А потом дело дошло до меня. Оказывается, я — наоборот, из тех, кому успешно заниматься госбезопасностью буквально на роду написано. И что мое последнее задание — наглядное тому свидетельство.
Я насторожился. Если начальство хвалит, то непременно следует ждать подвоха. Это — закон природы, неумолимый, как и все законы.
— Какое задание? — нервно переспросил я. Генерал любезно объяснил мне, что то самое задание. Дело об убийстве двух физиков. Эксперты подтвердили, что не только Григоренко, но и Фролов — на совести блондинчика Лукьянова и рукастого Лобачева. Результаты экспертизы я, по правде сказать, мог предсказать и так. Только я полагал, что надо искать организатора и спасать Лебедева, а вот Голубев, выходит, так не считал. По его словам выходило, что Минбез вообще вмешался в это дело напрасно. Это-де его, голубевская, ошибка. Но теперь все ясно: убийцы известны и даже уже получили по заслугам, цель убийств тоже ясна — ограбление. Пусть МУР теперь и тянет лямку, наша совесть чиста.
Генерал старательно произносил всю эту несусветную чушь, а я глядел на своего начальника во все глаза. У меня было сильнейшее искушение забежать к нему за спину и проверить, не спрятался ли сзади за генеральским креслом хитрый МУРовский майор Окунь — на правах суфлера. Помнится, глубокомысленная версия об обычном ограблении в свое время прозвучала именно из его уст.
Я вдохнул и выдохнул.
— Вы это серьезно говорите? — только и смог я спросить у Голубева.
Генерал строго насупил брови:
— Не забывайся, Макс!
Только сейчас я заметил, что и самому Голубеву дурацкая речь далась нелегко. Лысина его заметно вспотела, что означало сильную степень генеральского неудовольствия.
— В общем, переключайся на свои обычные дела, — продолжил Голубев после некоторой паузы. — Ты вот хотел, я помню, этим шарлатаном еще позаниматься, Клюевым? Вот и займись, разрешаю. Есть сведения, кстати, что он снова объявился в России…
— Сведения точные, — подтвердил я. — Я видел нашего Лабриолу по телевизору не далее как вчера. Вместе с… — Я с удовольствием назвал имя и фамилию президента маленькой, но гордой автономии. — Что, посылаем спецназ?
Генерал уныло отмахнулся:
— Хорошо, отставить Лабриолу, пусть пока погуляет… Но вот у тебя была, кажется, довольно перспективная идея насчет этих взрывов в Москве. Как ты парня того назвал, Партизаном?
Я машинально кивнул.
— Вот-вот, именно Партизаном сейчас и займись, — с непонятным оживлением проговорил Голубев. — Я тебе дам несколько человек в помощь. А то взрывает, видите ли, все подряд. Машина Нестеренко вчера — думаешь, его работа?
Я все так же машинально покачал головой.
— Ну, неважно, — генерал встал со своего места, давая понять, что разговор окончен и мне можно приступать.
Я тоже поднялся с кресла в полнейшем недоумении. Еще пару дней назад я был бы в восторге оттого, что Голубев наконец-то мою гениальную идею насчет Партизана оценил и дал окончательное добро на ее разработку. Но сейчас отчего-то внезапное генеральское прозрение меня нисколько не радовало.
Может быть, оттого и не радовало, что одновременно с этим генерал сводил к нулю все наши усилия в деле убитых физиков.
— Ты свободен, — нетерпеливо сказал Голубев. Вместо того чтобы подчиниться приказу, я лаконично изложил генералу одно из своих саратовских приключений. А именно — визит группенфюрера Булкина с посланием от добрых людей. Мне показалось, что на мгновение в глазах моего шефа вспыхнул огонек профессионального интереса, однако Голубев легко этот огонек сумел загасить.
— Ну, и что это доказывает? — безразлично спросил он. — Нет, славно, конечно, что этого недоделанного Гитлера вы задержали. Пусть посидит еще годок, авось поумнеет… Но отчего ты, Макс, решил, что здесь есть какая-то связь с этими физиками? Мало ли о чем этот Булкин мог натрепаться. Всему верить прикажешь?… В общем, иди и занимайся своим взрывником, — закончил Голубев. — Физиков — отставить. Это приказ, и не вздумай его обсуждать.
