Я служу в их учреждении, но не являюсь их агентом.
– Вы намекаете на какие-то различия; признаюсь, эти нюансы ускользают от меня.
– Но подумайте, для чего может понадобиться американцам беседовать с генералом Кисикавой? Какой смысл им пускаться в такие хитросплетения? Ведь его обязанности, по большей части, касались только администрирования?
– Именно это, я надеялся, вы и разъясните мне, мистер Хел, – улыбнулся полковник. Николай поднялся.
– Мне совершенно очевидно, полковник, что вы получаете большее удовольствие от нашего разговора, нежели я. Не смею отнимать ваше драгоценное время. Вас, без сомнения, ждут еще мухи, которым просто необходимо поскорее оторвать крылышки.
Горбатов громко расхохотался.
– Я не слышал такого тона уже много лет! Это не просто речь русского аристократа, приближенного ко двору, нет, тут еще и презрение, и, подумать только, какая язвительность, какое негодование! Это восхитительно! Сядьте, молодой человек. Сядьте. И расскажите мне, почему вы хотите увидеться с генералом Кисикавой.
Николай опустился, почти упал на слишком мягкое сиденье стула, усталый, опустошенный.
– Все гораздо проще, чем вы себе представляете, полковник. Кисикава-сан мне друг. Почти отец. Сейчас он один, без семьи, и в тюрьме. Я должен помочь ему, если смогу. В самом крайнем случае мне надо хотя бы увидеть его… Поговорить с ним.
– Простой жест сыновней почтительности. Да, это прекрасно можно понять. Вы уверены, что не хотите чаю?
– Совершенно уверен, благодарю вас.
Снова наполнив свой стакан, полковник открыл папку с металлическими застежками и стал просматривать ее содержимое. Николай подумал, что бумаги, подшитые в этой папке, и были причиной его трехчасового ожидания в приемных бесчисленных кабинетов Штаба советских оккупационных сил.
– Я вижу, у вас на руках имеются также документы, удостоверяющие, что вы являетесь подданным России. Не правда ли, это довольно необычное обстоятельство?
– У вас очень хорошие источники информации в SCAP.
– Они отвечают нашим требованиям, – пожал плечами полковник.
– У меня был друг – женщина, которая помогла мне получить работу у американцев. Она-то и достала мне американское удостоверение личности…
– Простите меня, мистер Хел. Кажется, я сегодня недостаточно четко выражаю свои мысли. Я не спрашивал вас о ваших американских документах. Меня интересует ваше русское удостоверение.
– Именно это обстоятельство я и пытался прояснить.
– А, ну тогда извините.
– Я как раз собирался сказать вам, что эта женщина понимала, в какое неприятное положение я могу попасть, если американцы вдруг обнаружат, что на самом деле я вовсе не являюсь гражданином их страны, Чтобы помочь мне избежать лишних неприятностей, она достала для меня запасные документы, удостоверявшие, что по национальности я русский. Таким образом, я в любой момент мог предъявить их любопытным из американской Военной полиции и прекратить ненужные расспросы.
– И как часто приходилось вам прибегать к этой хитроумной уловке?
– Никогда.
– Едва ли это оправдывает хлопоты вашей дамы. Но почему вы решили назваться русским? Почему бы вам было не выбрать какую-либо другую национальность из вашей перенаселенной колыбели?
– Как вы совершенно справедливо заметили, полковник, я не слишком похож на японца или китайца.
А отношение американцев к немцам вряд ли можно назвать особенно дружелюбным.
– В то время как их отношение к русским, напротив, братское и сердечное. Вы это хотели сказать?
– Разумеется, нет. Но они не доверяют вам и боятся вас, а потому не слишком строго обращаются с советскими подданными.
– Эта ваша подруга была весьма ловкой и хитрой особой. Скажите, отчего это она так старалась для вас, тратила на вас столько сил? Зачем ей было так рисковать?
Николай промолчал, что само по себе уже было достаточным ответом.
