Он подумал, что сойти за глухонемого не может, поэтому ответил:
– Спасибо, не надо. Поспим немного. Проводница улыбнулась, во рту у нее блеснули золотые коронки.
– Постели у нас очень удобные.
– И не тесно для двоих, – заметила Алина и залилась от смущения краской, а проводница понимающе улыбнулась.
– Чудесно ехать в поезде с приятным мужчиной, дорогуша, – сказала она и вышла из купе, задвинув за собой дверь.
– Не знаю, как насчет приятного мужчины, но уж точно чудесно ехать в поезде с приятной женщиной, – заметил Мартин.
– Не забивайте себе голову лишними мыслями, – ответила Алина. – Ведь не собираетесь же вы уложить меня в постель, соблазнив романтикой своей профессии. Да это и не ваша профессия.
– Моя профессия – культура, – парировал Мартин. – Нет более романтической профессии, нежели моя. Почему? Потому что я доверенное лицо великих писателей двух народов! Даже трех, если считать мой паршивенький французский. Такой романтикой можно завлечь любую актрису.
Алина на это ничего не ответила, а лишь принялась стелить постель на верхней полке. Он понял, что она решила поспать.
– Вы со своими писателями можете пока выйти в коридор, – сказала ока. – Я разденусь и лягу. Когда постучу в стенку, можете войти. Один, а писателей оставите за дверью. Особенно французских.
– А мне что делать? Раздеваться там, в коридоре?
– Можете раздеться и здесь. Подглядывать я не буду.
– Вот этого-то я и боялся пуще всего.
– Ну, проваливайте.
Мартин вышел в коридор и стал смотреть, как проплывают мимо высокие белые дома-башни, торчащие там и сям среди пустырей. Было всего три часа ночи, а по улицам уже топали работяги, отмеривая до метро по два-три километра, чтобы не опоздать на работу и заступить в первую смену.
Он подумал, что дома строили на значительном расстоянии друг от друга преднамеренно, по плану, чтобы якобы сохранить природные ландшафты, но на деле цель была совсем иная. Дело в том, что, по замыслу, стоящие на расстоянии дома разделяют городские районы и не дают людям возможности объединиться. Таким образом, создается лишь пустое пространство – не заселенное живыми людьми, а пустыня с пешеходными тропками. Своеобразный Лос-Анджелес без автомашин.
Поезд прибавил ходу, участился перестук колес на стыках рельсов.
Алина постучала в стенку, но Мартин продолжал наблюдать за мелькающей за окном Россией. Кварталы многоэтажных домов как-то враз кончились, пошли кучно стоящие маленькие, одноэтажные – старые крестьянские избы. Когда-нибудь и их снесут, чтобы высвободить место для строительства современного жилья. Избы лепились по берегам небольших речушек с белыми гусями, уснувшими на тихой воде. В дымке летнего рассвета тепло от домиков струилось в воздухе, как от стада коров на заливных лугах.
В коридоре показалась проводница, державшаяся уверенно и строго, как и подобает хозяйке вагона.
– Мужчина, вам что-нибудь нужно? – спросила она, называя Мартина единственным неофициальным обращением, поскольку при Советской власти перестало существовать обращение «господин».
– Нет, спасибо. Я немного посмотрю на природу, а потом пойду посплю.
– Мужики вечно увиливают от своих обязанностей, – подковырнула проводница. – Мой муж, будь он жив, да если бы он уединился с такой девочкой, как, например, с этой, – она кивнула на купе Мартина, – да меня от одной только мысли об этом целую неделю мучила бы изжога. Она что же – ваша жена?
Женщина бесцеремонно лезла в чужие дела – это столь типично для русских женщин, всегда готовых перемывать косточки своим или чужим при первом же знакомстве. Но теперь он должен больше помалкивать.
– Она устала, – кратко сказал он, чтобы только отвязаться.
– Вы плохо знаете женщин. Какими глазами она на вас смотрит? А-а? – ответила она, слегка подталкивая Мартина к двери купе.
Он продолжал стоять у окна, пока она не скрылась в служебном купе, где стоял самовар и лежали всякие мелочи, необходимые в дороге, затем открыл дверь и вошел в купе. Алина выключила свет, но ранний рассвет уже пробивался в окно. Повернувшись спиной к постели, он начал раздеваться: повесил пиджак на вешалку на противоположной стенке, снял рубашку и галстук.
