— Погоди, — остановил комбат корреспондента и ухватил солдатика за рукав гимнастерки. — Куда торопишься — в сортир? Ты бы еще загодя штаны спустил. Понос прохватил, что ли?
— Извините, товарищ капитан…
— Извиняться станешь перед бабой… Ладно, шагай! — солдатик смущенно застегнул ремень и на этот раз медленно пошел к отхожему месту, а капитан снова повернулся к журналисту. — Пошли, писака, познакомишься с новым ротным. Ежели появится желание — возьми у него желанное интервью и отстань от меня.
Полог откинулся и в палатку вошел коренастый, широкоплечий командир. На высокий чистый лоб упрямо падает русый локон, уши по-ребячьи — в растопырку, мятые капитанские погоны — крылышками.
— Нечитайло сказал — новый ротный-три объявился… Клавка, а ты что здесь делаешь? Смотрите, люди добрые, жена сбежала к свежему мужику! — капитан изобразил зверскую гримасу и вдруг звонко, по-мальчишески, расхохотался. — Не злись, Клавка, шучу.
Лицо женщины озарилось ласковой улыбкой.
— Перестань дурачиться, Семенко! Перевязала рану комроты…
— Какую рану? Самострел, что ли? Не успел появиться и уже нацелился в госпиталь… Не везет третьей роте, ну, никак не везет!
— Прекрати издеваться над человеком. — негромко прикрикнула фельдшерица. — Старший лейтенант прибыл с незажившей до конца ногой.
Видов недоверчиво ухмыльнулся, с неожиданной нежностью погладил «супругу» по спине. Слишком доверчивая, дескать, всем безоглядно верит.
Романов с интересом наблюдал за окружающими его людьми. На фронте вообще не особенно следуют уставным требованиям, могут и матерком запустить и со среднеазиатским ишаком сравнить, но — Семенка, Прошка, Клавка? Кажется, фельдшерица не погрешила против истины — армейская судьба свела в одной части трех закадычных друзей.
— А если — коллективный снимок, согласитесь? — снова заныл репортер и, не дожидаясь согласия, принялся налаживать свою «лейку». — Я — мигом.
— Чую, не отстанешь, банный лист, — обреченно вздохнул комбат. Ну, ежели коллективку — давай, щелкай.
Видов бесцеремонно подвинул в сторону нового ротного, уселся на его постель. Сидякин осторожно пристроился рядом. Клавдия обняла мужчин за плечи. Романов торопливо застегнул ворот гимнастерки, пригладил волосы.
Корреспондент торопясь защелкал затвором фотоаппарата. Вспыхнула магниевая вспышка… Еще одна… Еще…
— Ну, вот что, бездельники, — поднялся батальонный, — балдейте-перевязывайтесь, а мне пора в штаб. Нечитайло, небось, все глаза проглядел. Завтра по утрянке — марш-марш, так что готовь ротный свою подбитую ходулю.
Старшина вышел вслед за комбатом — проводить. Не успели они покинуть палатку, Клавдия тоже заторопилась.
— Проша, где ты? — полог откинулся, в проеме — улыбающаяся физиономия старшины. — Проводишь?
— Конечное дело, провожу.
На одном слабом, покатом женском плече повисла санитарная сумка, на втором — автомат. На пышной прическе — надетая набекрень пилотка.
— Я тоже пройдусь — засиделся, — поднялся Романов. — Заодно проверю несение службы дежурными.
— Ни в коем случае! — строго приказала фельдшерица. — До утра — никаких прогулок. Завтра находитесь, а сейчас, считайте — под домашним арестом. И не вздумайте нарушать, доложу комбату — накажет!
Романов скрыл насмешливую улыбку, покорно кивнул…
Дорога не извивалась между немногочисленных, чахлых лесных островков — прямой линией вонзалась в горизонт. На небе — ни облачка. Такую безоблачную погоду обожают фашистские летчики и терпеть не могут войска. О прикрытии с воздуха собственной авиацией только мечтать остается.
От степи, покрытой ковром цветов, плыл пьянящй аромат — кружилась голова. Над проселком — облако едучей пыли.
Взводные шли со своими взводами, комроты — сбоку первого взвода, старшина замыкал колонну. За ним — несколько бричек с имуществом.
