Анонс был пересыпан именами Сталина, Берии, Курчатова и прочих известных деятелей; в отдельном абзаце с неким непонятным, но лихим экивоком упомянут был и Г.Н. Фролов. И все. Надо отдать должное Марии Бурмистровой: она умела брать читателя на крючок. Хотя я почти не сомневался, что никаких сенсаций девочка не сумеет ниоткуда извлечь. И все кончится, в лучшем случае, перепевом каких-нибудь стародавних публикаций в «Штерне» или в «Шпигеле». Ну, а в худшем случае и вовсе хохмой, наподобие тех, какими газета «Вечерние новости» пугает депутатов Верховного Совета.
Я завел мотор и тронул свой «жигуль» по Волоколамскому обратно в центр.
Мысли о депутатах настроили меня на минорный лад. Я вспомнил, что на моем рабочем столе по-прежнему лежит сотый или тысячный запрос от парламентария Безбородко, на который я еще не успел дать сотый или тысячный ответ по всей форме. К черту, подумал я с ожесточением. Вместо того чтобы расследовать дело об убийстве Фролова или вычислять Партизана, я, видите ли, должен обеспечивать политическую популярность недоутопленного Безбородки. Делать мне больше нечего. Покушались, видите ли, на него. Да если бы за Олега Геннадьевича Безбородко взялся бы настоящий террорист, типа все того же Партизана, то… Картинка, нарисованная воображением, была настолько рельефной и захватывающей, что я испытал сомнения в устойчивости собственной психики. Не сменить ли мне профессию в связи с профнепригодностью?
Последнюю грустную мысль я додумать не успел. Нога моя рефлекторно придавила педаль тормоза. Долговязый очкастый малый, голосующий у обочины, поспешно прилип к моему боковому стеклу.
— Земляк, выручи… — затянул он жалостливую песню, привычную и однообразную, как километровые столбики.
История была типичной. У очкарика и очкарикова приятеля внезапно вышел весь бензин, и они уже час кукуют здесь на шоссе, и хоть бы какая сволочь остановилась.
Я осмотрелся. Шоссе на удивление было пустынным. Как будто все проезжие сволочи и несволочи устроили себе обеденный перерыв. Только в полусотне метров впереди притулилась иномарка — очевидно та, что и просила помощи.
— Черт с вами, — сказал я очкарику. — Выручу. Тащите канистру.
Не то, чтобы я такой уж благородный или мне нечего делать, как только выручать богатеньких обалдуев. Просто есть несколько неписаных законов шоферской этики, которые нарушать никому нельзя. Таковы правила…
Буквально через полминуты я на своей шкуре убедился, что нет правил без исключений. Стоило мне выйти из машины, открыть багажник и неосторожно повернуться к очкарику спиной, как загривок мой принял на себя жестокий и подлый удар сзади чем-то тяжелым. Ноги мои подкосились, и я свалился на асфальт. Спасло меня только то, что в последний момент рука у подлеца дрогнула и удар пришелся мимо макушки, куда и был нацелен. Тем не менее покамест я предпочитал кулем валяться возле колес своего «жигуленка» и ждать дальнейшего развития событий. События не заставили себя ждать.
— Сане-ек, Сане-ек, — проорал над моей головой очкастый сукин сын. — Быстрее, я его уложил!
По асфальту затопали башмаки. До меня донеслось пыхтение, постепенно приближающееся. Очевидно, Санек был грузноват и страдал одышкой. И он же, этот толстый Санек, оказался командиром разбойной парочки.
— Посмотри в бардачке, — все еще пыхтя, приказал он над моей головой очкарику. — А я погляжу, что у него в карманах…
«И ради этого стоило меня бить железякой по башке?» — подумал я с тоской, слыша, как очкарик копошится в салоне Я и сам бы рассказал, что у меня где лежит. В бардачке, например, у меня только ветошь, запасные дворники, полпачки сигарет и страница из «Московского листка» со статьей-статейкой-анонсом Маши Бурмистровой. Что касается карманов, то там поживы и того меньше. Всякие потрепанные бумажки — удостоверение личности, права, бумажник с несчастными ста штуками не самыми крупными купюрами… Да, еще табельный «Макаров» в кобуре под мышкой. Без патронов, правда. Вечная моя рассеянность.
