видно, обгорели...
От ужина Михальченко отказался. Выпил только стакан молока с хлебом и
лег спать. Постель была удобная, ровная, без ямин, свежее белье приятно
холодило горячие плечи и спину. И благостно вздохнув, он уснул...
Встал рано, в половине седьмого. Осторожно ступая, чтоб не разбудить
хозяев, пошел в туалет, но услышал на кухне голоса.
После бритья и умывания он был приглашен к завтраку. Съел яичницу,
выпил стакан чаю и, взяв сумку, отправился на пляж, на этот раз
намереваясь пройти туда через территорию писательского дома творчества. И
тут возле почты увидел человека с двумя фотокамерами через плечо - его
окружило несколько курортников, он раздавал им вложенные в конверты
фотографии. Михальченко придержал шаг, чтоб разглядеть получше фотографа.
Было ему лет сорок. Сухой, темный от загара стручок, поджарый, узколицый,
с длинными выгоревшими волосами, одет он был в стоптанные, впитавшие много
пыли синие кеды, в почти обесцвеченную солнцем нитяную сиреневую
безрукавку и истертые серые вельветовые брюки.
Когда фотограф освободился и направился к воротам дома творчества,
Михальченко догнал его и опередив на шаг, поздоровался. Тот общительно
ответил, они пошли рядом.
- Работы хватает? - спросил Михальченко.
- Слава Богу! - взмахнул тот обеими руками. - Зимой люди хотят
вспоминать, какими красивыми они были летом... Только приехали? -
посмотрел он на белое с легким розовым отсветом лицо Михальченко.
- Да. Вчера.
- Поздновато. Но недели две-три хорошей погоды гарантирую.
- Вы что тут, без конкуренции? Видел, как вас окружили.
- Наша фирма конкуренции не боится.
- Большая фирма?
- Я и мой напарник.
- Случайно не Леня Локоток?
Словно споткнувшись, фотограф остановился:
- Вы его знаете?
- Земляки. Он и сам фотографироваться любит. Не показывал немецкий
журнал? Леня там все страницы заполнил. Реклама, но и бабки хорошие за это
платят.
- Показывал. Видел я. Что сказать? - вздохнул фотограф. -
Экстракласс: пленка, оптика, бумага, химикаты!
- Где он? Хочу повидать.
- Вчера дневным рейсом улетел уже домой. До следующего года.
У Михальченко было ощущение, что его отхлестали по физиономии,
хотелось схватить этого человека за грудки, встряхнуть, чтоб дернулась
голова и крикнуть: "Что ж ты мне вчера с утра не попался. Я же был утром
возле почты!" Уже без всякой охоты разговаривать с фотографом, он дошел с
ним до набережной и буркнув: "Ну ладно, я налево, в пансионат", поплелся,
с ненавистью вслушиваясь в плеск моря, в людские голоса, в музыку,
гремевшую где-то из динамика. Кассета, видимо, была запиленная, плохо
записанная, мелодия звучала с подвывом, "плыла". И от этого на душе
Михальченко делалось еще гнуснее... Он понимал, что ни сегодня, ни завтра
выбраться из этой курортной дыры ему не удастся, билета не достанет, тут,
наверное, за месяц наперед заказывать надо. Можно, конечно, еще сегодня
успеть уехать в Симферополь и там, в аэропорту, попытать счастья, вдруг
кто-нибудь будет сдавать билет в Старорецк. Но понимал он и то, что такой
шанс именно в Симферопольском аэропорту почти равен нулю: отсюда летят в
основном те, у кого закончились отпуска и кто спешит домой. Тогда придется
две ночи коротать в аэропорту на скамье. Это в лучшем случае. Поразмыслив,
он решил все же убить эти два дня здесь: все-таки есть крыша над головой и
нормальный харч. Он пошел на почту, чтобы позвонить Левину, но Старорецк
обещали только на завтра в двадцать ноль ноль, и Михальченко дал
телеграмму: "С Локотком разминулся. Раньше вылететь не имею возможности.
Постарайтесь не допустить его встречи с Лынник до моего возвращения. Пусть
поможет Остапчук".
33
Сын ушел к приятелю ставить сателлитарную антенну, жена с внуком
играла в домино, считая, что так легче обучить ребенка счету, привить ему
усидчивость и развить сообразительность. Левин заглянул в комнату к
невестке, она проверяла тетради.
- Женя, - окликнул он, - мне нужна полиэтиленовая обложка. Обычная.
Старая или новая, - не имеет значения.
- Эта годится? - сняла она обложку с ученической тетради.
- Вполне. Спасибо.
