Юноши-баски, клевавшие носом около лебедки, были немало удивлены, услышав их голоса в наушниках полевых телефонов на несколько часов раньше, чем ожидалось.
– У нас есть для вас сюрприз, – сообщил один из парней.
– Какой? – полюбопытствовал Ле Каго.
– Подождите, Вот подниметесь – сами увидите. Долгий подъем на веревке с верхушки каменного конуса до первого “штопора” – спиралевидной расселины – был невероятно тяжелым и изматывающим для обоих. Они висели в воздухе во всем своем парашютном снаряжении, перетянутые лямками и ремнями. Диафрагма и грудная клетка спелеолога в подобных ситуациях так сжималась, что известны были случаи, когда люди задыхались во время таких подъемов. Именно сжатие диафрагмы стало причиной смерти Иисуса Христа на кресте, – заметил, отдуваясь, Ле Каго и тут же подверг свое сообщение комментариям.
Сочувствуя своим старшим друзьям, борющимся за каждый глоток воздуха, парни, работавшие на тихоходной лебедке, героически крутили педали, пока наконец спелеологи не обрели опору под ногами, втиснувшись в спиралевидный проход, где можно было немного отдохнуть, вновь наполняя свои легкие кислородом.
Хел поднимался вторым; все основное оборудование и снаряжение он оставил внизу для будущих экспедиций. Ослабив веревку, он пробрался через двойной угол, откуда оставался уже только короткий подъем на веревке по прямой до самого выхода из gouffre. И вот он вынырнул из шахты, из ее слепящей тьмы… в слепящую белизну.
Пока Хел и Ле Каго находились под землей, в природе и в атмосфере все удивительно перевернулось, и чудо это, опустившись на горы, сотворило опаснейший из метеорологических феноменов – “уайтаут”<Состояние видимости, при котором земля, небо и горизонт неотличимы друг от друга>.
Вот уже несколько дней Хел и его товарищи по экспедиции знали, что все идет к этому и “уайтаут” неминуем; как и все баски из От Соул, они постоянно подсознательно отмечали малейшие изменения в природе, читая их, точно открытую книгу, следя за ярким, выразительным баскским небом, наблюдая, как господствующие в нем ветры сменяют друг друга в своем древнем и неизменном круговороте по всем румбам компаса. Первым появляется “Ипхарра” – северный ветер; он сметает с неба все облака и, расчищая его, придает баскскому небу холодный, зеленовато-голубой, сияющий цвет, чуть подкрашивая и окутывая нежной дымкой далекие горы. “Ипхарра” дует недолго; вскоре, перелетев на восток, он превращается в прохладный “Идузки-хайзэа” – “солнечный ветер”, который поднимается каждое утро и стихает на закате, создавая такой удивительный парадокс, как прохладные полдни и теплые вечера. Воздух делается влажным и чистым; очертания окрестностей в нем кажутся очень резкими и четкими, особенно в те минуты, когда солнце опускается уже низко, и его лучи, наискосок пронзая купы деревьев и кустов, отчетливо, словно тоненькими кисточками, прорисовывают на них каждую веточку, каждый листик; однако эта же влага расплывчатой голубизной заливает горы в отдалении, смягчая их очертания, делая неразличимой границу между землей и небом. Однажды утром вы выглядываете в окно и видите, что воздух – удивительно прозрачен, а горы на горизонте сбросили свою голубоватую дымку и четким кольцом замкнулись вокруг долины, точно приблизившись; их острые, как лезвия клинков, очертания словно выгравированы в жгучей, пылающей синеве неба. Наступает время “Хего-чуриа” – “белого юго-восточного ветра”. Осенью “Хего-чуриа” царит иногда в природе по целым неделям; это самый величественный и прекрасный сезон в Pays Basque<Страна Басков (франц.)