Приказ начальника обсуждать я не стал, зато очень медленно и очень внимательно стал рассматривать голубевское лицо. Молча и в упор. Вдох — выдох, вдох — выдох. Своего рода психическая атака.
Генерал достал из кармана синенький платок, угрюмо промокнул лысину и наконец не выдержал моего взгляда.
— Макс, ну не мой это приказ! Неужели тебе не ясно до сих пор?!
— А чей приказ? — не отставал я.
— Чей надо! — Голубев ожесточенно задергал подбородком вверх и вбок, так что начальственная лысина несколько раз указала мне куда-то в район потолка.
Выше потолка, как известно, водилась у нас одна-единственная инстанция. Бог, царь и герой в одном лице.
— Но почему? — я все еще пытался постигнуть высшую логику.
— Потому, — устало отозвался генерал. — Потому что не надо, понимаешь, нагнетать. Мне и так уже дали по лысине за мою инициативу. Убийств с целью ограбления у нас, оказывается, может быть сколько угодно. А вот ядерных физиков в количестве больше одного убивать у нас уже не могут. Мы не должны, понимаешь, впадать в панику и будоражить народ. Дестабилизировать, понимаешь, ситуацию…
Несмотря на обилие руководящих «понимаешь» я ни черта не понимал. Что дестабилизировать? Что нагнетать? Почему будоражить? Если я и понял сейчас, то только одно: генерал Голубев прикрывать меня больше не станет. Подчинюсь я — хорошо. Нет — пусть пеняю на себя.
— Осознал? — поинтересовался у меня Голубев. — Или желаешь еще что-то сообщить?
Теперь больше ничего сообщать я не желал. Ни про Алма-Ату, ни про лебедевского внука, ни даже про письмо от покойника, полученное мною утром.
— Осознал, — покорно подтвердил я. — Дело я закрою. Но на всю канцелярию мне потребуется время. Рапорты, отчеты…
— Даю полдня, — строго предупредил Голубев.
— Два дня, — я специально завысил ставки, чтобы нам легче было прийти к разумному компромиссу.
— День, — вздохнул генерал. — И ни секундой больше.
— Полтора, — вздохнул я. Вдохнул и выдохнул. — Меньше никак не получится. Столько бумажек, понимаешь…
— Ладно, иди, — махнул рукой Голубев. — Тут еще это самоубийство… — пожаловался он. То ли мне, то ли в пространство. Генералу, как видно, тоже еще предстояло заниматься своими бумажками. Списывать одну человеко-единицу. Самоубийства у нас в Управлении не поощрялись, потому как требовалось доискиваться до причин. Я не исключал, что непонятная смерть Потанина со временем превратится в героическую гибель в ходе боевой операции. В письме, спрятанном в бардачке моей машины, почти наверняка можно было бы найти подлинные причины происшествия…
Но только Голубеву, похоже, они опять-таки были без надобности. Понимаешь.
Я лихо повернулся кругом и покинул генеральский кабинет. Сонечка Владимировна уже сидела в приемной возле телефонов и профессионально-заученными движениями полировала свои ногти.
— Кошмар какой, — сказала она мне без выражения. И было непонятно, имеет ли она в виду смерть Потанчика или какой-то непорядок в своей пилочке для ногтей.
— Ужас, — коротко ответил я. Ответ мой годился в обоих случаях. Сонечку Владимировну, по крайней мере, он удовлетворил, и она возобновила свои занятия.
А мне предстояло возобновить свои. И побыстрее. Полтора дня я отвоевал у генерала не для писанины.
