— Хорошо! — показывая весёлый оскал зубов, воскликнул Вэнь И. И неожиданно добавил: — До чего же есть хочется!
— Сейчас принесут, — охотно отозвался Джойс, тоже успевший проголодаться.
Чэн взглядом показал на больную ногу Вэнь И.
— Не следовало вам сюда являться.
— Заметно? — озабоченно спросил Вэнь И.
— Во-первых, заметно, а во-вторых, вы ведь теперь без самолёта.
— Верно, конечно, но разве не может быть, что кого-нибудь из нашего народа поцарапало, на второй вылет итти не сможет, а я тут как тут?
При виде носильщика с обедом Вэнь И выполз из-под крыла, приветственно помахивая ему рукой. Не дожидаясь, пока примутся за раздачу, Вэнь И сам приподнял крышку котла и зажмурил глаза от удовольствия, когда на него пахнуло ароматом лапши, сваренной со свининой и чесноком. Он ещё густо посыпал свою порцию черемшой и, ловко работая палочками, в один приём втянул метровую ленту лапши. Огромная гора горячего теста быстро исчезла из его чашки, и он потянулся за второй порцией.
— Извините, но так немудрёно и в весе прибавить, — с улыбкой заметил Чэн, который ел не спеша, маленькими кусочками отщипывая тесто пампушки.
— Это от душевного спокойствия, — совершенно серьёзно ответил Вэнь И: — уравновешенность и полное сгорание.
— Совершенно верно, — поддержал Джойс. — Уравновешенность — залог хорошего пищеварения, правильное пищеварение — залог уравновешенности. Правильный круг.
— Я вижу, мы с вами понимаем друг друга, — сказал Вэнь И. — Разрешите, я тут сосну, а вы последите за событиями. Если кто-нибудь на второй вылет не пойдёт, сразу меня в бок — очень вас прошу. Один вылет в день — это какая же жизнь для истребителя!
Он поудобнее примостил голову на парашютном чехле и широким движением закинул руки за голову. Чэн с завистью глядел на Вэнь И. Он очень устал, но не прошедшее ещё возбуждение недавнего боя лишало его самого возможности поспать.
Вэнь И уже сомкнул было веки, когда Чэн неожиданно спросил:
— Как, по-вашему: лётчики любят Фу Би-чена?
— Любят? — Вэнь И с неохотою поднял веки. — С вашего любезного разрешения, я хочу сказать, он не девица!
— Вы меня не поняли.
— А, догадался: насчёт уважения?
— Вот именно.
— Хорошего командира всегда уважают, — снова закрывая глаза, пробормотал Вэнь И. — А Фу — хороший командир. Так мне кажется, если вы позволите.
Он умолк. Чэн ожидал продолжения. Не дождавшись, приподнялся на локте и удивлённо поглядел на Вэнь И: тот уже спал, сладко посапывая. Чэну хотелось поговорить о только что прошедшем боевом вылете. Его впечатления были несколько противоречивы. Ему столько толковали здесь о необходимости отказаться от навыков истребителя-одиночки, а он видел, как вокруг основного узла боя завязывались одиночные схватки. Лётчики той самой эскадрильи, в которой он летал, бросались в одиночные атаки, даже когда враг превосходил их числом. Эти одиночные схватки не нарушали общего плана боя. А ведь Фу утром несколько раз настойчиво повторил ему: «Коллектив, организованность, слётанность, удар массой!» Повидимому, истину следовало искать где-то посредине между привычным одиночным боем и местной теорией, как её понял Чэн.
Его размышления были прерваны приходом начальника штаба. Прямой и строгий, Ли Юн расхаживал между лежавшими на земле лётчиками и собирал сведения о сегодняшнем вылете для составления боевого донесения.
— Кажется, вас можно поздравить с первым трофеем, — приветливо сказал он Чэну. Чэн уже готов был поверить тому, что начальник штаба вовсе не такой сухарь, каким показался сначала, но тут Ли Юн как бы невзначай добавил: — Но судя по тому, что докладывали очевидцы, этот трофей сам полез к вам в мешок.
Чэну показалось, что Ли Юн намерен снизить значение его первой победы: «не зазнавайся, мы знаем цену всему». И если за несколько минут до того Чэну хотелось поделиться с кем-нибудь переживаниями своего первого боевого дня, рассказать самому и услышать от других, как он сбил свой первый приз, то теперь у него пропало желание даже делать начальнику штаба официальный доклад. «Раз ты уже знаешь все со слов других, так что же нужно от меня?» — подумал Чэн и почти то же самое сказал вслух, разумеется в более вежливой форме.
