Кудин молчал.
— Вы, Олег, пытаетесь обвинить нас в своих несчастьях, но не мы же украли у вас пиджак, не Крылов, не Фомин и не я, наконец, подбросили эти вещи на место преступления…
Кудин молчал. Он вспоминал длинный зал загородного ресторана, легкий радостный хмель, Светкины глаза. И лица, плавающие в дыму. Ах память, память. Не подвела бы Олега Кудина, не подвела. Помнит он этих людей. Три дня на нарах в КПЗ он ждал только одного, как выйдет на свободу и найдет этих сволочей. Сам. Без милиции.
— Так что же, Кудин? Получится у нас разговор?
Кудин молчал. Чего, кажется, проще, рассказать все, как было. Про драку во дворе, про Алимова и его мальчиков. Возьми и расскажи. Но не мог он этого сделать, не мог.
— Ну что же, Олег, вы не хотите помочь нам. Более того, вы не хотите помочь себе.
— Я хотел вас спросить, — Кудин снова достал сигарету, — вы опять интересуетесь этим делом?
— Если вы имеете в виду ограбление дачи академика Муравьева, то именно им мы сейчас и интересуемся.
— Но ведь суд был. Посадили Валю Суханова. Ни за что посадили.
— Это как же? — усмехнулся Вадим.
— А вот так же, посадили ни за что.
— Насколько я помню это дело, Суханов во всем признался.
— Признался, это конечно. Только и я могу в чем хотите признаться…
— Постойте, Олег, что-то вы загадками говорите.
Суханову было предъявлено обвинение, он полностью признал его…
— Я Валю Суханова хорошо знаю. Он гонщик, сборник, заслуженный мастер спорта, чемпион СССР, Европы, всяких международных гонок. Я дружил с ним когда-то. Честнее парня я не знал.
— Зачем вы мне это говорите? — поинтересовался Вадим.
— Не знаю. Я на суд ходил и лицо его видел.
— Дорогой мой Олег, каждый человек носит в себе трагедию, но не у каждого она написана Шекспиром. За мою долгую работу в милиции мне приходилось видеть всякое. Механизм преступления еще не изучен, поэтому мы не можем, к сожалению, предсказывать точно всяческие поступки.
— Что касается меня, Вадим Николаевич, я не знаю этих людей. Я подрался с ними, они, видимо, рассчитались со мной.
— Расчет был жестоким, — Вадим встал, сел на стул рядом с Кудиным. — Вы поверьте мне, Олег, пройдет время, и все, что казалось важным сегодня, станет незначительным и далеким. Главное у вас там, впереди.
— Нет, — лицо Кудина стало задумчивым, — вы не правы. Это только кажется, что все бывает потом, потом ничего не бывает. Все происходит сегодня, а потом только горечь.
Орлов с интересом посмотрел на Кудина. Косой пробор, хорошо вылепленное мужское лицо, пожалуй, даже красивое, если бы не привычка кривить губы. Главным на этом лице были глаза. Светлые, с легким прищуром. Они жили словно отдельно, в их глубине, за видимой невозмутимостью, пряталось прожитое горе. Неглупый парень сидел рядом с Орловым. Совсем неглупый.
— Ну вот, видите, Олег, вы сами понимаете все прекрасно. Опять совершено похожее преступление…
— И кто-то забыл там мои носки?
— Нет, хуже. Там умер человек.
— Как? — голос Кудина дрогнул.
— Его отравили. Теперь вы понимаете, как важно нам найти кого-то из этих людей.
— Но я даю слово, что не знаю их.
— Хорошо, Олег, ответьте мне на один вопрос. Они приходили к вам от Алимова?
Кудин долго молчал, крутя в руках незажженную сигарету, потом раздавил ее в кулаке и утвердительно кивнул головой.
Он так и шел по коридору управления, сжимая в кулаке крошки табака. Путь от третьего этажа до постового, проверяющего пропуска, показался ему бесконечно длинным. Он словно заново прошагал всю прожитую им жизнь. Но ему все равно было легко, как человеку, долго несшему в гору тяжелый груз и внезапно сбросившему его.
Тяжелая дверь управления стукнула за его спиной, подводя итог прожитому, и Олег с удовольствием огляделся. Люди спешили по делам, у киоска с квасом стояла очередь — человека четыре. Ему мучительно захотелось пить… и тут он увидел Светку, она шла к нему из сквера напротив, и на лице ее было написано горе.