Тем временем толстяк-предводитель, судя по пыхтению, наклонился надо мной и, взяв меня левой рукой за лацкан пиджака, правой стал нахально лезть мне во внутренний карман, приближаясь к заветному бумажнику. Все. Медлить дальше было опасно, к тому же момент оказался на редкость подходящим: обе руки у пыхтящего толстяка заняты, а мои обе руки, как на грех, свободны. И ноги — тем более.
Пора!
Я открыл глаза и тотчас же взял в замок обе загребущие лапы, жаждущие меня ограбить. Одновременно правая моя коленка нанесла удар толстяку под челюсть. Зубы лязгнули; толстый грабитель еще не успел толком понять, каким образом полутруп так оперативно ожил, а уже грохнулся толстым затылком об асфальт. И, кажется, приложился крепенько, поскольку мгновенно закатил глазки и оставил все попытки проверить содержимое моих карманов. Услышав стук, из моей машины выглянул очкарик-провокатор. В одной руке у него были дворники, в другой — сигареты, и, кажется, этот тип еще не решил, что же ему украсть в первую очередь.
Самое смешное: сперва он даже не сообразил, что покойник, которого он так классно приложил, — ожил. Очкарик решил, будто его толстому другу просто стало плохо — солнечный удар или там гипертония. Он оставил в салоне свои трофеи, бросился к поверженному Саньку и стал лупить того по толстым щекам, стараясь привести в чувство. Некоторое время я с чувством глубокого удовлетворения лежа наблюдал за экзекуцией, однако вскоре мне это надоело. Я выбрал момент, когда тощий, обтянутый джинсами зад очкарика оказался на самом удобном расстоянии от моей ноги, мысленно прочертил траекторию пинка и привел свой замысел в исполнение. Пуск был произведен почти с той же основательностью, как на Байконуре или в Плесецке. Сначала очкарик, получив приличное ускорение, свечкой рванулся ввысь, потом сила тяжести вступила в свои права — и человек-ракета по крутой траектории с шумом рванулся вниз и совершил жесткую посадку на обочине шоссе.
Вот и все, подумал я, вставая и хорошенько отряхиваясь. Загривок здорово ныл, но это, согласитесь, было меньшим из зол. Я внимательно присмотрелся к очкастому провокатору: по-моему, он, как и его толстый руководитель, был в глубокой отключке. Видимо, при падении приложился головенкой. Очки провокатора валялись от него метрах в трех и совсем не пострадали. Я подобрал окуляры, нацепил их на нос хозяину и мысленно посетовал на печальную судьбу двух неудачливых громил. Но сами виноваты: нечего поднимать свои лапы на святые законы шоферской этики. Хотели бензина — я бы с ними поделился. Но эти стервецы слишком много захотели. А кто много хочет, с того много и спросится…
Я прогулялся до пустующей иномарки двух бандюг и пошарил в их собственном бардачке. Ничего, кроме засаленного блокнота. Двумя пальчиками я взял этот единственный трофей, вытащил ключ зажигания и проследовал обратно к своему «жигулю». Пока я гулял туда-сюда, обеденный перерыв на шоссе, видимо, кончился. Проехали несколько грузовиков, пара легковушек, но оба громилы — толстый и тонкий — так хорошо лежали в невысоких придорожных кустиках, что были ну абсолютно не видны. Пусть загорают, погода хорошая, не простудятся.
Я швырнул трофейный блокнот себе в бардачок, туда же засунул чуть было не уворованные сигареты и дворники, ключи от иномарки бросил на сиденье и поехал своим путем, в центр. Что мне делать с чужим блокнотом, я еще не сообразил, зато точно знал, что я сейчас сделаю с ключами от иномарки: проехав километра два, я вышвырнул их из окна. Пусть выбираются сами. После солнечного удара и космического полета толстяк и очкастый сегодня уже не способны продолжать свои грабежи. А к завтрашнему дню, глядишь, — не только очухаются, но и одумаются. Поймут, что разбойничать грешно. И все такое.