>. С непререкаемостью извечно справедливой кармы вслед за сияющим торжеством славного “Хего-чуриа” идет яростный “Хайзэ-хегоа”, иссушающий южный ветер, который с ревом бушует на склонах гор, срывая ставни с окон, стаскивая с крыш черепицу, с треском переламывая тонкие, слабые деревца, поднимая на дорогах слепящие вихри песка и пыли, В истинно баскской манере, в которой парадокс является нормальным ходом вещей, грозный, опасный южный ветер оказывается при соприкосновении с ним теплым и мягким, как бархат. Даже тогда, когда он яростно ревет внизу, в долинах, и ночи напролет бьется о стены деревенских домов, сотрясая их до основания, звезды в небе остаются все такими же яркими, сверкая совсем низко над головой. Этот капризный, своенравный и необузданный ветер иногда внезапно стихает, и тишина тогда похожа на короткое затишье после артиллерийской пальбы, затем вновь начинает дуть со всей своей неистовой силой, разрушая то, что было создано человеком, и проверяя на прочность, а заодно и придавая новую форму тому, что создано Богом. Он горячит кровь и раздражает нервы непрерывным пронзительным завываньем по углам и стоном в печных трубах, Переменчивый и опасный, прекрасный и безжалостный, терзающий нервы и чувственно-сладострастный, “Хайээ-хегоа” часто используется в баскских поговорках как символ Женщины, Истощив в конце концов свои силы, южный ветер поворачивает к западу, неся дожди и тяжелые грозовые тучи, серыми волнами вздымающиеся к небесной бездне и сверкающие серебром по краям. Одна из старых баскских поговорок гласит: “Hegoak hegala urean du” – “Южный ветер летит, окуная в воду одно крыло”. Дождь, который приносит юго-западный ветер, обрушивается на землю внезапно, сплошной стеной, пропитывая ее насквозь и обещая плодородие. Но неожиданно на смену “Хайзэ-хегоа” приходит “Хайзэ-белза” – “черный ветер”, с его налетающими лавиной шквалами, несущими струи дождя горизонтально, так что зонтики оказываются совершенно бесполезными и даже до смешного предательскими. Затем, однажды вечером, нежданно-негаданно, небо проясняется, и ветер, бушевавший над землей, стихает, хотя там, в вышине, он еще мечется, гоня перед собой массивные валы облаков и яростно разрывая их в клочья. Когда солнце садится, чудные, фантастические, вздымающиеся мягкой белой пеной облачные архипелаги плавно несутся по небу, устремляясь на юго-запад, где они скапливаются, вырастая золотыми, оранжевыми и красновато-коричневыми дворцами и башнями на склонах и гребнях гор.
Все это великолепие длится только один вечер. Наступившее утро приносит зеленоватый свет “Ипхарры”. Северный ветер возвращается. И весь цикл начинается сначала.
Хотя ветры постоянно совершают этот вечный кругооборот в своем неповторимом своеобразии, нельзя сказать, чтобы погода в Стране Басков поддавалась предсказаниям; бывают периоды, когда за год проходят три или четыре подобных цикла, а бывает, и только один. К тому же каждый господствующий ветер тоже имеет свои причуды, неожиданно меняя силу и длительность. Случается, что ветер теряет свою силу всего за одну ночь, и на следующее утро вдруг оказывается, что один из основных сезонов года уже закончился. А бывает и так, что в природе устанавливается временное равновесие: это два ветра делят между собою власть, и ни один из них не обладает достаточной мощью, чтобы повелевать. В такие дни баски, живущие в горах, говорят: “Сегодня нет погоды”.
И вот тогда-то, когда нет погоды, когда в воздухе не слышно ни малейшего движения, тогда-то и приходит он, великолепный убийца, – “уайтаут”. Он раскидывает свои плотные, белые покрывала, которые ослепительно сияют, пронизанные яркими солнечными лучами. Обжигающий глаза, непроницаемый, такой густой и блестящий, что вытянутая вперед рука кажется призрачной, а ноги тонут, исчезая в молочном сиянии, могучий “уайтаут” несет опасности гораздо больше, чем просто слепота; он вызывает головокружение, обман всех чувств. Человек, изучивший тропинки в баскских горах, может идти по ним даже в кромешной ночи. Отсутствие зрения компенсируется тем, что все остальные органы чувств начинают работать еще более напряженно; ветерок, коснувшийся его щеки, предупреждает его о приближающейся преграде; еле слышный шелест скатывающейся из-под ног гальки говорит о характере местности и о высоте склона. К тому же тьма никогда не бывает полной; напряженно вглядываясь в ночь широко раскрытыми глазами, всегда можно уловить какое-то неясное воздушное свечение.
