Вы дали бы мне эти фамилии.
Джейн кивнула.
– Да, да, конечно.
Внезапно Лаверн почти беззвучно зарыдала. Никто в баре, кроме Джейн, этого не заметил.
* * *
Гостиную с большими окнами сделали центром управления воскресным приемом. Именно здесь Бел Крастейкер и Пандора отвечали на звонки по специальным линиям RSVP, хотя теперь телефоны звонили редко. Именно здесь обсуждали последние подробности обслуживания приема с человеком из «Ходгкинс и дочь». А теперь на закате здесь сидела Пандора, вглядываясь через огромные окна в лужайки и сад, которые в воскресенье к этому времени будут наполнены факелами, музыкой и людьми.
Она слабо представляла, как работает канцелярия, хотя и знала, что к шести часам вечера в пятницу уже не услышит гула часов. Она вынесла все это, а теперь словно неслась, как в бобслее на бобе, вниз под гору, не ощущая своего веса – из сегодняшнего дня к Четвертому июля. Это напомнило ей...
Сначала ей сказали, что частные фейерверки недопустимы. Но, конечно, если бы она спросила у начальников и специалистов, особенно в канцелярии, ее бы заверили, что нельзя и ужинать в саду. Такова была, по мнению Пандоры, природа мелких людишек – все время нет, нет и нет.
Что же до фейерверков, то ей в конце концов удалось найти человека в посольстве, в протокольной секции, который оформил разрешение. Теперь оставалось только выбрать компанию, которая все организует. Таких было три, все за пределами Лондона, и ни одна не отвечала на ее звонки.
– Неподходящее время года, – объяснила ей по телефону одна услужливая девушка. – Мы теперь до осени почти не будем работать. А там День Гая Фокса.
Эта фраза ничего не объясняла Пандоре. Поэтому она продолжала действовать. Взяв список адресов, она выбрала номер и повернулась к телефону, который вдруг зазвонил.
Пандора взглянула на часы. 5.55 вечера, пятница. Если это еще один отказ прийти на прием, она просто расплачется.
– Будьте любезны, можно поговорить с миссис Фулмер? – сказал мужчина с американским акцентом. Если это кто-то из канцелярии, она абсолютно наверняка расплачется.
– Это я. Чем могу помочь?
– Миссис Фулмер, это Пенденис Энспечер из политической секции.
– Дэннис, я сейчас очень занята.
– О, это недолго, миссис Фулмер. Это по поводу видеопленок.
Пандора положила трубку, отвернулась и сжала свои крохотные кулачки изо всей силы, так что они даже задрожали. Она слышала, что он продолжал говорить. Немного погодя она снова приложила трубку к уху.
Пандора представила себе Пендениса Энспечера, бывшего ученого, судя по его противному голосу. Евнух из «Лиги плюща». Садист. Бабуин. Чудовище!
– Да, мистер Дэннис.
– Пенденис Энспечер, миссис Фулмер. Я хотел сказать, мы только что получили разъяснение из госдепа. Боюсь, вы не знаете о том, какие противоречивые толки вызвали эти пленки в конгрессе, миссис Фулмер. Я хочу сказать, что сейчас палата представителей рассматривает вопрос о проведении расследования по поводу их происхождения, стоимости и так далее. Поэтому госдеп полагает, что мы не можем влезать сами или втягивать дипслужбу в подобный скандал.
Возле телефона в Уинфилде наступила мертвая тишина. Потом Пандора спросила:
– Мистер Дэннис, должна ли я понимать это как указание не показывать на приеме видеозаписи президента?
– Я недостаточно, ясно выразился, миссис Фулмер. Позвольте вам об...
– Вы все изложили даже слишком ясно, мистер Дэннис.
– Пенденис Энспечер.
– Я спрашиваю, это прямое указание госдепа?
– Ну, теоретически, миссис Фулмер, теоре... – У него в глотке что-то щелкнуло. – Теоретически полномочный посол имеет право делать все, что он хочет, в пределах протокола. Но это относится к послам с большим опытом работы или к карьерным послам. Однако послы, которые недавно на дипломатической работе, должны максимально придерживаться указаний, миссис Фулмер, а они...
– Благодарю вас, мистер Дэннис.
Она швырнула трубку, повернувшись так резко, что ее юбка разлетелась веером, и бросилась к окну. День угасал, а с ним угасала и она.