Настроение у Романова — сродни погоде. Нога ведет себя прилично — рана не дергает, почти не ноет. Перевязка, сделанная Кладвией, пошла на пользу. Идет новый ротный и невольно вспоминает вчерашнее знакомство с батальонной фельдшерицей. Бывает же так — с первого слова, с первой понимающей или непонимающей улыбки люди чувствуют взаимную симпатию. Будто знакомы с детства.
— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? — не дожидаясь разрешения, старшина продолжил. — Зачем зря мучиться — садитесь. Рана, небось, болит?
Романов оглянулся. Позади — Сидякин с подседланной тощей кобыленкой. Загадочно ухмыляется. Нет, на издевательство непохоже, его заботливое предложение походит на пробу на прочность: откажется ротный от «транспортного средства» или согласится? Вон как насторожились солдаты, спрятал понимающую улыбку молоденький лейтенант, командир первого взвода.
На фронте часто самый незначительный эпизод воспринимается отличительной чертой командира, по ней приклеивают клички, на нее равняется авторитет. Романову страшно хотелось разгрузить раненную ногу, взгромоздиться на кобылу, но как посмотрят на эту слабость нового ротного подчиненные?
— Отправь доходягу в обоз — пусть впрягут в одну из ротных повозок!
— Товарищ старший лейтенант, фельдшерица наказала беречь ногу…
— Кому сказано? Или пояснить другими словами?
Мимо на резвом жеребце проскакал комбат, за ним — посыльные, ординарцы. На минуту остановился, иронически оглядел лошадь-доходягу, прихрамывающего ротного, но ничего не сказал. Отыгрался на рыжем усаче, пулеметный ствол на плече которого казался детской игрушкой.
— Подтяни ремень, Федоров, пузо отвалится. В последнее время походишь не на доблестного воина — на беременную бабу! Не стыдно?
Солдаты рассмеялись. А усач, похоже, не обиделся — послушно подтянул ремень, выпятил богатырскую грудь. Комбат удовлетворенно кивнул и запылил вперед к боевому охранению.
И все же Романов краем глаза увидел, как обидчиво дрогнули густые брови пулеметчика, как сжались в кулаки сильные пальцы. Опасную игру ведет Видов, слишком опасную, подумал ротный, так недолго и пули дождаться. Не мирное время — война, когда жизнь почти не ценится.
— Вон капитан не стесняется, ездит верхом, а вы — раненный — идете с солдатами, — надоедливой нянькой ныл старшина. — Свалитесь — сызнова в госпиталь, да?
— То, что положено командиру батальона, не по зубам ротным и взводным… Все, прекратить прения! Отправляйся на свое место! — резко, в видовской манере, приказал старщий лейтенант.
Ворча, на подобии наказанного дворового пса, Сидякин со злостью хлестнул прутом шатающуюся кобыленку и отстал. Солдаты засмеялись. Не со злостью — по доброму. Новому, мол, комроты палец в рот не клади — по плечо руку отхватит!
Романов удовлетворенно улыбнулся. Кажется, контакт с личным составом налаживается. А это сейчас — главное. Но про себя пожалел о принятом решении отказаться от коня. Ибо нога начала дергать, приходилось напрягать силу воли, чтобы не припадать на нее.
Дальнейшие события заставили забыть о больной ноге.
Низко над колонной прошли два вражеских самолета. Безбоязненно, нагло. А чего им бояться — советских истребителей нет, зениток не видно? Не стреляли и не бомбили, словно выглядывали наиболее уязвимые места. Впереди развернулись и коршунами полетели обратно. Грянули первые разрывы, пули выбивали на дороге пыльные фонтанчики.
— Воздух! Воздух!
Красноармейцы и командиры бросились в спасительное разноцветение, падали на землю, вжимаясь в нее всем телом. Словно она, матушка, может превратиться в пуленепробиваемый щит.
Подчиняясь инстинкту спасения, вместе с подчиненными упал и Романов.
Господи, пронеси! Господи, спаси! Неверующий, он, в минуты смертельной опасности, как и любой другой атеист, истово молился о спасении. Сколько раз стоял на краю бездны, именуемой смертью, учавствовал в рукопашных, сидел в траншеях под разрывами снарядов, а бомбежек не выносил. Возникал этакий первобытный ужас, желания зарыться с головой в землю.