Примерно так я рассуждал, пока вел свой «жигуль» по шоссе, потом по проспекту, а потом по сложному лабиринту московских улиц. Кто сказал, что все дороги ведут в Рим? Ошибаетесь: все дороги ведут к нам, на Лубянку (бывш. Лубянку). Там я к трем часам пополудни и очутился, перехватив по дороге разве что пару гамбургеров и стаканчик чего-то пузырящегося, с запахом апельсина.
Народа в Управлении в эти часы было на редкость мало, даже Филиков куда-то испарился. Из всех знакомых в нашем коридоре мне попался только тихий Потанин, который тихо пискнул «Здра…», мышкой пробежал в свой кабинет номер 13 и закрылся там.
Сиеста, подумал я. Полный штиль. Все отдыхают. А я, простите, чем хуже других? Возьму и сделаю перерыв на пару часиков. Сейчас позвоню Ленке и скажу, что у меня тайм-аут и я желаю к ней приехать. Ленка, конечно, скажет недовольным тоном, что о таких вещах надо предупреждать заранее, что у нее дома нечего жрать, что ей надо заниматься и вечерний институт ничем не лучше дневного, наоборот, стипендию не платят. «Так что, мне не приезжать?» — тогда спрошу я и Ленка скажет, что ладно, кажется, есть хлеб, какие-то консервы и полбутылки ликера, который у нас остался с прошлого раза… И что, в принципе, она не будет так уж сильно возражать, если Максим Лаптев заглянет на четверть часа.
Я вошел в свой кабинет и набрал Ленкин номер. Черт, занято. Я набрал вторично. Тот же результат. Наверное, она, как всегда, болтает со Светланой. Это ее лучшая подруга, у которой есть идефикс — нас с Ленкой поженить. Самое главное, что я-то не возражаю…
Я снова набрал Ленкин номер. По-прежнему занято. Хорошо, тогда сделаем еще одно служебное дело. Я полистал свой настольный справочник, нашел с десяток телефонов «Московского листка». Отдел науки, где, по идее, должна сидеть Мария Бурмистрова, — длинные гудки. Отдел культуры — длинные гудки. Отдел информации — то же самое. Должно быть, в «Московском листке» тоже была сиеста и полное безлюдье. Отчаявшись, я набрал последний оставшийся номер — главного редактора, господина Боровицкого Станислава Леонидовича.
Трубку неожиданно подняли.
— Боровицкий, — сказал невыразительный голос. Я поздоровался, представился и назвал ведомство, в котором работаю.
— А-а, ГБ… — все так же безо всякого выражения протянул голос Боровицкого. — Вы-то что от нас сегодня хотите?
— Только справочку, — предупредительно сказал я. — Мы хотим узнать, когда в вашей газете выйдет первый очерк Марии Бурмистровой из цикла «Русский атом».
На другом конце трубки повисло молчание. Мне даже показалось, что связь прервалась.
— Алло! — произнес я в трубку. — Алло! Станислав Леонидович…
— Слышу, — невыразительным тоном проговорил Боровицкий. Мне почудилось вдруг, что там, на другом конце провода что-то булькает.
— Так мы хотим узнать, — терпеливо повторил я, — когда…
— Никогда, — вяло и как-то буднично произнес Боровицкий. — Никогда не выйдет. Маша умерла.
Ретроспектива 2
12 октября 1921 года, Берлин
Заскрипели половицы в коридоре, все ближе, ближе. Наконец, в дверь деликатно постучали.
Отто отложил перо, досадливо взглянул на недописанную страницу, потом со вздохом сказал:
— Да-да, фрау Бюхнер! Заходите.
Фрау Бюхнер осторожно приоткрыла дверь, просунула голову и, с почтением посмотрев на рабочий стол, заставленный пробирками, прошептала:
— Герр профессор, я иду на рынок…
— Ну, так в чем же дело? — нетерпеливо спросил Отто, искоса поглядывая на свой наполовину исписанный листок. Темно-синяя клякса, слетевшая с кончика пера, угодила прямо в середину написанной строки. Клякса напоминала голову сэра Вильяма Рамзая в профиль: аристократический нос, надменно поджатые губы, бетховенская копна седых волос. Сэр Вильям всегда называл его «мой мальчик». «Мой мальчик, ты опять разбил спектральную трубку? — Да, сэр, но университетский стеклодув… — Ладно, не огорчайся. Стекло бьется к удаче. Завтра повторим опыт».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Я завел мотор и тронул свой «жигуль» по Волоколамскому обратно в центр.