Телефон снова зазвонил. Она не взяла трубку.
* * *
Хотя госпиталь Амершэм был современным, больница в Стоун-Мэндвиле казалась значительно больше. Госпиталь походил на маленький городок с отдельными зданиями, отделенными одно от другого зелеными лужайками и стоянками. Недалеко от урологического отделения было отделение несчастных случаев: здание в форме буквы Н с еще одной ножкой. Здесь помогали тяжело пострадавшим со всего Бэкингемшира, используя старое оборудование, известное всем любителям медицинских фильмов: длинные стеклянные сосуды, резиновые трубки, которые, пища, что-то перекачивали, осциллографы, фиксирующие удары сердца и издающие потрескивание при появлении на экране прямой линии смерти.
Баззард здесь уже бывал, но, к счастью, не как пациент. Он привозил сюда своих братьев, сломавших руку или ногу, катаясь на лыжах, фермеров, засунувших руку под работающий культиватор – обычные несчастья сельской местности. Но никто из них не был таким безжизненным, как бедняга, найденный им на Черри-лайн.
– Он мертв?
Врач из интенсивной терапии изобразил гримасу ребенка, отказывающегося от груди.
– С этими гипослучаями всегда трудно сказать наверняка.
– Гипо?
– Ну да. Недостаток всего: сахара в крови, белых телец, красных телец, да и самой крови нет, – посетовал доктор. Его раны очень серьезны, их много, но ни одна из них не задевает жизненно важных органов. Так что паренек просто потерял слишком много крови. Мы сделаем все, что в наших силах. – Он показал на трубки, присоединенные к пластиковым пакетам с кровью и плазмой. – Но может оказаться, что уже слишком поздно.
– Так значит, есть признаки жизни?
Кивком головы врач показал на осциллограф, укрепленный над кроватью.
– Видите эти кривые на экране, а?
Баззард следил, как прибор вычерчивает низенькую кривую из пиков, а не устойчивую – из спадов и подъемов, похожих на Гималайский хребет. С ним всегда случалось такое в больницах. Все в районе знали его как адвоката, но почему-то считали, что он утаивал свое медицинское прошлое.
– Но значит ли это, что он выздоровеет?
– Слишком рано говорить об этом.
Из динамика раздался сигнал вызова. Врач сказал:
– Это меня. Вернусь через минуту.
Его по ошибке приняли то ли за доктора, то ли за родственника. Они даже не спросили фамилии бедняги. В его изорванных брюках не было ничего, удостоверяющего личность.
– Vater – едва слышно выдохнул человек, опутанный проводами и трубками.
– Слышу!
– Vater.
– Слышу, старина! – закричал Баззард. – С тобой будет все в порядке!
* * *
К шести-пятнадцати они закончили вторую порцию пунша «Плантерз». Пианистка приходила и уходила, играла что-то тихое и позвякивающее, чего почти не было слышно в заполненной людьми комнате. Лаверн на время умолкла, рассказав Джейн почти все, что рассказала бы консультанту. Пианистка заиграла.
Она заканчивала цикл песен о погоде. Уже сыграла «Разве не здорово оказаться под дождем» и «Дождь по крыше», отбарабанила «Бурную погоду», а сейчас начала «Поющий под дождем», наращивая темп для эффектного финала.
– Как это обманчиво, – сказала Джейн наконец.
– Что? – Взгляд Лаверн обратился к ней. – О чем вы?
Джейн сообразила, что это недоступно пониманию Лаверн. Ее странная, по-ослиному упрямая челюсть словно выражала нерасположение ко всему, чего она не принимала. Джейн помнила, что у Эмми было нечто похожее. Как гласит американская поговорка: «Не сбивайте меня с толку фактами – я уже принял решение».
– Но это же намного хуже, – вскрикнула Лаверн. – Какого черта, Джейн. Ведь политика – это игра для мужчин, разве не так? Поэтому женщина может просто пренебречь ею, верно? Но если причина разрыва эмоциональная, какие у меня шансы?
– По правде говоря, я...
– Я помню, как папа и братья спорили о политике. Это же пустая трата времени, Джейн. Все равно, что спортивные страницы в газетах. Счет встреч, пасы форвардов, штрафные. Мужчины прожигают жизнь, тогда как женщины рожают детей и растят их. Если вы мне скажете, что расхождения между мной и Недом не в политике, я потеряю надежду, соберусь и отправлюсь в Сан-Франциско. Клянусь. Я не хочу так страдать.
