Видок у комполка незавидный. Мешки под глазами увеличились, мало того, налились синевой, взгляд — равнодушный, выложенные на стол крупные руки слегка подрагивают. Как у паралитика.
— Видов? Вчера только отправили телеграмму, а ты уже тут? Или кто-то из штабников догадался позвонить?… Впрочем, это не имеет значения, главное — прибыл.
Он помолчал, потом наклонился к нижнему ящику письменного стола, достал из него скросшиватель. Положил перед собой и огладил. Словно подготовился пред"явить провинившемуся комроты серьезное обвинение. Семен насторожился, под прикрытием скатерти вытер вспотевшие ладони. Сейчас все выяснится.
— Как же ты, миляга, додумался поцапаться с нашим особистом?
Значит, корень неожиданного вызова из отпуска и предстоящей нелегкой беседы все же треклятый чекист, разгневанно подумал Видов. Странно, но эта новость успокоило его: во всяком случае кончилась неизвестность, появился реальный виновник и причина вызова.
— Я не цапался, — коротко доложил он, не вдаваясь в опасные подробности. — Капитан еще раз проинструктировал меня по поводу зарубежных разведок. Вот и все.
Подполковник усмехнулся. Кажется, ему пришлось по вкусу немногословие подчиненного. Ротный не пытался оправдаться. Не цапался — весь сказ.
— Ну, ладно, — вздохнул комполка и в его горле что-то забулькало. — Много перепортили нам кровушки капитан и его начальство, ох, и много же! Спасибо командующему армией — поддержал… Короче, поздравляю тебя с присвоением внеочередного звания «капитан». Надеюсь, стакан нальешь?
Вот это новость! Видов ожидал выговора, возможно — гауптвахты или отстранения от должности, а вместо этого — внеочередное звание! Перепрыгнуть через старлея — поневоле закружится голова и пересохнет во рту.
— Служу Советскому Союзу!
— Молодец, хорошо служишь… Но это еще не все…
Подполковник выбрался из-за стола, жестом приказал новоявленному капитану сидеть на прежнем месте, подошел к окну. Неизвестно, что заинтересовало его на плацу — предупреждающе побарабанил по стеклу пальцами.
— В папке приказ о назначении тебя батальонным командиром…
Слишком много сыпятся блестящих конфетти, как бы не задохнуться под их грудой, опасливо подумал Видов, но вслух снова повторил приевшуюся фразу о службе Союзу. Одновремено размышлял: какой батальон предстоит принять? Неужели командование решило укрепить стрелковый полк еще одним? Неужели, мобилизация?
— Новый батальон?
— Нет, старый, — снова вздохнул подполковник. — Твой… Майор, как и твой предшественник по роте, оказался продажной сукой. На следующий день после твоего от"езда его арестовали…
На следующий день? Значит, особист был прав — написал бы ротный донос или не написал — ничего не изменилось бы. Суровый по виду, но добрый в действительности, майор был приговорен.
— Короче, распишись в ознакомлении с приказами и принимай батальон. Догоняешь ты меня, старика, как бы вскорости не сел на мой трон, — пошутил комполка, грузно опускаясь на заскрипевший стул.
Нет уж, хватит с меня, подумал капитан вышагивая по штабному коридору. Впечатление, как будто идешь по костям: сменил «изменника»-взводного, потом уселся на место «агента вражеской разведки» — ротного, теперь идешь принимать батальон, которым командовал еще один шпион… Не много ли изменников и не пополнит ли их ряды в скором времени одутловатый комполка? О себе Видов не думал — почему-то был уверен в том, что никто не может заподозрить его в предательстве…
Глава 12
«Дорогой Коля, здравствуй! Странно, мы живем в одном городе, а общаемся с помощью писем! Не пора ли встретиться, поговорить? У меня все по прежнему, здорова. Вот ты спрашиваешь, как я попала перед войной в армию, да еще в батальон мужа? Первое — очень просто: пошла в военкомат, написала заявление, по армейскому — рапорт…»
Подпись — твоя Клавдия.