– А, ну да, понимаю, – проговорил полковник Горбатов. – Конечно. Ведь мисс Гудбоди была женщиной не в самом расцвете своих юных лет.
Николай вспыхнул от гнева:
– Вам и об этом известно!
Горбатов сдернул очки и продолжал с ядовитой усмешкой:
– Да, кое-что мне известно. О мисс Гудбоди, например, Или о вашем доме в районе Асакуса. Ай-я-яй, подумать только! Сразу двеюные леди делят с вами ложе? Ах, расточительная юность! Еще мне известно, что вашей матерью была графиня Александра Ивановна. Да, у меня имеются о вас кое-какие сведения.
– В таком случае, вы с самого начала верили всему, что я говорил!
Горбатов пожал плечами:
– Выражаясь точнее, я верил тем мелким деталям и подробностям, которыми вы приправляли вашу историю. Я знаю, что вы посетили капитана Томаса из Комиссии по расследованию военных преступлений в прошлый… – он заглянул в папку, – …в прошлый вторник, в семь тридцать утра, Полагаю, он объяснил вам, что не может ничем помочь генералу Кисикава, который мало того, что является опасным военным преступником, обвиняемым в преступлениях против человечества, он еще и единственный офицер высшего ранга Японской императорской армии, достойный отправки в лагерь строгого режима на перевоспитание, а следовательно, необычайно ценная для нас фигура с точки зрения международного престижа и пропаганды.
Полковник поправил дужки очков.
– Боюсь, что и вы ничего не сможете сделать для генерала, молодой человек. А если вы будете настаивать, вашей персоной, несомненно, заинтересуется американское Разведывательное Управление, хотя название это можно скорее отнести к направлению их поисков, чем к находкам. И если мой союзник и брат по оружию капитан Томас не смог ничего для вас сделать, то и я, естественно, ничем вам не помогу. Он в конце-то концов представляет защиту, а я – обвинение. Может быть, вы все-таки выпьете чаю?
– Капитан Томас сказал мне, что вы можете разрешить мне посетить генерала.
– Совершенно верно.
– И что же?
Отвернувшись к окну и прижав указательный палец к верхней губе, полковник задумчиво смотрел, как ветер бушует за стеклами.
– А вы уверены, что ему будет приятен ваш визит, мистер Хел? Я разговаривал с генералом. Он гордый человек, с большим чувством собственного достоинства. Он может не захотеть встретиться с вами в своем теперешнем положении. Генерал дважды покушался на самоубийство и теперь находится под строжайшим наблюдением. Он в очень плохом состоянии.
– Я должен увидеть его. Я обязан ему… очень многим.
Полковник кивнул, не отводя взгляда от окна. Казалось, он погружен в свои собственные мысли.
– Так что же? – спросил Николай, выждав минуту.
Горбатов ничего не ответил.
– Могу я посетить генерала? Голос полковника прозвучал словно издалека, бесцветный, лишенный всякого выражения:
– Да, разумеется.
Он повернулся к Николаю и улыбнулся:
– Я отдам распоряжение немедленно.
* * *
Несмотря на то что в раскачивающемся вагончике фуникулера, поднимавшегося по склону Яматэ, было полно народу и Николая так стиснули, что он чувствовал, как тепло людских тел просачивается к нему сквозь влажную одежду, внутренне он был отгорожен ото всех, погрузившись в пучину своих сомнений. Невидящими глазами он смотрел, как проплывает внизу город, сумрачный и безотрадный в этот холодный, дождливый день; казалось, низко нависшие свинцовые небеса высосали из него все краски.
В вялом безразличии полковника Горбатова, с которым он дал Николаю разрешение на свидание с Кисикавой-сан, таилась скрытая угроза, и Николай все утро ощущал себя подавленным и беспомощным, не в силах бороться с одолевавшими его дурными предчувствиями. Возможно, Горбатов был прав, когда высказал предположение, что его визит в конечном счете не принесет радости старику… Но как мог он бросить генерала в несчастье? С его стороны это было бы проявлением позорного равнодушия, и он никогда себе этого потом не простил бы. Но в таком случае Николай, возможно, заботится только о своем душевном спокойствии и только ради него едет в тюрьму Сугамо? Что, если подоплека его визита к генералу является чисто эгоистической?
