А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

Он снял с пони седло и, держа его в руках, зашел в темное помещение — средоточие порока. В прошлом, в летние субботние вечера, он иногда заглядывал в салун сквозь открывающиеся двери. И теперь, памятуя о том, что видел когда-то мельком, приготовился к самому худшему.
Но салун был пуст. Гэс остановился у самой двери и осмотрелся: старая деревянная стойка, плевательницы, большое зеркало, карточные и биллиардные столы, над которыми на протянутых проволоках висели шишки. Пахло застоявшимся вином, мужским потом, сигаретным дымом. Возникало ощущение, похожее на то, когда надеваешь добрый старый овчинный тулуп, который носишь уже много лет.
На полках, за стойкой, стояли бутылки виски, на полу — бочки с пивом. На стенах висели длинные, отполированные коровьи и бычьи рога, картинки, на которых были изображены танцующие девушки в чулках с подвязками.
Заскрипели половицы за бамбуковой занавеской, и мгновение спустя, раздвинув нитки бамбуковых бус, в зал вошел Дон Додж. Вытирая руки полотенцем, он пристально посмотрел на Гэса.
— Он сам что, не смог приехать? — спросил Додж.
— Мне нужно два литра виски, — сказал Гэс.
Дон пошел за стойку и снял с полки две больших бутылки.
— Два доллара. Плохо, если он будет пить один.
— Я ничего вам не могу насчет этого сказать. — Гэс положил деньги на стойку и засунул бутылки в свой кожаный мешок.
— Ты уже совсем взрослый. Мог бы как-то посодействовать.
Взрослый, подумал Гэс, а ничего не понимаю и не знаю. Разбираюсь немного во всяких механизмах, в ружьях, в собаках, в навозе, в земле, но вообще — ничего не знаю.
— Я не имел в виду, чтобы ты пил вместе с ним, — продолжал Дон. — Я хотел сказать, что ему нужно жить здесь, в городе.
— Лу вовсе не пропойца.
— Совершенно верно, сынок, — согласился бармен. — Всегда помни о том, что никакой он не пьяница. Но он такой человек, который всегда любил компанию. А какая у него компания там, на ферме? Никакой.
— Да, вы правы, — сказал Гэс, залившись краской.
— Я думаю, он вполне бы мог жить в “Паласе”, за ним бы там присмотрели. А если платить за год вперед, там дают большие скидки.
— Ну, нам хотелось бы, чтобы сначала он немного поправился, мистер Додж.
— Чтоб ел свежие яйца, сливки и бифштексы? Ну, может быть, такая жизнь сразу не угробит, но я бы советовал перевезти его в город сразу, как только он начнет терять аппетит.
— Да, сэр. — Гэсу все еще не хотелось уходить.
— Может, хочешь пива или какую-нибудь булочку, или еще чего-нибудь?
— Нет, сэр, спасибо. Я вот только не понимаю: а почему сейчас здесь никого нет?
— Ты, наверное, ожидал увидеть здесь всяких там карточных игроков, выпивох, ковбоев с пистолетами, распутных женщин? — проговорил Дон, сердито глядя на Гэса. — Я в мог наплести всяких небылиц, да не буду. Такого народу в этом городе просто нет... ну, по крайней мере, они не появляются до шести часов вечера.
Гэс поднял свой мешок:
— Понятно.
— Послушай, Гэс, ты ничему в жизни не научишься, если не откроешь глаза пошире. Вот что я тебе скажу. У одних есть свои дома, вроде как у вас, у других дома были, но им не понравилось жить здесь, и они уехали. А есть и такие, у кого своего дома никогда и не было, да и не хотят они его иметь. И для вот таких тут и дом и семья. Может быть, этого мало, но зато это очень настоящее.
— Да, сэр, понятно. Спасибо, сэр.
Гэс тихо вышел из салуна, потрясенный тем, что находятся люди, которые могут называть это гулкое помещение, пропахшее разными запахами, своим домом, а тех, кто приходит сюда — семьей. Он шел к своему пони, смотря себе под ноги. И чуть не столкнулся с тучным шерифом.
— Осторожно, Гэс, — дружелюбно сказал Гроувер.
— Извините, мистер Дарби. Я немножко задумался.
— И о чем же ты думал, Гэс? — Голос Дарби был дружеским и мягким.
— Да так, ни о чем особенном, мистер Дарби, — сказал Гэс и оседлал своего пони.
Высокие черные автомобили, проезжавшие по ухабистой дороге, пугали пони, и он шарахался в сторону. Уши у него стояли торчком вверх, голова была поднята.