Зайдя в свой кабинет, я сделал три дела. Во-первых, забрал из ящика стола запасную обойму к своему «Макарову». А во-вторых и в-третьих, позвонил. Оба звонка были на редкость неудачными. Покойный Юраша, сын Лебедева и саратовской Ольгуши, не проявил, увы, должной изобретательности при выборе имени сына. Справочный компьютер выдал мне двадцать семь Петров Юрьевичей Селиверстовых необходимого мне возраста, прописанных на территории города Москвы. В ближнем Подмосковье этих возможных внуков обнаружилось еще тринадцать. Итого: сорок. Число не такое уж большое, но если в твоем распоряжении всего полтора дня — то громадное. Все мои попытки дозвониться до Селиверстова-из-мавзолея и кое-что выяснить вообще ничем не кончились. Сначала номер Кости-мумии был занят, а затем неожиданно освободился, но сделался безлюдным. Словно бы все там превратились тоже в мумии, не умеющие поднять телефонную трубку. Дисциплина, ничего не скажешь.
Оставалось еще одно дело — письмо от Потанина. Прочесть его было необходимо, но чисто по-человечески делать этого мне не хотелось. О мертвых коллегах принято либо хорошо, либо ничего. Я догадывался: после письма никакого хорошо уже не будет. На это уже указывали предсмертные потанинские извинения, переданные через посредство словоохотливого Пенька.
Нашел, понимаешь, посредничка.
Я спустился к автомобильной стоянке, забрался в свой «жигуль» и открыл дверцу бардачка. Сперва в руки мне попалась газета «Известия», и я, стараясь отсрочить процедуру чтения возможной исповеди покойника, для начала развернул газету. Никаких особенных новостей. Еще две версии взрыва памятника Первопечатнику. Одна из них, в принципе, соответствовала моей общей партизанской гипотезе. Немотивированная агрессивность. Захотел — и взорвал в свое удовольствие. Журналист задавался вопросом, считать ли такого взрывника человеком психически нормальным, и затруднялся с ответом. И я бы затруднился, если все-таки не знаешь толком цели. А знаешь только про безоболочные бомбы и про тротиловый эквивалент, растущий раз за разом, как на дрожжах.
Был еще скупой репортаж с некоего Конгресса журналистской солидарности. Участники Конгресса призывали всех пишущих-снимающих объединяться против преступного беспредела и требовать снятия, для начала, шефа московской милиции генерала Кондратова. В качестве одной из жертв беспредела называлась сотрудница «Московского листка» Мария Бурмистрова. В том, что произошло обычное ограбление, уже никто не сомневался. Кроме меня. Но меня-то как раз на Конгресс не пригласили. Да я, кстати, и не журналист.
Более ничего занимательного в этом номере «Известий» не обнаружилось. Все остальное место занимали итоги референдума (оказывается, на нем победил Президент!) и хроника парламентской жизни. Жизнь была смешная, но поскольку мой друг депутат Безбородко на сей раз не был упомянут ни единой строкой, хроника меня не заинтересовала… Все, пора. Дальше тянуть нельзя. Я сделал несколько профилактических дыхательных упражнений и вскрыл конверт.
Как и ожидалось, письмо Потанина многое объясняло в череде необъяснимых событий, которые пару дней преследовали меня. Горькая правда была проста и незамысловата. Дело было, собственно, не только в том, что две недели назад из Потанчика сделали предателя. В конце концов, любая разведка испокон веков старалась, по возможности, перекупать сотрудников министерств безопасности других государств. В случае успеха новоявленный шпион, как правило, знал, какая держава наложила на него лапу. В случае с Потанчиком, к сожалению, не было даже такой определенности. Более того, по достоверным данным — они занимали в письме целую страницу, — люди, превратившие Потанина в агента-двойника, оказались очень странными и весьма непредсказуемыми вербовщиками. Стратегической информации им не требовалось. Проникновения в секреты ПГУ — тоже. Для начала от Потанчика попросили информацию неожиданную, но почти и не секретную. Примерно на двух третях страницы Потанин вдумчиво разбирал все неожиданные вопросы…
Я очень внимательно перечел эти две трети и, вслед за Потаниным, ничегошеньки не понял. Вначале их интересовал, например, архив Берии, к тому моменту уже почти рассекреченный. Их интересовали упоминания о любом закрытом строительстве в Москве-Подмосковье, имевшем место у нас в начале 50-х — и никак не позже. Окружение Хрущева их тоже интересовало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59