На станции Комагомэ, за одну остановку до тюрьмы Сугамо, Николаю внезапно захотелось выскочить из вагона – вернуться домой или, по крайней мере, побродить по городу и все хорошенько обдумать. Но инстинкт самосохранения проснулся в нем слишком поздно. Прежде чем юноша успел протолкаться к дверям, они захлопнулись, поезд дернулся и тронулся с места. Теперь Николай нисколько не сомневался, что ему надо было оставить свою затею. В равной степени он был уверен, что теперь ему надо идти до конца.
* * *
Полковник Горбатов проявил щедрость: он разрешил Николаю провести с Кисикавой-сан целый час. Но, сидя в холодной приемной и разглядывая облупившуюся зеленую краску на стенах, Николай стал сомневаться, найдется ли у него что сказать генералу, чтобы заполнить этот час. Японский охранник и американец из Военной полиции стояли у входной двери в зал свиданий, стараясь не глядеть друг на друга; японец уставился в пол, изучая носки собственных сапог, в то время как американец был полностью поглощен выщипыванием волосков из своих пушистых ноздрей. Прежде чем пропустить Николая в тюремное помещение, его обыскали с унизительной тщательностью. Американский военный полицейский отобрал у него завернутые в бумагу рисовые лепешки, которые Николай принес с собой; обманувшись фиктивным удостоверением, охранник принял Николая за американца и стал извиняться перед ним:
– Прости, приятель, но жратву нельзя проносить. Этот… а, как его там… Ну, в общем, этот япошка и так уже пытался кувыркнуться, чтобы избежать правосудия. Мы не можем рисковать – вдруг там у тебя яд или еще что-нибудь этакое. Сечешь?
Николай сказал, что он все усёк. Он даже улыбнулся американцу, понимая, что ему надо войти в доверие к тем, кто тут распоряжается, и произвести на них хорошее впечатление, если он хоть как-то хочет помочь Кисикаве-сан.
– А как же, я понимаю, о чем вы говорите, сержант. Я сам всегда удивлялся, что так много японских офицеров осталось в живых, когда война закончилась, и это с их-то склонностью к самоубийствам.
– Вот-вот. А если с этим красавчиком что-нибудь случится, мне несдобровать. Эй, а это еще что за чертовщина?
Сержант держал в руках маленькую магнитную доску для игры в го, которую Николай в последнюю минуту надумал захватить с собой, на тот случай, если им с Кисикавой нечего будет сказать друг другу и молчание станет тягостным.
Николай передернул плечами.
– Это игра. Так, что-то вроде японских шахмат.
– Да?
Японский охранник, чувствовавший себя до сих пор несколько неловко от сознания того, что он лишний в этой ситуации, рад был объяснить своему американскому коллеге на ломаном английском языке, что это и в самом деле японская национальная игра.
– Ну ладно, что ж, я даже не знаю, приятель. Не знаю, можно ли тебе пронести ее с собой. Николай пожал плечами.
– Как скажете, сержант. Я просто подумал, Надо же будет чем-нибудь занять время, если у генерала не будет охоты разговаривать.
– О? Так вы умеете лопотать, как эти гуки?
Николай всегда удивлялся, почему именно это слово, искаженное корейское название своей национальности, так прочно вошло в словарь американских вояк и стало у них – унизительным обозначением всех жителей Азии.
– Да, я говорю по-японски.
Николай понимал, что ему совершенно необходимо скрывать свои истинные мысли и чувства там, где ситуация сталкивает его с каменной стеной невежества.
– Вы, наверное, заметили по моему удостоверению, что я работаю в “Сфинксе”?
Он пристально посмотрел в глаза сержанту и слегка повел головой в сторону японского охранника, точно желая показать, что опасно говорить слишком много, когда вокруг чужие уши.