С детства Клавдия ощущала ущербность. Каких только обидных кличек не навешали на нее мальчишки-остарословы! Купеческое отродье, шлюхино отродье, дерьмо в обертке — самые простые. Отбивалась как могла, такими же едкими словечками, часто — кулачками.
Однажды мать пошила ей к празднику красивый сарафанчик, с рассыпанными по подолу блестками, с рюшами и оборками. Какой девчонке не захочется покрасоваться перед однолетками! Клава выплыла из лавки, будто сказочная принцесса из терема, горделиво оглядела знакомую улицу, прошлась до церкви и обратно. Девчонки завистливо охали, перешептывались. И вдруг соседский подросток — сын пастуха и свинарки — запустил в «принцессу» комом грязи. На подоле вспухло огромное пятно.
— За что? — из глаз хлынули слезы. — Что я тебе сделала?
— Настоящее дерьмо в обертке! — расхохотался шкодник. — Станешь выходить на улицу — еще не то получишь! Сиди под материском подолом!
Девчонки, свидетели происшествия, захихикали, проходящий мимо старик что-то осуждающе прошепелявил. Не в адрес озорника — незаконной дочки лавочника. Дескать, ходют тут купеческие огрызки, надоедают людям.
Спасибо отцу — выскочил из лавки, поймал пастушонка, больно надрал ему уши.
Вообще, Терещенко был добрым человеком, зря его в деревне так ненавидели. Что же касается незаконного ребенка, то кто в наше время без греха? Тем более, что свой грех лавочник прикрыл венчанием и регистрацией в ЗАГСе.
Вплоть до своего ареста и реквизиции лавки он помогал бедным односельчанам, с нищих брал половинную стоимости продаваемых товаров, каждый месяц жертвовал церкви довольно солидные суммы. Может быть, именно за необычную благотворительность его и не любили.
— Особо добрым быть тоже вредно, — поучал он дочку по субботам. — Благодарности не дождешься, а вот злости — полон карман. Учти, тебе жить на этом свете. Я скоро уйду — нутром чую, мать тебе не советчица и не заступница… Пока жив — учись, набирайся разума.
Когда отец был в лавке и выглядывал в окошко, Клавдия могла ничего не бояться — сверстники, опасливо поглядывая на крыльцо, обходили ее стороной, ограничивались грязными словечками, брошенными с безопасного расстояния. А когда Терещенко уезжал по торговым делам — беда, целыми днями девчонка сидела взаперти, разглядывая надоевшие журнальные картинки либо обшивая даренных отцом кукол.
— Чего сидишь дома? — равнодушно спрашивала мать, поглядывая на зашедшего в лавку красавца-кузнеца. — На улице — теплынь, только и гулять. Гляди, лентяйка, сидючи дома недолго и заболеть. Возись тогда с тобой, обихаживай.
Говорит, а сама так и играет, так и колышется. То жеманно рассмеется, то загадочно огладит себя по груди и животу. Похоже, кузнец тоже непрочь позабавиться — щерится предлагающей улыбочкой, косясь на «купеческое отродье», щипет продавщицу за упругий задок. Та не возражает, отвечает легкими шлепками и таким же легким отталкиванием дерзких мужских рук.
Мария неисправима. При взгляде на любого мужика, неважно какого возраста и какой внешности, ее будто карежит. Во взгляде появляется туманное томление, груди вырастают, будто их накачивает какой-то внутренний насос, полная талия заманчиво изгибается. Получив статус законной супруги лавочника, она мигом потеряла к нему интерес. Нет, на всякий случай приходилось уступать его домоганиям, но это — проформа, фикция, ибо любви к быстро стареющему мужчине у нее не было раньше, тем более, нет сейчас.
Что до отношении к дочери — все то же притворство. Материнские обязанности приходится выполнять — кормить, наряжать — заметят соседки равнодушие — осудят, разнесут по всем избам. Но не больше! Муж следил за этим, строго выговаривал супруженице. Та обидчиво всхлипывала. Но стоило Терещенко покинуть деревню, все начиналось сызнова — и шашни с мужиками, и неухоженность дочери.