Но когда приходит “уайтаут”, чувственные реакции человека притупляются. Оглушенные едким, обжигающим светом, зрительные нервы глаз еще пытаются посылать какие-то сигналы центральной нервной системе, но слух и осязание уже отключились и дремлют в недвижном молчании. В воздухе не чувствуется ни дуновения ветерка, которое хоть в малейшей степени могло бы указывать на расстояние до предметов, поскольку ветер и “уайтаут” – несовместимы друг с другом. Все звуки обманчивы, предательски ненадежны; воздух, насыщенный влагой, ясно и звонко доносит их на далекие расстояния, но они будто бы слышатся со всех сторон одновременно, точно передаются под водой.
И в этот-то ослепляющий “уайтаут” вынырнул Хел из черного жерла пещеры. Он отстегивал ремни и лямки своего снаряжения, когда откуда-то сверху, с края gouffre, донесся до него голос Ле Каго:
– Это и есть тот сюрприз, о котором они нам говорили.
– Чудесно.
Выбравшись на край gouffre, Хел смутно различил пять неясных фигур, точно колеблющихся в тумане около лебедки. Только приблизившись к группе людей на расстояние вытянутой руки, он узнал в незнакомцах тех парней, что дежурили в ущелье Ольсартэ, дожидаясь, пока подземный поток, окрашенный флуоресцентным красителем, не выйдет на поверхность.
– Вы поднимались через эту муть? – спросил Николай.
– Она наплывала, пока мы шли. Мы только-только успели.
– А как там внизу?
Все они были горцами и понимали, о чем он говорит.
– Еще гуще.
– Намного?
– Намного.
Если внизу пелена тумана еще гуще, было бы безумием пытаться спуститься по этому дырявому, как швейцарский сыр, горному склону, усеянному вдобавок коварными трещинами и круто уходящими вниз воронками gouffres. Им придется подняться еще выше, уповая на то, что из тумана удастся вырваться раньше, чем кончится гора. Когда попадаешь в “уайтаут”, всегда разумнее подниматься, чем спускаться.
Будь он один, Хел, вероятно, сумел бы спуститься, несмотря на этот ослепительный туман со всеми его фокусами и ловушками. Он мог бы положиться на свою способность предчувствия в сочетании с доскональным знанием малейшей неровности и шероховатости горного склона и медленно, осторожно продвигаться по скрытой в ослепительной дымке земле. Но он боялся взять на себя ответственность за Ле Каго и четырех баскских парней.
Поскольку невозможно было что-либо ясно разглядеть дальше, чем на метр, а на три метра вперед вообще ничего не было видно, члены маленького отряда обвязались веревкой, и Хел медленно, осторожно повел их вверх по склону горы, выбирая длинный и нетрудный путь, огибая скалистые выступы, обходя ускользающие из-под ног осыпи, минуя воронки глубоких gouffres. Туман не сгущался, но, по мере того как они поднимались к солнцу, он становился все ярче, все ослепительнее. Прошло три четверти часа, и вдруг Хел неожиданно для себя вырвался из этого белого сияния к чистому солнечному свету и синим, упругим, высоким небесам; зрелище, открывшееся ему, было неизъяснимо прекрасно – и в то же время пугающе. Под ним, неподвижно застывшая, лежала пелена тумана, и тело его, прорываясь сквозь нее, создавало в ней вялые, неспешно кружащиеся водовороты и волны, которые медленно, лениво вскипали внизу, куда уходила веревка, привязанная к человеку, шедшему следом. Он находился всего лишь в десяти метрах от Николая, но был отторгнут от него плотной молочно-белой стеной. Гигантское плато густого тумана, плоское и непоколебимое, простиралось на сотни километров вокруг; казалось, в долинах внизу идет невиданный снегопад. Сквозь эту пелену отточенные вершины баскских Пиренеев вонзались в плавящееся от жара небо, словно камешки мозаики в мягкую, разогретую известковую массу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87