Джейн словно обдало кипятком. Нед один останется в Лондоне! Господи, какая эгоистическая радость! Одна женщина несчастна. Другая просто в экстазе. Кто сказал, что жизнь справедлива? Лети, Лаверн! Приделай крылья и лети!
По случайному и не замеченному ими совпадению пианистка только что сыграла «Я оставил мое сердце в Сан-Франциско».
– Эй вы, двое, встряхнитесь! – крикнул кто-то.
Джейн подняла глаза и увидела направлявшуюся к ним миссис Кэтрин Хирнс, следом за ней шел ее оппонент и смертельный враг Чак Грец.
– Леди, какой приятный сюрприз, – воскликнул он.
Сев рядом с Лаверн, Чак заставил ее подвинуться на один или два фута.
– Через час мы отправляемся во Франкфурт.
– Он улетает, – пояснила миссис Хирнс, – только самолет взлетит позже.
Пианистка начала бойко наигрывать «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Не вглядевшись, нельзя было заметить слез, стоявших в глазах Лаверн. Но Кэти Хирнс отличалась наблюдательностью.
– Ого! – сказала она. Это же моя песня, миссис Френч. – Она перегнулась через столик и очень мягко взяла Лаверн пальцами за подбородок. – Перестаньте. Ну-ка, улыбнитесь!
– Эй вы! Нам всем надо выпить, – заявил конгрессмен из Южной Дакоты. – Мисс! – позвал он пианистку. – Вы знаете песню «Сиу Сити Сью»?
– А вы? – крикнула она в ответ.
Он подошел к фортепиано.
– Ничего хорошего из этого не выйдет, – заметил Кэти Хирнс. – Может, я чем-нибудь могу помочь? – спросила она Лаверн. Та отрицательно покачала головой.
– «Сиу Сити Сью, – пел Чак Грец, – Сиу Сити Сью. Я продал свою лошадь и пистолет тебе. Нет ничего, чего бы я не сделал для... Сиу Сити Сью, Сиу Сити...»
– Я думаю, мне надо освежить грим, – сказала миссис Хирнс. – А вам не надо? – спросила она Джейн.
В туалете они встали у зеркала и посмотрели на свои отражения. Даже через закрытую дверь было слышно, как баритон Греца выводил:
– «Я оставил мое сердце в Пьерре, что в Южной Дакоте».
– Она догадается, – сказала миссис Хирнс. – Это вопрос времени.
– Правда? – Джейн почувствовала, что у нее перехватило дыхание, как после бега.
– Она сейчас слишком несчастна. А когда успокоится, поймет все насчет муженька. Детка, я это поняла еще во вторник, у мистера Коннела.
– «Все ко времени, – заливался Грец, – в Рэпид-Сити».
Глава 22
Харгрейвс стоял в фойе театра «Лирик-Хаммерсмит», в начале века здесь размещался известный театр, который восстановили и сделали частью огромного торгово-жилого и делового квартала в западной части Лондона, обычно называемой «дорогой в Хитроу».
Он смотрел через дорогу на новое здание, где Би-би-си открывала свою последнюю телестудию при большом стечении народа. Это сулило Харгрейвсу материал для колонки слухов недели на две. Quel ennui, подумал он.
Нет, нельзя забрасывать колонку слухов, единственный источник заработка в журналистике, для старого гомика вроде него. Никто не хочет брать к себе старого хрыча, который печатает на машинке двумя пальцами. Никому не нужен пьяница за шестьдесят, не способный провести настоящее журналистское расследование и застукать наследного принца с порнозвездой где-нибудь в замке в горах. Для этого требуются не только энергия, но и молодость.
А здесь, наблюдая за шикарными господами и дамами, описывая их веселье и шалости, он вел единственную игру, оставшуюся в городе для некогда боевых коней, предавшихся ныне пьянству.
Харгрейвс поморщился. Он чувствовал приступ привычной болезни, называемой им «послеполуденной мигренью», – результат ленча в стиле Харгрейвса, то есть за чужой счет.
Чернорабочий, торговец грязью, бабник (если бывал при деньгах), друг великих и малых, Харгрейвс в периоды обострения «мигрени» ощущал себя катализатором, ферментом в кровеносной системе лондонского общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Джейн кивнула.