Вот и сейчас Николай втиснулся в нее всем телом.
От горящего на дороге грузовика плыл смрадный тяжелый дым. Билась лошадь со вспоротым животом, полз, орошая цветы кровью, раненный красноармеец. Лежа, Клавдия перевязывала ногу сержанту, зубами вскрывала неподатливый пакетик с бинтом.
— Цветочки нюхаешь, старлей? — заглушая разрывы и выстрелы, прогремел над Романовым громкий, презрительный голос. — Бить их надо, а не прятаться! Бить… Бить… Бить!
Ротный с трудом оторвал от земли непокрытую голову. Рядом, расставив толстые ноги, стоял вечный комбат, стоял и стрелял по самолетам из подрагивающегося автомата. Старшему лейтенанту сделалось жарко от стыда и от обиды. Его считают трусом?
Романов леревернулся на спину и тоже нацелил автоматный ствол в крутящихся над беззащитной дорогой «месершмидтов». Автомат задрожал в его руках. И пусть стрелять из подобного оружия по самолетам — верх глупости, но первобытный ужас оставил ротного, он ощутил способность сопротивляться.
— Вот так, молодец! Мы им, кость в горло, ети их мать, покажем, как воевать с Россией! Досыта накормим свинцом!… Ага, отвернул, испугался…
Неожиданно голос комбата прервался и он рухнул на ротного.
Будто испугавшись людей с автоматами и винтовками, нацеленными в поднебесье, или посчитав свою задачу выполненной, вражеские истребители оставили в покое изуродованную дорогу и потянулись к горизонту. Вслед за ними мчался одинокий краснозвездный ястребок…
Гибель Семена Видова потрясла Романова. На фронте каждую секунду убивают, война есть война, бескровные войны бывают только у фантастов-писателей да безмозглых политиков, но смерть комбата так ранила его, что он растерялся.
Клавдии больше не встретил, по скупому сообщению старшины Сидякина фельдшерица, похоронив мужа, уехала к матери.
На третий день после бомбежки, когда рота заняла отведенный ей участок, Романова неожиданно вызвали в Особый отдел. Сам по себе вызов в Смерш — явление обыденное, ничем не грозящее командиру роты, но то, что он там узнал, поразило его больше, нежели гибель комбата.
— Тогда, на дороге вы были рядом с капитаном Видовым?
— Сначала — не рядом. Комбат проскакал мимо меня к боевому охранению.
А вот после команды «воздух», действительно, рядом. Убитый капитан даже навалился на меня.
Особисту не пришлось вытаскивать каждое слово клещами — старший лейтенант максимально подробно описал неожиданый налет «мессеров», вспомнил даже о горящем грузовике, раненной лошади и Клавдии, перевязывающей ногу сержанту.
— Кто еще лежал тогда рядом с вами? Скажем, в радиусе пятидесяти метров?
Странный, мягко говоря, вопрос! Разве во время бомбежки было время подумать о людях, спасающихся неподалеку? Дай Бог, о себе позаботиться!
— А какая разница? Ну, рыжий пулеметчик, фельдшерица, раненный красноармеец, старшина Сидякин, — все же перечислил он тех, кого тогда видел.
— Удивляешься? — усмехнулся майор. — Есть чему… Дело в том, что
Видов убит не осколком и не крупнокалиберной пулей авиационного пулемета.
Врачи извлекли из тела нашу, автоматную…
Ротный вытаращил глаза. Надо же, сбылись его опасения по поводу излишней грубости комбата. Неужели прошил его очередью обиженный рыжий усач?
— Отпадает, — выслушав подозрения свидетеля, отмел их особист. — Красноармеец Федоров тоже убит.
Ничего себе аргумент? Вдруг усач выстрелил в своего командира до того, как его достала пуля или осколок авиационного снаряда. Впрочем, смершевцу видней. Романов не стал настаивать на своей версии. Спорить с особистами не только бесполезно, но еще и опасно…
Глава 3
Роман осторожно сложил прочитанные письма, перетянул их аптекарской резинкой. Думать, сопоставлять — не было времени, вот-вот заявится компаньон. Будить собутыльника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73