- Что это вы такое приобрели, что надо оборачивать?
- Редкую книгу.
- Вы начали покупать редкие книги?
- А что? Это приятное занятие.
- Не поздно ли? - вопрос был двусмысленный, и он не знал, какой смысл
держала в уме она.
- Может, я проживу еще лет десять. Не допускаешь? А потом книги
достанутся Сашеньке, - Левин все же решил уточнить вопрос невестки: что
имела в виду, произнеся: "Не поздно ли?"
Но ей, видимо, не хотелось затевать трудный для обоих разговор и
спросила:
- А что за книга?
- Это по моей части. Записки одного криминалиста, - взяв обложку, он
вышел, сел возле телевизора, включил торшер, аккуратно вставил в
целлофановые карманчики мягкий переплет книги, стараясь не погнуть углы и,
открыв последнюю страницу, пробежал взглядом содержание. С двести
семнадцатой страницы начиналась глава "Старорецкие убийства". Левин стал
читать.
"...Начало лета 1918 года было тревожным. По ночам на улицах
слышалась стрельба, какие-то крики, топот ног. По городу ползли
невероятные слухи, они множились в очередях, в толпах людей на базаре,
обрастая самыми жуткими и фантастическими подробностями: в одном уезде
живьем на кресте сожгли священника, в другом мириады крыс дожрали
последнее зерно в амбарах и ринулись за добычей по квартирам, в третьем
уезде местное ЧК отобрало у населения все дрова и весь уголь, даже из
пекарен. Я понимал, что все эти гиперболы и фантазии порождались
реальностью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
на письменном столе. - Разматывай, а я вместо тебя прокачусь в Крым.
То-то...
На этом и расстались. Никакой обиды Михальченко не испытывал. Он
понимал, какой воз тянул Остапчук, и будучи на его месте, сам бы посмеялся
над чьим-нибудь предложением все бросить и идти к начальству отпрашиваться
в подобную поездку, которую, конечно, мотивировать можно было всякими
оперативными соображениями...
Билеты в Симферополь и через три дня обратно ему достали знакомые
сотрудники линейного отдела при аэропорте. Вылетел он первым рейсом и в
начале десятого утра был уже в Симферополе. Свежий, чистый после ночного
отдыха воздух наливался теплом, когда Михальченко вышел на площадь перед
аэропортом. В ларьках уже продавали арбузы и дыни, сваленные прямо на
асфальт, торговали мясистыми малиновыми помидорами и большими синими
баклажанами.
Он купил билет на рейсовый автобус, и едва машина выбралась на
загородное шоссе, прикрыл глаза и дремал до самой Тополевки. Там пассажиры
попили родниковой воды, потолкались на площадке, где бабы продавали еще
горячую кукурузу из эмалированных ведер, прикрытых белой тряпицей, орехи,
груши, яблоки, персики.
- Уродило в этом году? - спросил Михальченко у одной бабы.
- Уродило, покупайте.
Он купил десяток яблок, бросил их в пустую сумку...
Сжевав по дороге два яблока, он снова задремал: встал рано, в пять
утра. Очнулся, почувствовав, что машина притормозила, делая правый поворот
с шоссе, которое дальше удалялось на Феодосию. Теперь дорога, незаметно
поднявшись, пошла под уклон. В открытое окно влетал теплый, непривычный
для Михальченко воздух, замешанный на солоноватом ветерке моря.
Первое, что сделал Михальченко, когда автобус остановился у
маленького здания автостанции, спросил у соседа, с которым сидел рядом всю
дорогу, где можно снять комнату, - на гостиницу, как он понимал,
рассчитывать тут не приходится.
- Сходите к почте. Там бывают объявления, да и хозяйки иногда
наведываются. Пик сезона уже прошел...
Потыкавшись у почты без результата минут двадцать, узнав, где местный
рынок, он отправился туда. Его сыщицкий опыт имел ориентиры на все случаи
жизни. Через полчаса у моложавой опрятной женщины, торговавшей сливами, он
снял на три дня комнату, уплатив вперед, не торгуясь. Потом, подумав,
спросил:
- А с питанием можно?
- Сколько раз?
- Три...
- Ладно. У меня все свое в огороде. Только женщин не водить и пьянок
чтоб не было. Мужик мой не любит таких квартирантов.
- Обещаю: ни то, ни другое.
- Тогда пошли.
Позавтракав, переодевшись, натянув плавки, отдав хозяйке паспорт и
выспросив, что где находится, Михальченко собрался было идти, когда она
сказала:
- А что же так ненадолго? К нам редко кто на три дня приезжает.