Полицейский нахмурился, с усилием соображая, что бы это могло означать, наконец понял и кивнул заговорщически:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
– Вы намекаете на какие-то различия; признаюсь, эти нюансы ускользают от меня.
– Но подумайте, для чего может понадобиться американцам беседовать с генералом Кисикавой? Какой смысл им пускаться в такие хитросплетения? Ведь его обязанности, по большей части, касались только администрирования?
– Именно это, я надеялся, вы и разъясните мне, мистер Хел, – улыбнулся полковник. Николай поднялся.
– Мне совершенно очевидно, полковник, что вы получаете большее удовольствие от нашего разговора, нежели я. Не смею отнимать ваше драгоценное время. Вас, без сомнения, ждут еще мухи, которым просто необходимо поскорее оторвать крылышки.
Горбатов громко расхохотался.
– Я не слышал такого тона уже много лет! Это не просто речь русского аристократа, приближенного ко двору, нет, тут еще и презрение, и, подумать только, какая язвительность, какое негодование! Это восхитительно! Сядьте, молодой человек. Сядьте. И расскажите мне, почему вы хотите увидеться с генералом Кисикавой.
Николай опустился, почти упал на слишком мягкое сиденье стула, усталый, опустошенный.
– Все гораздо проще, чем вы себе представляете, полковник. Кисикава-сан мне друг. Почти отец. Сейчас он один, без семьи, и в тюрьме. Я должен помочь ему, если смогу. В самом крайнем случае мне надо хотя бы увидеть его… Поговорить с ним.
– Простой жест сыновней почтительности. Да, это прекрасно можно понять. Вы уверены, что не хотите чаю?
– Совершенно уверен, благодарю вас.
Снова наполнив свой стакан, полковник открыл папку с металлическими застежками и стал просматривать ее содержимое. Николай подумал, что бумаги, подшитые в этой папке, и были причиной его трехчасового ожидания в приемных бесчисленных кабинетов Штаба советских оккупационных сил.
– Я вижу, у вас на руках имеются также документы, удостоверяющие, что вы являетесь подданным России. Не правда ли, это довольно необычное обстоятельство?
– У вас очень хорошие источники информации в SCAP.
– Они отвечают нашим требованиям, – пожал плечами полковник.
– У меня был друг – женщина, которая помогла мне получить работу у американцев. Она-то и достала мне американское удостоверение личности…
– Простите меня, мистер Хел. Кажется, я сегодня недостаточно четко выражаю свои мысли. Я не спрашивал вас о ваших американских документах. Меня интересует ваше русское удостоверение.
– Именно это обстоятельство я и пытался прояснить.
– А, ну тогда извините.
– Я как раз собирался сказать вам, что эта женщина понимала, в какое неприятное положение я могу попасть, если американцы вдруг обнаружат, что на самом деле я вовсе не являюсь гражданином их страны, Чтобы помочь мне избежать лишних неприятностей, она достала для меня запасные документы, удостоверявшие, что по национальности я русский. Таким образом, я в любой момент мог предъявить их любопытным из американской Военной полиции и прекратить ненужные расспросы.
– И как часто приходилось вам прибегать к этой хитроумной уловке?
– Никогда.
– Едва ли это оправдывает хлопоты вашей дамы. Но почему вы решили назваться русским? Почему бы вам было не выбрать какую-либо другую национальность из вашей перенаселенной колыбели?
– Как вы совершенно справедливо заметили, полковник, я не слишком похож на японца или китайца.
А отношение американцев к немцам вряд ли можно назвать особенно дружелюбным.
– В то время как их отношение к русским, напротив, братское и сердечное. Вы это хотели сказать?
– Разумеется, нет. Но они не доверяют вам и боятся вас, а потому не слишком строго обращаются с советскими подданными.
– Эта ваша подруга была весьма ловкой и хитрой особой. Скажите, отчего это она так старалась для вас, тратила на вас столько сил? Зачем ей было так рисковать?
Николай промолчал, что само по себе уже было достаточным ответом.
– А, ну да, понимаю, – проговорил полковник Горбатов. – Конечно. Ведь мисс Гудбоди была женщиной не в самом расцвете своих юных лет.