– Да, да, конечно.
Внезапно Лаверн почти беззвучно зарыдала. Никто в баре, кроме Джейн, этого не заметил.
* * *
Гостиную с большими окнами сделали центром управления воскресным приемом. Именно здесь Бел Крастейкер и Пандора отвечали на звонки по специальным линиям RSVP, хотя теперь телефоны звонили редко. Именно здесь обсуждали последние подробности обслуживания приема с человеком из «Ходгкинс и дочь». А теперь на закате здесь сидела Пандора, вглядываясь через огромные окна в лужайки и сад, которые в воскресенье к этому времени будут наполнены факелами, музыкой и людьми.
Она слабо представляла, как работает канцелярия, хотя и знала, что к шести часам вечера в пятницу уже не услышит гула часов. Она вынесла все это, а теперь словно неслась, как в бобслее на бобе, вниз под гору, не ощущая своего веса – из сегодняшнего дня к Четвертому июля. Это напомнило ей...
Сначала ей сказали, что частные фейерверки недопустимы. Но, конечно, если бы она спросила у начальников и специалистов, особенно в канцелярии, ее бы заверили, что нельзя и ужинать в саду. Такова была, по мнению Пандоры, природа мелких людишек – все время нет, нет и нет.
Что же до фейерверков, то ей в конце концов удалось найти человека в посольстве, в протокольной секции, который оформил разрешение. Теперь оставалось только выбрать компанию, которая все организует. Таких было три, все за пределами Лондона, и ни одна не отвечала на ее звонки.
– Неподходящее время года, – объяснила ей по телефону одна услужливая девушка. – Мы теперь до осени почти не будем работать. А там День Гая Фокса.
Эта фраза ничего не объясняла Пандоре. Поэтому она продолжала действовать. Взяв список адресов, она выбрала номер и повернулась к телефону, который вдруг зазвонил.
Пандора взглянула на часы. 5.55 вечера, пятница. Если это еще один отказ прийти на прием, она просто расплачется.
– Будьте любезны, можно поговорить с миссис Фулмер? – сказал мужчина с американским акцентом. Если это кто-то из канцелярии, она абсолютно наверняка расплачется.
– Это я. Чем могу помочь?
– Миссис Фулмер, это Пенденис Энспечер из политической секции.
– Дэннис, я сейчас очень занята.
– О, это недолго, миссис Фулмер. Это по поводу видеопленок.
Пандора положила трубку, отвернулась и сжала свои крохотные кулачки изо всей силы, так что они даже задрожали. Она слышала, что он продолжал говорить. Немного погодя она снова приложила трубку к уху.
Пандора представила себе Пендениса Энспечера, бывшего ученого, судя по его противному голосу. Евнух из «Лиги плюща». Садист. Бабуин. Чудовище!
– Да, мистер Дэннис.
– Пенденис Энспечер, миссис Фулмер. Я хотел сказать, мы только что получили разъяснение из госдепа. Боюсь, вы не знаете о том, какие противоречивые толки вызвали эти пленки в конгрессе, миссис Фулмер. Я хочу сказать, что сейчас палата представителей рассматривает вопрос о проведении расследования по поводу их происхождения, стоимости и так далее. Поэтому госдеп полагает, что мы не можем влезать сами или втягивать дипслужбу в подобный скандал.
Возле телефона в Уинфилде наступила мертвая тишина. Потом Пандора спросила:
– Мистер Дэннис, должна ли я понимать это как указание не показывать на приеме видеозаписи президента?
– Я недостаточно, ясно выразился, миссис Фулмер. Позвольте вам об...
– Вы все изложили даже слишком ясно, мистер Дэннис.
– Пенденис Энспечер.
– Я спрашиваю, это прямое указание госдепа?
– Ну, теоретически, миссис Фулмер, теоре... – У него в глотке что-то щелкнуло. – Теоретически полномочный посол имеет право делать все, что он хочет, в пределах протокола. Но это относится к послам с большим опытом работы или к карьерным послам. Однако послы, которые недавно на дипломатической работе, должны максимально придерживаться указаний, миссис Фулмер, а они...
– Благодарю вас, мистер Дэннис.
Она швырнула трубку, повернувшись так резко, что ее юбка разлетелась веером, и бросилась к окну. День угасал, а с ним угасала и она.