- Командировка. Служба такая, - ответил он и ушел.
Еще сидя в автобусе, спускавшемся к заливу, слева на степном берегу
Михальченко заметил скопище легковых машин и палаток и понял, что это
автодикари. Сюда он прежде всего решил и наведаться. У него, правда,
имелся адрес местного напарника-фотографа, у которого проживал Локоток,
дала Ольга Лынник, но идти туда он не хотел.
В джинсах, кроссовках и майке, покрыв голову каскеткой и кинув за
плечо сумку с полотенцем, Михальченко налегке двинулся вдоль берега.
Автостоянка дикарей оказалась палаточным городком со своими улицами и
тупичками. Возник он стихийно, поселковые власти боролись с ним, но
безуспешно, и постепенно автогородок как бы узаконил свое существование.
Здесь, в стороне от шумных цивилизованных пляжей и, словно нарисованных на
театральном заднике, корпусов пансионата, территорию обнесли слегка
обструганными досками, очень белыми рядом с загоревшими лицами и телами.
Палатки были расставлены ровными рядами, получились этакие стриты и авеню.
На одной кто-то даже повесил надпись "Аризона". Из ближних камышей тянуло
стоячей вонючей водой. Гремели транзисторы и магнитолы. Под котлом,
стоявшем на кирпичах, гудела паяльная лампа, лениво и почти бесцветно в
свете яркого солнца горела портативная газовая плита, дымили мангалы,
что-то жарилось, шкварилось, варилось, над всем витал дух кухни. Мужчины
возились у машин или забивали "козла", с криком носились дети. Кто-то к
фонарному столбу приспособил розетку и сейчас брился. Метрах в ста в
стороне возвышалась куча мусора, отходов этого табора, и ветер доносил
оттуда вонь гниения.
Михальченко понял, что среди здешней публики пляжных фотографов
искать бессмысленно. Побродив еще минут пятнадцать, он двинулся к пляжу
пансионата. Найдя местечко возле двух женщин с детьми, жевавшими персики,
он разделся, оставил спокойно вещи и пошел купаться. Отплыв подальше,
теперь видел всю пляжную полосу: одни устроились в тени под навесом,
другие лежали на солнцепеке, третьи, сидя, резались в карты, иные читали,
прикрыв головы панамами или полотенцами, он даже видел чьи-то ноги,
торчавшие в кабине для переодевания. Но того, кого он искал, не было.
Трижды Михальченко заплывал, то беря правее, то левее, меняя точку обзора.
Однако безуспешно.
После обеда он отправился бродить по поселку по другую сторону шоссе,
где были жилые дома, магазины. Народу было мало, попадались, пожалуй,
только местные жители, послеобеденный сухой зной разогнал курортников.
Когда стало темнеть, Михальченко заглянул на территорию пансионата.
Побродив по немногочисленным заасфальтированным дорожкам, он зашагал
домой. Привыкший к терпеливым упорным поискам, не очень огорчался пустым
первым днем: крыша над головой и харч есть, уже хорошо сориентировался,
что и где. Побаливали плечи, видно, обгорели...
От ужина Михальченко отказался. Выпил только стакан молока с хлебом и
лег спать. Постель была удобная, ровная, без ямин, свежее белье приятно
холодило горячие плечи и спину. И благостно вздохнув, он уснул...
Встал рано, в половине седьмого. Осторожно ступая, чтоб не разбудить
хозяев, пошел в туалет, но услышал на кухне голоса.
После бритья и умывания он был приглашен к завтраку. Съел яичницу,
выпил стакан чаю и, взяв сумку, отправился на пляж, на этот раз
намереваясь пройти туда через территорию писательского дома творчества. И
тут возле почты увидел человека с двумя фотокамерами через плечо - его
окружило несколько курортников, он раздавал им вложенные в конверты
фотографии. Михальченко придержал шаг, чтоб разглядеть получше фотографа.
Было ему лет сорок. Сухой, темный от загара стручок, поджарый, узколицый,
с длинными выгоревшими волосами, одет он был в стоптанные, впитавшие много
пыли синие кеды, в почти обесцвеченную солнцем нитяную сиреневую
безрукавку и истертые серые вельветовые брюки.
Когда фотограф освободился и направился к воротам дома творчества,
Михальченко догнал его и опередив на шаг, поздоровался. Тот общительно
ответил, они пошли рядом.
- Работы хватает? - спросил Михальченко.
- Слава Богу! - взмахнул тот обеими руками. - Зимой люди хотят
вспоминать, какими красивыми они были летом... Только приехали? -
посмотрел он на белое с легким розовым отсветом лицо Михальченко.