— Ладно, вперед, вперед, пошел, — погонял пони Гэс, покрепче сжимая его бока коленями. Голова у парня шла кругом. Его переполняло чувство вины за свое невежество, за свою ограниченность. Ему было очень неприятно вспоминать о всех тех случаях, когда он насмехался над каким-нибудь пьяным, когда осуждал игроков в карты и биллиард, называя их про себя бездельниками и подонками. Он чувствовал, что в нем просыпается что-то новое, какой-то новый взгляд на мир. Что-то было не так: почему он прожил семнадцать лет на одном месте и ничему не научился, кроме работы и охоты? Ну, еще в церковь ходил Библию читал.
И тут Гэс с ужасом осознал, что не он распоряжается своей собственной жизнью.
Свобода, деньги, сила — зачем все это, если он проживет жизнь как неуч и лицемер?
И понимание этого досталось страшно дорогой ценой. Если бы его брат не вернулся калекой — он, Гэс, наверное, так и не понял бы ничего.
Гэс повесил седло в конюшне, выпустил пони в загон и направился к крыльцу дома, на котором в кресле-качалке сидел Лу, подставляя лицо лучам утреннего солнца.
Когда Гэс стал подниматься по ступенькам, Лу приоткрыл глаз.
— Ну как, хорошо прокатился?
— Такой сегодня день хороший! Я привез то, что ты просил. Бутылки в мешке. Я повесил его рядом с седлом.
— Вот и прекрасно! Налей мне стаканчик.
— Послушай, Лу, ты же знаешь, как папа к этому относится. Если он увидит, что пьют в его доме, его хватит удар.
— А я думал, что если честно заплатил за виски, можно пить не таясь, — сказал Лу.
— Ну, ты, конечно, можешь это делать, если хочешь, но я просто подумал о папе и маме.
— И о Кейти, и о Мартине, и о графстве Форд, и о нашем замечательном штате Канзас, и о нашем красно-бело-голубом флаге!
— Ну, не знаю, — сказал Гэс, смущенный и растерянный. — Поступай, как знаешь. А мне нужно заняться культиватором.
— Гэс, послушай, можно мне как-нибудь пойти с тобой на охоту? Бегать я, конечно, не могу, но перемещаться — запросто.
— Конечно, Лу. Можем в субботу пойти поохотиться на холмах. А в город тогда не поедем.
У Гэса поднялось настроение, когда он подумал о тех местах, где охотился. На холмах Гошен было так спокойно: ходишь-бродишь по траве, высматриваешь следы кролика, прислушиваешься к песне краснокрылого дрозда...
Гэс чуть ли не бегом бросился запрягать лошадей в культиватор и выехал в поле. Он погонял, пытаясь наверстать время, истраченное на поездку в город. Лошади были молодые; они еще помнили необъятные просторы Монтаны или Айдахо, где их отловили, но кое-чему уже выучились; отец говорил, что тяжелая работа — лучшая наука.
В полдень Гэс распряг лошадей и отвел их в тень конюшни, потом направился в дом на обед.
По пути его встретил Мартин. Странная улыбочка искривила его тонкие губы, в глазах светилась какая-то особая радость. С одного взгляда Гэс понял, что произошло. И смирился с неизбежным, как судный день, наказанием.
— Ну, братец, в этот раз ты вляпался, — сказал Мартин вкрадчиво. — В этот раз...
— Лу? — прервал его Гэс.
— Дай мне сказать!
— Я уже и так знаю, что ты собираешься мне сказать.
Гэс обошел Мартина и пошел к дому.
— Подожди! — крикнул ему вдогонку Мартин. — Если тебя сейчас увидит папа, он тебе крепко всыплет.
— А что все-таки случилось с Лу?
— Он вроде как мозгами двинулся. Совсем рехнулся! Поет песни, размахивает своей тростью, предлагает всем выпить той пакости, что ты привез.
— Я не думал, что он сразу возьмет и напьется.
Гэс, взлетев по ступенькам, вбежал в большую кухню. Его встретили пулеметный огонь, колючая проволока и отравляющий газ косности и непонимания.
Лу сидел на стуле и клевал носом. На столе, застеленном клетчатой клеенкой, стояла пустая бутылка. Отец стоял возле умывальника и выливал содержимое из второй бутылки, держа ее так, будто она была отвратительной змеей.