Николай вспыхнул от гнева:
– Вам и об этом известно!
Горбатов сдернул очки и продолжал с ядовитой усмешкой:
– Да, кое-что мне известно. О мисс Гудбоди, например, Или о вашем доме в районе Асакуса. Ай-я-яй, подумать только! Сразу двеюные леди делят с вами ложе? Ах, расточительная юность! Еще мне известно, что вашей матерью была графиня Александра Ивановна. Да, у меня имеются о вас кое-какие сведения.
– В таком случае, вы с самого начала верили всему, что я говорил!
Горбатов пожал плечами:
– Выражаясь точнее, я верил тем мелким деталям и подробностям, которыми вы приправляли вашу историю. Я знаю, что вы посетили капитана Томаса из Комиссии по расследованию военных преступлений в прошлый… – он заглянул в папку, – …в прошлый вторник, в семь тридцать утра, Полагаю, он объяснил вам, что не может ничем помочь генералу Кисикава, который мало того, что является опасным военным преступником, обвиняемым в преступлениях против человечества, он еще и единственный офицер высшего ранга Японской императорской армии, достойный отправки в лагерь строгого режима на перевоспитание, а следовательно, необычайно ценная для нас фигура с точки зрения международного престижа и пропаганды.
Полковник поправил дужки очков.
– Боюсь, что и вы ничего не сможете сделать для генерала, молодой человек. А если вы будете настаивать, вашей персоной, несомненно, заинтересуется американское Разведывательное Управление, хотя название это можно скорее отнести к направлению их поисков, чем к находкам. И если мой союзник и брат по оружию капитан Томас не смог ничего для вас сделать, то и я, естественно, ничем вам не помогу. Он в конце-то концов представляет защиту, а я – обвинение. Может быть, вы все-таки выпьете чаю?
– Капитан Томас сказал мне, что вы можете разрешить мне посетить генерала.
– Совершенно верно.
– И что же?
Отвернувшись к окну и прижав указательный палец к верхней губе, полковник задумчиво смотрел, как ветер бушует за стеклами.
– А вы уверены, что ему будет приятен ваш визит, мистер Хел? Я разговаривал с генералом. Он гордый человек, с большим чувством собственного достоинства. Он может не захотеть встретиться с вами в своем теперешнем положении. Генерал дважды покушался на самоубийство и теперь находится под строжайшим наблюдением. Он в очень плохом состоянии.
– Я должен увидеть его. Я обязан ему… очень многим.
Полковник кивнул, не отводя взгляда от окна. Казалось, он погружен в свои собственные мысли.
– Так что же? – спросил Николай, выждав минуту.
Горбатов ничего не ответил.
– Могу я посетить генерала? Голос полковника прозвучал словно издалека, бесцветный, лишенный всякого выражения:
– Да, разумеется.
Он повернулся к Николаю и улыбнулся:
– Я отдам распоряжение немедленно.
* * *
Несмотря на то что в раскачивающемся вагончике фуникулера, поднимавшегося по склону Яматэ, было полно народу и Николая так стиснули, что он чувствовал, как тепло людских тел просачивается к нему сквозь влажную одежду, внутренне он был отгорожен ото всех, погрузившись в пучину своих сомнений. Невидящими глазами он смотрел, как проплывает внизу город, сумрачный и безотрадный в этот холодный, дождливый день; казалось, низко нависшие свинцовые небеса высосали из него все краски.
В вялом безразличии полковника Горбатова, с которым он дал Николаю разрешение на свидание с Кисикавой-сан, таилась скрытая угроза, и Николай все утро ощущал себя подавленным и беспомощным, не в силах бороться с одолевавшими его дурными предчувствиями. Возможно, Горбатов был прав, когда высказал предположение, что его визит в конечном счете не принесет радости старику… Но как мог он бросить генерала в несчастье? С его стороны это было бы проявлением позорного равнодушия, и он никогда себе этого потом не простил бы. Но в таком случае Николай, возможно, заботится только о своем душевном спокойствии и только ради него едет в тюрьму Сугамо? Что, если подоплека его визита к генералу является чисто эгоистической?