- Да. Вчера.
- Поздновато. Но недели две-три хорошей погоды гарантирую.
- Вы что тут, без конкуренции? Видел, как вас окружили.
- Наша фирма конкуренции не боится.
- Большая фирма?
- Я и мой напарник.
- Случайно не Леня Локоток?
Словно споткнувшись, фотограф остановился:
- Вы его знаете?
- Земляки. Он и сам фотографироваться любит. Не показывал немецкий
журнал? Леня там все страницы заполнил. Реклама, но и бабки хорошие за это
платят.
- Показывал. Видел я. Что сказать? - вздохнул фотограф. -
Экстракласс: пленка, оптика, бумага, химикаты!
- Где он? Хочу повидать.
- Вчера дневным рейсом улетел уже домой. До следующего года.
У Михальченко было ощущение, что его отхлестали по физиономии,
хотелось схватить этого человека за грудки, встряхнуть, чтоб дернулась
голова и крикнуть: "Что ж ты мне вчера с утра не попался. Я же был утром
возле почты!" Уже без всякой охоты разговаривать с фотографом, он дошел с
ним до набережной и буркнув: "Ну ладно, я налево, в пансионат", поплелся,
с ненавистью вслушиваясь в плеск моря, в людские голоса, в музыку,
гремевшую где-то из динамика. Кассета, видимо, была запиленная, плохо
записанная, мелодия звучала с подвывом, "плыла". И от этого на душе
Михальченко делалось еще гнуснее... Он понимал, что ни сегодня, ни завтра
выбраться из этой курортной дыры ему не удастся, билета не достанет, тут,
наверное, за месяц наперед заказывать надо. Можно, конечно, еще сегодня
успеть уехать в Симферополь и там, в аэропорту, попытать счастья, вдруг
кто-нибудь будет сдавать билет в Старорецк. Но понимал он и то, что такой
шанс именно в Симферопольском аэропорту почти равен нулю: отсюда летят в
основном те, у кого закончились отпуска и кто спешит домой. Тогда придется
две ночи коротать в аэропорту на скамье. Это в лучшем случае. Поразмыслив,
он решил все же убить эти два дня здесь: все-таки есть крыша над головой и
нормальный харч. Он пошел на почту, чтобы позвонить Левину, но Старорецк
обещали только на завтра в двадцать ноль ноль, и Михальченко дал
телеграмму: "С Локотком разминулся. Раньше вылететь не имею возможности.
Постарайтесь не допустить его встречи с Лынник до моего возвращения. Пусть
поможет Остапчук".
33
Сын ушел к приятелю ставить сателлитарную антенну, жена с внуком
играла в домино, считая, что так легче обучить ребенка счету, привить ему
усидчивость и развить сообразительность. Левин заглянул в комнату к
невестке, она проверяла тетради.
- Женя, - окликнул он, - мне нужна полиэтиленовая обложка. Обычная.
Старая или новая, - не имеет значения.
- Эта годится? - сняла она обложку с ученической тетради.
- Вполне. Спасибо.
- Что это вы такое приобрели, что надо оборачивать?
- Редкую книгу.
- Вы начали покупать редкие книги?
- А что? Это приятное занятие.
- Не поздно ли? - вопрос был двусмысленный, и он не знал, какой смысл
держала в уме она.
- Может, я проживу еще лет десять. Не допускаешь? А потом книги
достанутся Сашеньке, - Левин все же решил уточнить вопрос невестки: что
имела в виду, произнеся: "Не поздно ли?"
Но ей, видимо, не хотелось затевать трудный для обоих разговор и
спросила:
- А что за книга?
- Это по моей части. Записки одного криминалиста, - взяв обложку, он
вышел, сел возле телевизора, включил торшер, аккуратно вставил в
целлофановые карманчики мягкий переплет книги, стараясь не погнуть углы и,
открыв последнюю страницу, пробежал взглядом содержание. С двести
семнадцатой страницы начиналась глава "Старорецкие убийства". Левин стал
читать.
"...Начало лета 1918 года было тревожным. По ночам на улицах
слышалась стрельба, какие-то крики, топот ног. По городу ползли
невероятные слухи, они множились в очередях, в толпах людей на базаре,
обрастая самыми жуткими и фантастическими подробностями: в одном уезде
живьем на кресте сожгли священника, в другом мириады крыс дожрали
последнее зерно в амбарах и ринулись за добычей по квартирам, в третьем
уезде местное ЧК отобрало у населения все дрова и весь уголь, даже из
пекарен. Я понимал, что все эти гиперболы и фантазии порождались
реальностью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38