Мысли о депутатах настроили меня на минорный лад. Я вспомнил, что на моем рабочем столе по-прежнему лежит сотый или тысячный запрос от парламентария Безбородко, на который я еще не успел дать сотый или тысячный ответ по всей форме. К черту, подумал я с ожесточением. Вместо того чтобы расследовать дело об убийстве Фролова или вычислять Партизана, я, видите ли, должен обеспечивать политическую популярность недоутопленного Безбородки. Делать мне больше нечего. Покушались, видите ли, на него. Да если бы за Олега Геннадьевича Безбородко взялся бы настоящий террорист, типа все того же Партизана, то… Картинка, нарисованная воображением, была настолько рельефной и захватывающей, что я испытал сомнения в устойчивости собственной психики. Не сменить ли мне профессию в связи с профнепригодностью?
Последнюю грустную мысль я додумать не успел. Нога моя рефлекторно придавила педаль тормоза. Долговязый очкастый малый, голосующий у обочины, поспешно прилип к моему боковому стеклу.
— Земляк, выручи… — затянул он жалостливую песню, привычную и однообразную, как километровые столбики.
История была типичной. У очкарика и очкарикова приятеля внезапно вышел весь бензин, и они уже час кукуют здесь на шоссе, и хоть бы какая сволочь остановилась.
Я осмотрелся. Шоссе на удивление было пустынным. Как будто все проезжие сволочи и несволочи устроили себе обеденный перерыв. Только в полусотне метров впереди притулилась иномарка — очевидно та, что и просила помощи.
— Черт с вами, — сказал я очкарику. — Выручу. Тащите канистру.
Не то, чтобы я такой уж благородный или мне нечего делать, как только выручать богатеньких обалдуев. Просто есть несколько неписаных законов шоферской этики, которые нарушать никому нельзя. Таковы правила…
Буквально через полминуты я на своей шкуре убедился, что нет правил без исключений. Стоило мне выйти из машины, открыть багажник и неосторожно повернуться к очкарику спиной, как загривок мой принял на себя жестокий и подлый удар сзади чем-то тяжелым. Ноги мои подкосились, и я свалился на асфальт. Спасло меня только то, что в последний момент рука у подлеца дрогнула и удар пришелся мимо макушки, куда и был нацелен. Тем не менее покамест я предпочитал кулем валяться возле колес своего «жигуленка» и ждать дальнейшего развития событий. События не заставили себя ждать.
— Сане-ек, Сане-ек, — проорал над моей головой очкастый сукин сын. — Быстрее, я его уложил!
По асфальту затопали башмаки. До меня донеслось пыхтение, постепенно приближающееся. Очевидно, Санек был грузноват и страдал одышкой. И он же, этот толстый Санек, оказался командиром разбойной парочки.
— Посмотри в бардачке, — все еще пыхтя, приказал он над моей головой очкарику. — А я погляжу, что у него в карманах…
«И ради этого стоило меня бить железякой по башке?» — подумал я с тоской, слыша, как очкарик копошится в салоне Я и сам бы рассказал, что у меня где лежит. В бардачке, например, у меня только ветошь, запасные дворники, полпачки сигарет и страница из «Московского листка» со статьей-статейкой-анонсом Маши Бурмистровой. Что касается карманов, то там поживы и того меньше. Всякие потрепанные бумажки — удостоверение личности, права, бумажник с несчастными ста штуками не самыми крупными купюрами… Да, еще табельный «Макаров» в кобуре под мышкой. Без патронов, правда. Вечная моя рассеянность.