Однако Ли Юн стал подробно расспрашивать его обо всём виденном: о действиях других лётчиков звена, эскадрильи и даже всего полка. Он особенно интересовался тем, кто, сколько и при каких обстоятельствах сбил самолётов противника.
— Такой странный народ, — как бы в оправдание своей настойчивости заметил Ли Юн, — от самих никогда не узнаешь ничего ясного: «товарищи видели, они скажут»… Я бы не решился назвать наш народ чересчур стеснительным, а тут вдруг превращаются в девиц.
— Позволяю себе думать, что у вас-то ошибок, наверно, не бывает, — не без язвительности ответил Чэн.
Ли Юн не заметил иронии или, хорошо владея собою, не подал виду, что заметил её.
— О да, я люблю порядок, — просто ответил он. И, словно взвесив ещё раз сказанное, повторил: — У меня порядок!
— А я, извините меня, наоборот, — сам не зная зачем, сказал Чэн, — не люблю слишком большого порядка.
— Это очень печально. — Ли Юн поднял брови. — Я думал, что вы, как инструктор, выработали в себе большую любовь к порядку. И, кроме того, считаю необходимым заметить: порядок никогда не бывает слишком большим. Наоборот: в любом, даже самом большом порядке всегда немного нехватает до полного.
Чэн отлично понимал правоту начштаба и знал, что сам он сказал о себе неправду: он любил порядок, умел его добиться и знал ему цену. Но Ли Юн принял его слова за чистую монету и наставительно повторил:
— Если вы не любите порядка, вам никогда не удастся достичь хороших результатов. Командир Лао Кэ и товарищ Фу Би-чен чрезвычайно требовательны в отношении порядка. Мы очень строго относимся к нашим людям. — Ли Юн пристально посмотрел на Чэна и ещё раз раздельно повторил: — Особенно товарищ Фу Би-чен.
С этими словами он взглянул на часы и, прямой и точный в движениях, пошёл к следующему экипажу.
7
Густая горячая тишина висела над степью. Воздух был недвижим. Но у горизонта, словно увлекаемая могучим вихрем, стена пыли вздымалась до самого неба. Она вихрилась, как от дуновения огромного вентилятора, на некоторое время повисала в воздухе и начинала медленно оседать.
Тот, кто вместе с лучами заходящего солнца поглядел бы спереди на этот извивающийся по пустыне песчаный вихрь, увидел бы в его центре мчащийся с большой скоростью автомобиль. Вихрь измельчённого в тончайшую пудру песка тянулся за ним шлейфом в несколько километров. Автомобиль летел к повисшему над горизонтом солнцу.
Лучи солнца ударяли прямо в ветровое стекло автомобиля. Водитель и сидевший рядом с ним адъютант опустили синие щитки.
Адъютант полуобернулся к заднему сиденью. Темносиний блик от щитка лежал на нижней части смуглого лица Соднома-Дорчжи. Хорошо видимыми остались только маленький, с горбинкой нос, широкие блестящие скулы и высокий лоб с упавшей на него прядью чёрных волос. Небольшие, глубоко запавшие, с узким разрезом глаза Соднома-Дорчжи были устремлены вперёд, мимо головы адъютанта.
Коренастый, с широкими плечами и высокой грудью, с глубоко засунутыми в карманы пыльника мускулистыми руками Содном-Дорчжи в течение нескольких часов не сделал иного движения, кроме необходимого для закуривания папиросы. Закурив, он держал её во рту до тех пор, пока не начинал тлеть картон.
Содном-Дорчжи ни разу не посмотрел на сидевшего по левую руку от него человека. То был ничем не приметный монгол с плоским рябым лицом. Осыпь рябин была так густа, что от набившейся в них пыли лицо стало совершенно серым. Монгол сидел, откинувшись на подушку, полуприкрыв глаза. Тонкие, почти чёрные от загара кисти его рук были зажаты между коленями.
Он сидел так же неподвижно, как Содном-Дорчжи. Его одежда состояла из одних рваных коротких штанов и куртки. Тело монгола было похоже на туго свитый жгут почерневших на солнце мускулов. Несколько больших ссадин, покрытых свежезапекшейся, ещё не успевшей почернеть кровью, виднелось на руках и пруди.