– О чем это она там вас расспрашивала? – спросила Алина, отвернувшись к стенке. – Вы должны следить за своей речью, а то люди поймут, что вы иностранец.
– Она не спрашивала, – объяснил Мартин, – она настоящая русская женщина – только советовала.
– И что же она насоветовала?
– Она сказала, что вы глядите на меня, как кошка на сало.
Он услышал, как она поворачивается лицом к нему.
– Как и все иностранцы, вы к тому же еще и врунишка! Недаром партия учит не доверять вам, – сказала она, но в голосе ее чувствовалась усмешка.
– Ей-богу, не вру, – побожился он и повернулся к ней лицом, чтобы она видела, как в подтверждение своих слон он крестится по православному обычаю.
Алина глядела из темноты с верхней полки и впрямь как кошка с лежанки на печке. Лицо ее находилось всего в нескольких дюймах от его лица и на одном с ним уровне, а глаза ее стали темнее темной ночи.
Мартин чуть наклонился вперед, положил руки на край полки и уперся в них подбородком.
– Она также обвинила меня в недостатке мужской галантности: как это я посмел оставить в купе такую девушку, как вы, одну-одинешеньку.
– Вы все же неисправимый иностранный лгунишка, – ответила Алина, а спустя минуту спросила:
– Что значит «девушка, как я»?
– Прекрасная и отважная, которая заставляет трепетать сердце мужчины.
– Теперь я вижу, почему нас предупреждали. Иностранный лгунишка с льстивым языком.
Он еще ближе подвинулся к ней и прикоснулся губами к ее губам. Это был даже не поцелуй, а лишь прикосновение, но она все же отпрянула назад – правда, всего чуть-чуть, но ее уже не достать. «Нет», – прошептала она. Не понятно, означал ли ее шепот, что все кончилось?
Он сел на нижнюю полку, снял брюки, положил их на столик у окна и, вытянувшись на полке, накрылся одеялом. Повсюду в России в поездах дальнего следования стелят такие одеяла – они состоят из пододеяльника – своеобразного конверта – и собственно одеяла, которое закладывается в этот конверт.
Белый пододеяльник был свежим и прохладным. Мартин смотрел, как за окном медленно рассветает. Спустя какое-то время он услышал Алинин голос с верхней полки: «Спокойной ночи, Бенджамин». Сперва он сомневался, сможет ли уснуть, но в конце концов сон сморил его.
– 38 –
Суббота, 3 июня 1989 года,
4 часа утра,
Новорязанская улица
Рассвет долго не мог пробиться сквозь окно в квартире Дмитрия. Стекло не мыли годами, лишь дождик изредка обмывал его. Грязные, наслоившиеся друг на друга узоры наводили на мрачные размышления: а пробьется ли вообще когда-нибудь сюда свет. К тому же окно выходило на серый грязный двор. Там была устроена игровая площадка для детей из окрестных домов, но поскольку двор был глубок и узок, то солнечный луч проникал сюда лишь в середине лета, а в остальное время года здесь было холодно и пусто.
Дмитрий налил себе еще сто граммов водки. Одному пить – интереса никакого, но никто в гости не приходил, поэтому уж лучше пить в одиночку, чем совсем не пить. Он резко поставил стакан на стол. Звук эхом откликнулся в прихожей. Через минуту эхо повторилось, и до него наконец дошло, что это вовсе не эхо: кто-то стучит в дверь.
Он прислушался, не повторится ли стук снова, а когда повторился, покатил тихонько и стал опять ждать стука. Снова застучали. Посчитав, что, должно быть, вернулась Алина, Дмитрий открыл дверь.
На площадке стояли двое мужчин, но не привычные ему «топтуны» из КГБ. Человек с усами на темном худощавом лице отрывисто спросил:
– А куда смылись твои друзья?
Дмитрий глянул на них и ответил с неподдельной печалью в голосе:
– Как всегда, растаяли в неизвестности. Здесь у меня не только искать нечего и некого, здесь и друзей-то ничто не удерживает, разве что воспоминания.