Тем временем толстяк-предводитель, судя по пыхтению, наклонился надо мной и, взяв меня левой рукой за лацкан пиджака, правой стал нахально лезть мне во внутренний карман, приближаясь к заветному бумажнику. Все. Медлить дальше было опасно, к тому же момент оказался на редкость подходящим: обе руки у пыхтящего толстяка заняты, а мои обе руки, как на грех, свободны. И ноги — тем более.
Пора!
Я открыл глаза и тотчас же взял в замок обе загребущие лапы, жаждущие меня ограбить. Одновременно правая моя коленка нанесла удар толстяку под челюсть. Зубы лязгнули; толстый грабитель еще не успел толком понять, каким образом полутруп так оперативно ожил, а уже грохнулся толстым затылком об асфальт. И, кажется, приложился крепенько, поскольку мгновенно закатил глазки и оставил все попытки проверить содержимое моих карманов. Услышав стук, из моей машины выглянул очкарик-провокатор. В одной руке у него были дворники, в другой — сигареты, и, кажется, этот тип еще не решил, что же ему украсть в первую очередь.
Самое смешное: сперва он даже не сообразил, что покойник, которого он так классно приложил, — ожил. Очкарик решил, будто его толстому другу просто стало плохо — солнечный удар или там гипертония. Он оставил в салоне свои трофеи, бросился к поверженному Саньку и стал лупить того по толстым щекам, стараясь привести в чувство. Некоторое время я с чувством глубокого удовлетворения лежа наблюдал за экзекуцией, однако вскоре мне это надоело. Я выбрал момент, когда тощий, обтянутый джинсами зад очкарика оказался на самом удобном расстоянии от моей ноги, мысленно прочертил траекторию пинка и привел свой замысел в исполнение. Пуск был произведен почти с той же основательностью, как на Байконуре или в Плесецке. Сначала очкарик, получив приличное ускорение, свечкой рванулся ввысь, потом сила тяжести вступила в свои права — и человек-ракета по крутой траектории с шумом рванулся вниз и совершил жесткую посадку на обочине шоссе.
Вот и все, подумал я, вставая и хорошенько отряхиваясь. Загривок здорово ныл, но это, согласитесь, было меньшим из зол. Я внимательно присмотрелся к очкастому провокатору: по-моему, он, как и его толстый руководитель, был в глубокой отключке. Видимо, при падении приложился головенкой. Очки провокатора валялись от него метрах в трех и совсем не пострадали. Я подобрал окуляры, нацепил их на нос хозяину и мысленно посетовал на печальную судьбу двух неудачливых громил. Но сами виноваты: нечего поднимать свои лапы на святые законы шоферской этики. Хотели бензина — я бы с ними поделился. Но эти стервецы слишком много захотели. А кто много хочет, с того много и спросится…
Я прогулялся до пустующей иномарки двух бандюг и пошарил в их собственном бардачке. Ничего, кроме засаленного блокнота. Двумя пальчиками я взял этот единственный трофей, вытащил ключ зажигания и проследовал обратно к своему «жигулю». Пока я гулял туда-сюда, обеденный перерыв на шоссе, видимо, кончился. Проехали несколько грузовиков, пара легковушек, но оба громилы — толстый и тонкий — так хорошо лежали в невысоких придорожных кустиках, что были ну абсолютно не видны. Пусть загорают, погода хорошая, не простудятся.
Я швырнул трофейный блокнот себе в бардачок, туда же засунул чуть было не уворованные сигареты и дворники, ключи от иномарки бросил на сиденье и поехал своим путем, в центр. Что мне делать с чужим блокнотом, я еще не сообразил, зато точно знал, что я сейчас сделаю с ключами от иномарки: проехав километра два, я вышвырнул их из окна. Пусть выбираются сами. После солнечного удара и космического полета толстяк и очкастый сегодня уже не способны продолжать свои грабежи. А к завтрашнему дню, глядишь, — не только очухаются, но и одумаются. Поймут, что разбойничать грешно. И все такое.
Примерно так я рассуждал, пока вел свой «жигуль» по шоссе, потом по проспекту, а потом по сложному лабиринту московских улиц. Кто сказал, что все дороги ведут в Рим? Ошибаетесь: все дороги ведут к нам, на Лубянку (бывш. Лубянку). Там я к трем часам пополудни и очутился, перехватив по дороге разве что пару гамбургеров и стаканчик чего-то пузырящегося, с запахом апельсина.