Услышав, как хлопнула дверь, Лу зашевелился и запел, захлебываясь словами:
Мадмуазель из Арментьера
Позвала Фрица на часок
Пройтись в зелененький лесок,
Чтоб обниматься, целоваться
И в мягкой травке кувыркаться.
А на травке, в лесном мраке,
Воткнула она Фрицу штык в сра...
— Замолчи! — закричал отец. — В доме женщины!
Мадмуазель из Арментьера,
О, мадмуазель из Арментьера,
Можно забыть и снаряды и газ,
Но не забыть ее ласковых глаз!
— Это все из-за тебя! — крикнул отец, испепеляя Гэса взглядом.
— Не знаю, папа, — сказал Гэс.
— Кто привез ему эту гадость? Сам-то он со двора не может выйти!
— Все виноваты понемножку. — Гэс смотрел отцу прямо в глаза.
— Прекрати сейчас же!
— О мадмуазель, о, мадмуазель...
— Если вы не будете прислушиваться к другим, папа, вам никогда ничего не понять.
— А я и не собираюсь прислушиваться к семнадцатилетнему щенку, который сам не понимает, что делает! Нашелся защитник этого пьяного сквернослова, этого... этого калеки!
— Ну, ладно, тогда я снова вернусь в поле.
— Никуда, Гэс, ты сейчас не пойдешь! Ты выслушаешь все, что я тебе скажу! И вообще — отныне ты будешь делать только то, что я тебе буду приказывать!
— Да, сэр. Я понимаю и не сержусь на вас.
— Мне не нравится, каким тоном ты со мной разговариваешь!
— Папа, вы, наверное, не помните, у нас когда-то был наемный работник, Джюбал... Черный, играл на банджо.
— Отчего же не помню? Отлично помню его дерзость и наглость...
— Ах, французы, ах, французы,
Берегут свои рейтузы,
А сражаться не умеют,
Только жрут, да все толстеют...
— Вы прогнали его осенью, помните?
— Я его не прогонял, он сам ушел! Он был негодный работник.
— Нет, он был хороший работник, но вы хотели побыстрее рассчитать его, потому что он черный. И потому что он играл на банджо, которое, кстати, поломал Мартин. Но тогда вы разговаривали с ним точно так же, как сейчас разговариваете со мной.
Отец с налитыми кровью глазами, казалось, встал на дыбы, как дикая лошадь.
— Все, хватит! Отведи... отнеси этого порочного человека в его комнату и молись о том, чтобы он осознал пагубность того пути, на который встал!
— Пойдем, Лу, — сказал Гэс, поворачиваясь к брату; голова у того тряслась; глаз совсем остекленел. — Пора в постельку.
Гэс поднял его, как осиротевшего ягненка; его поразило то, насколько легким было тело Лу. Гэса охватила острая жалость: он хорошо помнил, как они плавали через реку — каким могучим выглядело тогда загорелое тело старшего брата. А теперь сильный пахарь, с широкими плечами, нес своего павшего брата.
Осторожно уложив его на постель, Гэс сказал:
— Извини, Лу, но так дело не пойдет.
Но Лютер его не слышал — он уже спал; рот был приоткрыт, из горла вырывалось хриплое дыханье; Лютеру снились девушки из la belle France.
Когда Гэс вернулся на кухню, отец, Кейти и Мартин уже садились за стол, а мать подавала отбивные, картошку и соус.
— Он спит, — сказал Гэс, занимая свое место за столом.
— Благой Боже! — Отец закрыл глаза. — Мы молимся за спасение души Лютера и благодарим Тебя за Твою щедрость, за ту еду, которую Ты послал нам.
Потом все принялись за еду, и кухня наполнилась чавканьем, звоном ножей и вилок, звуками прихлебываемого кофе. Все молчали. Гэс окинул взглядом сидящих за столом. За свою жизнь ему пришлось кормить не одно поколение животных. И теперь худое, обветренное лицо отца, суровое, лисьеобразное лицо Мартина, уже обвислые щеки Кейти, редкие волосы матери и ее блестящие, алчные глаза — все эти лица напоминали ему жующий скот.
— Завтра я отвезу его в город, — неожиданно громко сказал Гэс. — Ему платят пенсию, и он может тратить ее, как ему хочется.
— Он будет пока оставаться в этом доме. Он еще может вернуться на путь доброго христианина.
— Папа, — сказал Гэс, — а может, он вообще не христианин. Может быть, он просто старый, больной человек.
— Старый? Ему еще и двадцати двух нет!
— А вы знаете, что он весит не больше пятидесяти кило?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53