После непонятного ареста лавочника Клавдия почувствовала себя ущербной вдвойне. Не стало ее защитника и покровителя, что будет с несчастной девчонкой, когда за нее возьмутся безжалостные сверстники? Вот и сидела она в доме, от нечего делать принялась учиться читать и даже писать. Рисовала буковки, раскрашивала их взятыми в лавке цветными карандашами, шептала: аз, буки, ведь…
Мария, после ареста и ссылки мужа, неожиданно получила назначение заведующей магазином. С первых же дней работы в новой должности пустилась в загул. Кузнеца, которому, видимо, приелись слишком уж горячие и нетерпеливые ласки любовницы, сменил кривоглазый звонарь, который после двухмесячного развлечения уступил место в магазинной боковушке местному чекисту.
И — пошло-поехало! А чего, спрашивается, ограничивать себя, если жизнь походит на детскую пеленку — коротка и изгаженна? Что до магазина, то никуда он не денется, есть кому торговать, а чем именно — какая разница, сельчане все сгребают с полок. Под началом — две продавщицы: молоденькая, едва оперившаяся, и старая карга с двумя зубами и пучком волос, кокетливо перевязанным цветной ленточкой.
Младшая продавщица скрашивала жизнь Клавки, учила ее читать, потихоньку подкармливала, иногда, если позволяло время, они гуляли по дорожкам прицерковного кладбища. А вот древняя карга заполняла душу дочки заведующей несмываемой грязью незаслуженых обид. Про себя девочка крестила обидчицу древней рухлядью, прокисшим молоком, бабой-Ягой. Но внешне улыбалась, прятала за длинными ресницами действительное свое отношение.
Постепенно Настя заменила Клавке мать. Даже в школу, в первый класс, 000повела девочку не Мария — младшая продавщица, которая и платьице с передничком нагладила, и букет цветов завернула в дефицитную тогда оберточную бумагу.
Увидев на пороге школы давнюю свою жертву, мальчишки набросились было на нее, но неожиданно девчонку защитили два подростка. Один врезал главному Клавкиному обидчику по шее, второй, угрожающе выпятив массивный подбородок, свалил с ног другого.
Произошла обычная ребячья драка, с кровавыми соплями, с ссадинами и синяками, с угрозами пожаловаться отцам и старшим братьям. Сквозь слезы, застилающие глаза, Клавка со страхом следила за потасовкой. Трудно сказать, кто в ней победил, сказалось численное превосходство клавкиных противников. И все же обидчики оставили девочку в покое. Если кто-нибудь из них бросал в ее адрес обидные клички, Семка сжимал кулаки, Прошка выпячивал знаменитый подбородок. Как правило, этого оказывалось достаточным.
После окончания школы друзья разъехались: Семка — в военное училище, Прошка остался работать в колхозе, Клавка поступила в медучилище, находящееся в районном городишке. Конечно, первое время она тосковала, но окружение было далеко не деревенским, ее никто не дразнил и не обижал. Свыклась с обстановкой и сокурсниками. Только изредка по ночам мерещились встречи с надежными защитниками и покровителями, совместные прогулки, рыбалки, купания в Ушице.
К тому же, медицина захватила будущую медсестру с такой силой, что — ночь за полночь, а она читает и перечитывает учебники, копается в цветных атласах, твердит наименования суставов и костей. Мысленно фантазирует — вдруг заболеет Прошка и она спасет его от верной смерти, или в сражении ранят Семена — медсестра окажет первую помощь, перевяжет рану.
Наконец, училище закончено. Отметки — не такие уж высокие, но вполне приличные. Направление — в родной колхоз. Предусмотрительный председатель оформил в сельсовете нужные бумаги, не доверяя почте, самолично привез их в училище.
И вот — поликлиника с больничкой на десять коек…
Конечно, далеко не каждая сельскохозяйственная артель имела в те трудные времена собственную больницу, большинство обходилось редкими наездами уездных лекарей. Председатель гордился своим, как он упорно именовал обычный медпункт, лазаретом, даже прикрепил к нему транспортное средство в виде пролетки, запряженной унылым мерином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73