Народа в Управлении в эти часы было на редкость мало, даже Филиков куда-то испарился. Из всех знакомых в нашем коридоре мне попался только тихий Потанин, который тихо пискнул «Здра…», мышкой пробежал в свой кабинет номер 13 и закрылся там.
Сиеста, подумал я. Полный штиль. Все отдыхают. А я, простите, чем хуже других? Возьму и сделаю перерыв на пару часиков. Сейчас позвоню Ленке и скажу, что у меня тайм-аут и я желаю к ней приехать. Ленка, конечно, скажет недовольным тоном, что о таких вещах надо предупреждать заранее, что у нее дома нечего жрать, что ей надо заниматься и вечерний институт ничем не лучше дневного, наоборот, стипендию не платят. «Так что, мне не приезжать?» — тогда спрошу я и Ленка скажет, что ладно, кажется, есть хлеб, какие-то консервы и полбутылки ликера, который у нас остался с прошлого раза… И что, в принципе, она не будет так уж сильно возражать, если Максим Лаптев заглянет на четверть часа.
Я вошел в свой кабинет и набрал Ленкин номер. Черт, занято. Я набрал вторично. Тот же результат. Наверное, она, как всегда, болтает со Светланой. Это ее лучшая подруга, у которой есть идефикс — нас с Ленкой поженить. Самое главное, что я-то не возражаю…
Я снова набрал Ленкин номер. По-прежнему занято. Хорошо, тогда сделаем еще одно служебное дело. Я полистал свой настольный справочник, нашел с десяток телефонов «Московского листка». Отдел науки, где, по идее, должна сидеть Мария Бурмистрова, — длинные гудки. Отдел культуры — длинные гудки. Отдел информации — то же самое. Должно быть, в «Московском листке» тоже была сиеста и полное безлюдье. Отчаявшись, я набрал последний оставшийся номер — главного редактора, господина Боровицкого Станислава Леонидовича.
Трубку неожиданно подняли.
— Боровицкий, — сказал невыразительный голос. Я поздоровался, представился и назвал ведомство, в котором работаю.
— А-а, ГБ… — все так же безо всякого выражения протянул голос Боровицкого. — Вы-то что от нас сегодня хотите?
— Только справочку, — предупредительно сказал я. — Мы хотим узнать, когда в вашей газете выйдет первый очерк Марии Бурмистровой из цикла «Русский атом».
На другом конце трубки повисло молчание. Мне даже показалось, что связь прервалась.
— Алло! — произнес я в трубку. — Алло! Станислав Леонидович…
— Слышу, — невыразительным тоном проговорил Боровицкий. Мне почудилось вдруг, что там, на другом конце провода что-то булькает.
— Так мы хотим узнать, — терпеливо повторил я, — когда…
— Никогда, — вяло и как-то буднично произнес Боровицкий. — Никогда не выйдет. Маша умерла.
Ретроспектива 2
12 октября 1921 года, Берлин
Заскрипели половицы в коридоре, все ближе, ближе. Наконец, в дверь деликатно постучали.
Отто отложил перо, досадливо взглянул на недописанную страницу, потом со вздохом сказал:
— Да-да, фрау Бюхнер! Заходите.
Фрау Бюхнер осторожно приоткрыла дверь, просунула голову и, с почтением посмотрев на рабочий стол, заставленный пробирками, прошептала:
— Герр профессор, я иду на рынок…
— Ну, так в чем же дело? — нетерпеливо спросил Отто, искоса поглядывая на свой наполовину исписанный листок. Темно-синяя клякса, слетевшая с кончика пера, угодила прямо в середину написанной строки. Клякса напоминала голову сэра Вильяма Рамзая в профиль: аристократический нос, надменно поджатые губы, бетховенская копна седых волос. Сэр Вильям всегда называл его «мой мальчик». «Мой мальчик, ты опять разбил спектральную трубку? — Да, сэр, но университетский стеклодув… — Ладно, не огорчайся. Стекло бьется к удаче. Завтра повторим опыт».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59