Сердце у Олега замерло, он бросился к ней навстречу. Обнял, гладил по плечам и говорил срывающимся голосом:
— Ну что ты… Что?… Все хорошо, дурочка…
Заскрипели тормоза. Замысловато заматерился шофер, и Олег понял, что стоят они посередине проезжей части.
— Пить хочу, — сказал он и засмеялся радостно и освобождение.
Сегодняшнее утро у Юрия Петровича Долгушина начиналось с тенниса. Просыпался он рано. Сам. Хотя будильник заводил регулярно. Жил Долгушин в новом кооперативном доме на Ленинском проспекте. Квартира была небольшой — две комнаты и лоджия. В квартире не было ничего лишнего. Спальня, она же кабинет, и гостиная. Пол покрывали мохнатые паласы. Стены коридора и гостиной были заставлены книжными стеллажами. Подбор книг был точно по профессии — искусствоведение. Юрий Петрович был искусствовед. Он не имел ученой степени, но в своих кругах пользовался определенным авторитетом. Подлинные, большие ученые считали его работы не столько научными, сколько познавательными. Он писал популярные книги о живописи, археологических находках, забавных исторических курьезах.
Много лет назад, после окончания института в начале пятидесятых годов, он получил Сталинскую премию третьей степени. Получил ее за участие в создании монографии «Памятники старины Советской Грузии». Во главе коллектива, создававшего монографию, стоял академик, чье имя гремело в те сложные годы. Он был допущен до самых высоких кругов, и, вполне естественно, весь творческий коллектив, даже вчерашний студент, получили знаки лауреатов.
В науку Юрий Петрович ничего не внес. Зато в молодежных издательствах и журналах появлялись статьи и книги. Книга «Рукоятка меча» принесла автору довольно шумную известность. Мнения разделились. О ней писали в газетах и даже упоминали в одной из телевизионных дискуссий. Юрий Петрович относился к этой шумихе с иронией. Как-то, сидя с друзьями в ресторане ВТО, он хлопнул себя по лацкану костюма, на котором висела лауреатская медаль, и, засмеявшись, сказал:
— Я слишком рано получил то, к чему надо стремиться всю жизнь, а остальное меня не волнует.
Итак, он проснулся без звонка. Утопая ногами в пушистом паласе, подошел к зеркалу. Долго стоял, всматриваясь в его прозрачную глубину. Для своих пятидесяти шести лет он выглядел совсем неплохо. Мускулистый торс, втянутый, как у спортсмена-профессионала, живот, тяжеловатые ноги человека, много лет занимающегося спортом. Лицо загорелое, седину почти нельзя увидеть в светлых волосах.
Сорок минут он занимался зарядкой. Ровно сорок.
Гантели, эспандер, нагрузка для рук. Потом надел легкий тренировочный костюм и спустился вниз. Бегал Юрий Петрович тридцать минут. Размеренно, легко. Маршрут давно известен, и люди, спешащие на работу, привыкли к бегуну, появляющемуся в любую погоду летом и зимой. Бегалось хорошо. Прохладный утренний воздух приятно холодил разгоряченное лицо. Юрий Петрович был не одинок. Еще несколько человек вышли сегодня утром на пробежку. Он знал их, и они знали его.
Как изменилось время. Когда-то на бегущего человека смотрели с иронией и изумлением. Но век НТР диктует свои неписаные законы. Время, стремительное, насыщенное информацией, стрессовыми ситуациями, требует от человека крепкого здоровья. Бег, гимнастика, упражнения по системе йогов — словно панацея от всех болезней и бед пришли к людям. И многие поверили, а главное — многим помогло это. Поэтому никого уже сегодня не удивляет бегущий по утренней улице человек. Хочешь быть здоровым, будь. Ну а те, кому некогда, у них всегда наготове пословица:"Не куришь, не пьешь — здоровым умрешь". Долгушин добежал до здания гостиницы, это ровно половина маршрута, и повернул обратно. Когда он подходил к дверям подъезда, дыхание было ровным и спокойным.
— Доброе утро, Юрий Петрович, — сказала появившаяся на посту лифтерша.
Она, видимо, только проснулась, щека была красная и намятая.
— Вы птица ранняя, — продолжала она.