Телефон снова зазвонил. Она не взяла трубку.
* * *
Хотя госпиталь Амершэм был современным, больница в Стоун-Мэндвиле казалась значительно больше. Госпиталь походил на маленький городок с отдельными зданиями, отделенными одно от другого зелеными лужайками и стоянками. Недалеко от урологического отделения было отделение несчастных случаев: здание в форме буквы Н с еще одной ножкой. Здесь помогали тяжело пострадавшим со всего Бэкингемшира, используя старое оборудование, известное всем любителям медицинских фильмов: длинные стеклянные сосуды, резиновые трубки, которые, пища, что-то перекачивали, осциллографы, фиксирующие удары сердца и издающие потрескивание при появлении на экране прямой линии смерти.
Баззард здесь уже бывал, но, к счастью, не как пациент. Он привозил сюда своих братьев, сломавших руку или ногу, катаясь на лыжах, фермеров, засунувших руку под работающий культиватор – обычные несчастья сельской местности. Но никто из них не был таким безжизненным, как бедняга, найденный им на Черри-лайн.
– Он мертв?
Врач из интенсивной терапии изобразил гримасу ребенка, отказывающегося от груди.
– С этими гипослучаями всегда трудно сказать наверняка.
– Гипо?
– Ну да. Недостаток всего: сахара в крови, белых телец, красных телец, да и самой крови нет, – посетовал доктор. Его раны очень серьезны, их много, но ни одна из них не задевает жизненно важных органов. Так что паренек просто потерял слишком много крови. Мы сделаем все, что в наших силах. – Он показал на трубки, присоединенные к пластиковым пакетам с кровью и плазмой. – Но может оказаться, что уже слишком поздно.
– Так значит, есть признаки жизни?
Кивком головы врач показал на осциллограф, укрепленный над кроватью.
– Видите эти кривые на экране, а?
Баззард следил, как прибор вычерчивает низенькую кривую из пиков, а не устойчивую – из спадов и подъемов, похожих на Гималайский хребет. С ним всегда случалось такое в больницах. Все в районе знали его как адвоката, но почему-то считали, что он утаивал свое медицинское прошлое.
– Но значит ли это, что он выздоровеет?
– Слишком рано говорить об этом.
Из динамика раздался сигнал вызова. Врач сказал:
– Это меня. Вернусь через минуту.
Его по ошибке приняли то ли за доктора, то ли за родственника. Они даже не спросили фамилии бедняги. В его изорванных брюках не было ничего, удостоверяющего личность.
– Vater – едва слышно выдохнул человек, опутанный проводами и трубками.
– Слышу!
– Vater.
– Слышу, старина! – закричал Баззард. – С тобой будет все в порядке!
* * *
К шести-пятнадцати они закончили вторую порцию пунша «Плантерз». Пианистка приходила и уходила, играла что-то тихое и позвякивающее, чего почти не было слышно в заполненной людьми комнате. Лаверн на время умолкла, рассказав Джейн почти все, что рассказала бы консультанту. Пианистка заиграла.
Она заканчивала цикл песен о погоде. Уже сыграла «Разве не здорово оказаться под дождем» и «Дождь по крыше», отбарабанила «Бурную погоду», а сейчас начала «Поющий под дождем», наращивая темп для эффектного финала.
– Как это обманчиво, – сказала Джейн наконец.
– Что? – Взгляд Лаверн обратился к ней. – О чем вы?
Джейн сообразила, что это недоступно пониманию Лаверн. Ее странная, по-ослиному упрямая челюсть словно выражала нерасположение ко всему, чего она не принимала. Джейн помнила, что у Эмми было нечто похожее. Как гласит американская поговорка: «Не сбивайте меня с толку фактами – я уже принял решение».
– Но это же намного хуже, – вскрикнула Лаверн. – Какого черта, Джейн. Ведь политика – это игра для мужчин, разве не так? Поэтому женщина может просто пренебречь ею, верно? Но если причина разрыва эмоциональная, какие у меня шансы?
– По правде говоря, я...
– Я помню, как папа и братья спорили о политике. Это же пустая трата времени, Джейн. Все равно, что спортивные страницы в газетах. Счет встреч, пасы форвардов, штрафные. Мужчины прожигают жизнь, тогда как женщины рожают детей и растят их. Если вы мне скажете, что расхождения между мной и Недом не в политике, я потеряю надежду, соберусь и отправлюсь в Сан-Франциско. Клянусь. Я не хочу так страдать.