– Хватит дурака валять, – зарычал мужчина. – Тот американец и женщина – куда они умотали?
Дмитрий попытался захлопнуть дверь, но ему мешали, с двумя сладить не удавалось, и он просто крутился на своей тележке, пытаясь вывернуться из цепких рук державших его мужчин. Вращение на тележке да еще водочные пары сделали свое дело – его вырвало. Один из налетчиков ударом ноги захлопнул дверь.
– Тебе же, да и нам, будет легче, если скажешь, где они, – бросил он. – Особенно тебе.
Дмитрий попытался закричать, но человек с темным лицом зажал ему рот.
– Ты же афганец и наверняка слышал, что афганские моджахеды вытворяли с пленными русскими, – пригрозил он. – Ты знаешь, как это было, и должен подумать о себе. Ну, а теперь – согласен рассказать? Кинни головой в знак согласия.
Дмитрий кивнул, а когда мужчина убрал руку с его рта, он заорал как можно громче, призывая на помощь. Он еще не почувствовал первого удара, как в голове у него молнией пронеслась горькая мысль: ему всегда нравилось жить одному на самой верхотуре и ничего не знать и не слышать о соседях.
– 39 –
Суббота, 3 июня 1989 года,
6 часов утра,
Ленинский проспект
Чантурия проснулся от внезапного толчка. Он еще не совсем проснулся, но и спросонок увидел, что яркий утренний свет заливает всю квартиру.
– Что такое? – спросил он, еще не пробудившись как следует и даже не поняв, кому и почему задал этот вопрос.
– Проснись, телефон звонит, – сонным голосом произнесла Таня. Очертания ее фигуры под одеялом оставались недвижимыми – она даже не пошевельнулась. Телефон продолжал звонить. Он поднял трубку.
– Это я, Белкин, – раздалось в трубке. – У меня тут есть кое-что, что нужно срочно обмозговать.
– Хорошо. Встретимся на работе, в моей комнате.
– Опять с работы? – спросила Таня.
– Опять.
– Скажи им, что рабочий день кончился. Наша задрипанная конституция гарантирует сорокадвухчасовую рабочую неделю.
– Наша социалистическая конституция много чего гарантирует.
Потягиваясь и поеживаясь, он встал с постели и побрел в ванную умываться. Уж ежели Белкин звонит ему домой, то это неспроста.
В это субботнее утро в главном здании КГБ, этом средоточии секретной информации мировой империи, было сравнительно тихо. В журнале записи пришедших на службу значилось всего несколько фамилий, Белкина среди них не было.
Чтобы показать, будто он занят важными делами, Чантурия вынул из ящика стола кое-какие бумаги и углубился в чтение. Через несколько минут в комнату заглянул Белкин с двумя чашками чая в руках.
– А тебя здесь нет, – сказал Серго. – Согласно записи присутствующих.
– Подчас я забываю расписаться, – ответил Белкин.
– А как же дежурный позволяет тебе пройти без записи?
– А чтоб отвлечь его внимание, я принес ему поесть. Чай оказался слишком горячим, и Чантурия подул на него.
– Надеюсь, ты не отдал ему весь свой завтрак?
– Да нет, как раз отдал. Завтрака сегодня не будет.
– Вот этого я пуще всего и боялся. Ну ладно, что там такое стряслось?
– Наша Ласточка выпорхнула и полетела.
Белкин называл Мартина именем самой любимой в России птички. Но, по случайному совпадению, это слово применялось также, когда хотели сказать «дорогой», или «любимый» – «наш любимый полетел». Белкину нравилось говорить каламбурами.
Как правило, Чантурия не обращал внимания на закодированные клички и старался вскоре забыть про них, но это прозвище он вспомнил в момент.
– Уехал за рубеж?
– Полетел недалеко. И не один, а в компании.
– С кем же?
– Мы пока не знаем фамилии. Очень красивая русская женщина. Она купила билеты на поезд до Брянска.
– Когда?
– Сегодня ночью. Теперь они почти доехали.
«Как же все это, черт побери, произошло?» – промелькнуло у Чантурия в голове.
– А он получил разрешение?
– Насколько мне удалось выяснить – нет. Но вы же знаете, как ведется учет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56