— Доброе утро, Мария Степановна, кто раньше встает, тот лучше одевается.
— Вам бы все шутить.
Долгушин легко вбежал к себе на седьмой этаж. Лифтом он не пользовался никогда и нигде. Знакомые посмеивались над его причудами, но вместе с тем на пляже в Сочи или Коктебеле с завистью смотрели на его мускулистую, словно вылепленную фигуру.
Душ. Чашка кофе с бутербродом. Первая сигарета. Курил их Юрий Петрович ровно десять штук в день. Лет двадцать назад он перешел на эту норму. Бросить совсем не хватало сил, да и не было необходимости.Долгушин не пил, а эту маленькую слабость себе прощал. Курил он дорогие импортные сигареты, не лицензионные, которые продавались в киосках, а именно настоящий английский «Данхилл» и «Ротманс», которые ему по крутой цене доставали умелые люди. Сигарета выкурена ровно на три четверти, погашена, пепельница вымыта.
Юрий Петрович начал одеваться. Одежда была его слабостью. Он надел легкий серый костюм «тропикал», невесомые темно-коричневые мокасины, посмотрел на себя в зеркало и остался доволен.
На письменном столе лежал листок, на нем аккуратно было записано, что необходимо сделать сегодня. Пять пунктов. Пять важных позиций.
Долгушин застегнул ремешок часов. Плоский золотой квадрат «Омеги» говорил о хорошем вкусе хозяина, о его достатке. У многих нынче часы стали опознавательным знаком. Большие, массивные, на тяжелом браслете, они из-под рукава пиджака свисают на кисть руки, символизируя причастность владельца к своеобразному «ордену». Но настоящий ценитель часов консервативен, он любит швейцарские фирмы. Они дороги, скромны и солидны.
Юрий Петрович взял сумку с надписью «Адидас», из которой торчала рукоятка ракетки, и вышел из квартиры.
Солнце еще не успело нагреть его «Волгу», машин на улицах немного, и Юрий Петрович спешил в Сокольники на стадион «Шахтер».
Три раза в неделю: два дня утром и один вечером — он играл в теннис. Потом баня, крепкий чай и дела, дела.
Его время начиналось в восемь тридцать. Ровно час он играл со своим обычным партнером — членом-корреспондентом Академии художеств Владимиром Федоровичем Забродиным.
Забродин был уже на корте. Ровно в восемь тридцать, не раньше и не позже, появлялся Долгушин, переодетый в теннисный костюм.
— Доброе утро, Владимир Федорович.
— Здравствуйте, Юрий Петрович. Вы как всегда точны.
— Это единственное, что роднит меня с королями.
— Приступим, — Забродин взмахнул ракеткой, — сегодня я в форме, так что не надейтесь на легкую победу.
— Корт покажет, — улыбнулся Долгушин.
Играли они ровно час. Потом была баня. Распаренные, приятно разомлевшие, они сидели в комнате-предбаннике, красиво обшитой деревом, и пили чай.
— Как ваша новая книга? — спросил Забродин.
— Идет потихоньку. Но, знаете, возраст есть возраст.
— Не гневите Бога, вы свежи и здоровы, как юноша.
— Я тоже так думал, — грустно усмехнулся Долгушин, — но, к сожалению, со временем не поспоришь. То, что я мог сделать раньше за три часа, теперь отнимает у меня целый день.
— Бросьте, — Забродин налил себе чаю, — не гневите Бога.
— Конечно, когда я думаю о том, что на каждого человека на земле приходится около трех тонн взрывчатки, мои заботы кажутся мелкими и смешными. Я знаю об этих тоннах, но при всем своем желании не могу их представить, материализовать, а мелкие заботы, к сожалению, горькая явь, с которой я сталкиваюсь постоянно.
— Эко вы загнули, батенька, — Забродин даже поперхнулся чаем, — это уже нечто мистическое, прямо Гофманиада, как писал Катаев. Просто у вас что-то не ладится, отсюда и мысли эти мрачные. Вы с меня пример берите. На грани краха самое интересное дело, которое я затеял в жизни. Мой творческий финиш, а я, как видите, держусь.
— Вы имеете в виду медальоны Лимарева?
— Конечно. Я их искал всю жизнь.
— Видно, не вы один.
— Да нет, те, кто украли, узнали о них случайно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39