Джейн словно обдало кипятком. Нед один останется в Лондоне! Господи, какая эгоистическая радость! Одна женщина несчастна. Другая просто в экстазе. Кто сказал, что жизнь справедлива? Лети, Лаверн! Приделай крылья и лети!
По случайному и не замеченному ими совпадению пианистка только что сыграла «Я оставил мое сердце в Сан-Франциско».
– Эй вы, двое, встряхнитесь! – крикнул кто-то.
Джейн подняла глаза и увидела направлявшуюся к ним миссис Кэтрин Хирнс, следом за ней шел ее оппонент и смертельный враг Чак Грец.
– Леди, какой приятный сюрприз, – воскликнул он.
Сев рядом с Лаверн, Чак заставил ее подвинуться на один или два фута.
– Через час мы отправляемся во Франкфурт.
– Он улетает, – пояснила миссис Хирнс, – только самолет взлетит позже.
Пианистка начала бойко наигрывать «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Не вглядевшись, нельзя было заметить слез, стоявших в глазах Лаверн. Но Кэти Хирнс отличалась наблюдательностью.
– Ого! – сказала она. Это же моя песня, миссис Френч. – Она перегнулась через столик и очень мягко взяла Лаверн пальцами за подбородок. – Перестаньте. Ну-ка, улыбнитесь!
– Эй вы! Нам всем надо выпить, – заявил конгрессмен из Южной Дакоты. – Мисс! – позвал он пианистку. – Вы знаете песню «Сиу Сити Сью»?
– А вы? – крикнула она в ответ.
Он подошел к фортепиано.
– Ничего хорошего из этого не выйдет, – заметил Кэти Хирнс. – Может, я чем-нибудь могу помочь? – спросила она Лаверн. Та отрицательно покачала головой.
– «Сиу Сити Сью, – пел Чак Грец, – Сиу Сити Сью. Я продал свою лошадь и пистолет тебе. Нет ничего, чего бы я не сделал для... Сиу Сити Сью, Сиу Сити...»
– Я думаю, мне надо освежить грим, – сказала миссис Хирнс. – А вам не надо? – спросила она Джейн.
В туалете они встали у зеркала и посмотрели на свои отражения. Даже через закрытую дверь было слышно, как баритон Греца выводил:
– «Я оставил мое сердце в Пьерре, что в Южной Дакоте».
– Она догадается, – сказала миссис Хирнс. – Это вопрос времени.
– Правда? – Джейн почувствовала, что у нее перехватило дыхание, как после бега.
– Она сейчас слишком несчастна. А когда успокоится, поймет все насчет муженька. Детка, я это поняла еще во вторник, у мистера Коннела.
– «Все ко времени, – заливался Грец, – в Рэпид-Сити».
Глава 22
Харгрейвс стоял в фойе театра «Лирик-Хаммерсмит», в начале века здесь размещался известный театр, который восстановили и сделали частью огромного торгово-жилого и делового квартала в западной части Лондона, обычно называемой «дорогой в Хитроу».
Он смотрел через дорогу на новое здание, где Би-би-си открывала свою последнюю телестудию при большом стечении народа. Это сулило Харгрейвсу материал для колонки слухов недели на две. Quel ennui, подумал он.
Нет, нельзя забрасывать колонку слухов, единственный источник заработка в журналистике, для старого гомика вроде него. Никто не хочет брать к себе старого хрыча, который печатает на машинке двумя пальцами. Никому не нужен пьяница за шестьдесят, не способный провести настоящее журналистское расследование и застукать наследного принца с порнозвездой где-нибудь в замке в горах. Для этого требуются не только энергия, но и молодость.
А здесь, наблюдая за шикарными господами и дамами, описывая их веселье и шалости, он вел единственную игру, оставшуюся в городе для некогда боевых коней, предавшихся ныне пьянству.
Харгрейвс поморщился. Он чувствовал приступ привычной болезни, называемой им «послеполуденной мигренью», – результат ленча в стиле Харгрейвса, то есть за чужой счет.
Чернорабочий, торговец грязью, бабник (если бывал при деньгах), друг великих и малых, Харгрейвс в периоды обострения «мигрени» ощущал себя катализатором, ферментом в кровеносной системе лондонского общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72