Шли часы. Нижним краем солнце уже почти коснулось гребёнки холмов на горизонте.
Содном-Дорчжи впервые, не поворачивая головы, бросил соседу.
— Гомбо, не провозись вы столько времени в Араджаргалантахите, мы были бы уже в Улан-Баторе.
— А если бы вы ещё немного опоздали к Араджаргалантахиту, я навсегда остался бы там, — спокойно ответил монгол.
Некоторое время снова длилось молчание. Потом Содном-Дорчжи бросил, ни к кому не обращаясь:
— Если лётчик не сядет в Ундур-Хане до захода солнца…
Содном-Дорчжи не договорил, но адъютант понял, что слова относятся к нему. Прежде чем ответить, он смерил взглядом часть солнечного диска, которой оставалось ещё спрятаться за горизонтом.
— Успеет, — сказал адъютант и, чтобы отвлечь мысли начальника, указал на промелькнувшую мимо автомобиля группу глинобитных домиков и юрт. Их западные стены были облиты густым багрянцем заката.
— Мунху-Ханый-сомон, — сказал адъютант.
Лай собак на миг прорезал ровный гул мотора.
Содном-Дорчжи не повернул головы.
Шофёр поднял синий козырёк: солнце ему уже не мешало.
— Скорей! — бросил Содном-Дорчжи.
Шофёр нажал на акселератор. Стрелка спидометра перешла за отметку «100».
Шофёр больше не сбрасывал газ на поворотах. Автомобиль угрожающе кренился, скрипели баллоны. Седоков прижимало то к одной, то к другой стороне кабины Содном-Дорчжи не менял позы.
Дорогу перерезал заболоченный рукав Хэрлэнгола. Шины прошуршали по воде. Брызги, как рикошетирующие пули, наискось ударили по стёклам, сбивая пыль. Автомобиль взлетел на пригорок. Это была последняя гряда пологих холмов перед спуском в долину Ундур-Хане.
Дорога пошла неглубокою балкой, тесной и извилистой. Шофёр сбросил газ и через минуту остановил автомобиль: поперёк пути медленным потоком двигалось овечье стадо. Большая его часть скрывалась за завесой пыли, из-за которой доносился только многоголосый шум.
Давать сигналы было бесполезно.
Шофёр растерянно оглянулся.
— Поезжай, — сказал Содном-Дорчжи.
Автомобиль медленно тронулся, раздвигая стадо. Ближайшие к автомобилю овцы заметались, но со всех сторон их сжимала плотная масса животных. Они давили друг друга с такой силой, что некоторые овцы взбирались на спины соседей и бежали по ним. Одинокий верблюд, неизвестно как затесавшийся в стадо, задрал голову и, высоко поднимая ноги, пытался проложить себе путь в месиве блеющих овец.
Шофёр остановился.
— Поезжай! — повторил Содном-Дорчжи.
Но автомобиль не двигался. Масса животных вращалась вокруг него, как водоворот у коряги.
Испуганный воем мотора, верблюд совершил неуклюжий прыжок. Его большое горбатое тело повалилось на бок Взбрыкнув, верблюд ударил ногою прямо в нос автомобиля Облицовка была пробита, и вода потекла из радиатора весёлыми струйками, испускающими клубы пара.
Из-за песчаной завесы показался всадник. Издали узнав Соднома-Дорчжи, он пробился сквозь стадо, перешёл на галоп и на всем скаку спрыгнул на землю.
Улыбаясь и неуклюже растопырив пальцы, он протянул Содному-Дорчжи руку для пожатия.
— Далеко ли до Ундур-Хане? — спросил Содном-Дорчжи.
Пастух ласково погладил тёплый капот автомобиля.
— Твоему чорту два шага.
— Ты же видишь: «чорт» издох.
Пастух покачал головой.
— Айяха! Такая арба сломалась. — Он подумал и предложил: — Давай залепим дырки навозом.
— Сколько ходу на коне до Ундур-Хане? — терпеливо переспросил Содном-Дорчжи.
— Какой конь?
— Твой конь…
Пастух подумал:
— Может, час, может, больше.
Адъютант подбежал к засёдланному коню пастуха и, не притрагиваясь к стремени, на лету поймал повод и вскочил в седло.
— Пришлю сюда лётчика!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74