На станции Комагомэ, за одну остановку до тюрьмы Сугамо, Николаю внезапно захотелось выскочить из вагона – вернуться домой или, по крайней мере, побродить по городу и все хорошенько обдумать. Но инстинкт самосохранения проснулся в нем слишком поздно. Прежде чем юноша успел протолкаться к дверям, они захлопнулись, поезд дернулся и тронулся с места. Теперь Николай нисколько не сомневался, что ему надо было оставить свою затею. В равной степени он был уверен, что теперь ему надо идти до конца.
* * *
Полковник Горбатов проявил щедрость: он разрешил Николаю провести с Кисикавой-сан целый час. Но, сидя в холодной приемной и разглядывая облупившуюся зеленую краску на стенах, Николай стал сомневаться, найдется ли у него что сказать генералу, чтобы заполнить этот час. Японский охранник и американец из Военной полиции стояли у входной двери в зал свиданий, стараясь не глядеть друг на друга; японец уставился в пол, изучая носки собственных сапог, в то время как американец был полностью поглощен выщипыванием волосков из своих пушистых ноздрей. Прежде чем пропустить Николая в тюремное помещение, его обыскали с унизительной тщательностью. Американский военный полицейский отобрал у него завернутые в бумагу рисовые лепешки, которые Николай принес с собой; обманувшись фиктивным удостоверением, охранник принял Николая за американца и стал извиняться перед ним:
– Прости, приятель, но жратву нельзя проносить. Этот… а, как его там… Ну, в общем, этот япошка и так уже пытался кувыркнуться, чтобы избежать правосудия. Мы не можем рисковать – вдруг там у тебя яд или еще что-нибудь этакое. Сечешь?
Николай сказал, что он все усёк. Он даже улыбнулся американцу, понимая, что ему надо войти в доверие к тем, кто тут распоряжается, и произвести на них хорошее впечатление, если он хоть как-то хочет помочь Кисикаве-сан.
– А как же, я понимаю, о чем вы говорите, сержант. Я сам всегда удивлялся, что так много японских офицеров осталось в живых, когда война закончилась, и это с их-то склонностью к самоубийствам.
– Вот-вот. А если с этим красавчиком что-нибудь случится, мне несдобровать. Эй, а это еще что за чертовщина?
Сержант держал в руках маленькую магнитную доску для игры в го, которую Николай в последнюю минуту надумал захватить с собой, на тот случай, если им с Кисикавой нечего будет сказать друг другу и молчание станет тягостным.
Николай передернул плечами.
– Это игра. Так, что-то вроде японских шахмат.
– Да?
Японский охранник, чувствовавший себя до сих пор несколько неловко от сознания того, что он лишний в этой ситуации, рад был объяснить своему американскому коллеге на ломаном английском языке, что это и в самом деле японская национальная игра.
– Ну ладно, что ж, я даже не знаю, приятель. Не знаю, можно ли тебе пронести ее с собой. Николай пожал плечами.
– Как скажете, сержант. Я просто подумал, Надо же будет чем-нибудь занять время, если у генерала не будет охоты разговаривать.
– О? Так вы умеете лопотать, как эти гуки?
Николай всегда удивлялся, почему именно это слово, искаженное корейское название своей национальности, так прочно вошло в словарь американских вояк и стало у них – унизительным обозначением всех жителей Азии.
– Да, я говорю по-японски.
Николай понимал, что ему совершенно необходимо скрывать свои истинные мысли и чувства там, где ситуация сталкивает его с каменной стеной невежества.
– Вы, наверное, заметили по моему удостоверению, что я работаю в “Сфинксе”?
Он пристально посмотрел в глаза сержанту и слегка повел головой в сторону японского охранника, точно желая показать, что опасно говорить слишком много, когда вокруг чужие уши.
Полицейский нахмурился, с усилием соображая, что бы это могло означать, наконец понял и кивнул заговорщически:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87