И не вздумай Сашу приплетать. Ведь не было Саши. Понял? Твой брат».
По недосмотру работников милиции он и Колька оказались в одной камере. На час, но и этого было достаточно.
— Записку получил?
— Ну?
— Нне психуй. Мне за рецидив десятку дадут, а ты ккак-нибудь обойдёшься. А Сашку путать ни к чему, сам знаешь… Так и гговори: «Родных не имею, места жительства не имею…» Со мной на станции снюхался и ппредложил идти на дело. Я о-отказывался. А ты угрожал, что, если не ппойду, плохо будет. Ппонял?..
— Гады вы все…
Однако на предварительном следствии Володя так и показал. А в душе копошилось сомнение: разве это и есть воровская дружба?
Чувствовалось, что следователь, пожилой толстый человек с одышкой, не верит ни одному его слову.
— Таким образом, вы утверждаете, что приехали в город пятнадцатого?
— Да.
— А откуда вы узнали о том, что Глуз выиграл?
— Из газеты.
— Где вы её взяли?
— Прочёл на витрине у вокзала.
— Так, хорошо. А за какое число была эта газета?
— Не помню.
— Я вам напомню. Заметка была напечатана в газете за шестое число. А газеты на витрине меняются каждый день…
— Ну, прочёл не на витрине.
С каждым ответом Володя запутывался все больше и больше. Поняв это, он вообще отказался давать показания.
— Я свою вину признал и больше отвечать ни на какие вопросы не буду.
— Ваше право. Но зря. Мне кажется, что во всем этом деле замешана чья-то другая, более опытная рука…
Но Володя был уже не тем мальчиком. Воровская жизнь не могла пройти бесследно…
— Вы, гражданин следователь, бросьте на мою психику давить. Хотите большое дело состряпать? Не выйдет…
Следователь доложил о ходе дела своему начальнику. Тот полистал протоколы допросов свидетелей, прочёл показания обвиняемых.
— Все в порядке. Передавайте в суд.
— Но вот тут некоторые неясности…
— Не вижу никаких неясностей.
Дело пошло в суд… И вернулось на доследование. Снова допросы — снова отказ давать показания. Следователь постоянно сталкивался с озлобленным упорством обвиняемого.
— Ничего не добьётесь, ничего, — говорил Володя.
И вновь дело, увеличившееся на несколько десятков листов, было отправлено в суд. Теперь оно обратно уже не вернулось…
Суд осудил Сысоева на три года лишения свободы.
В тюрьме ему вручили передачу: папиросы и пакет с яблоками — «подарок» Силы за свою свободу.
* * *
Отрываются один за другим листки календаря. День сменяется днём, месяц
— месяцем. Весна. Осень. Зима. Снова весна.
Амнистия!
Ребята в исправительно-трудовой колонии в тот день не работали и не учились. Многие из них завтра покидали колонию. Среди освобождённых был и Владимир Сысоев. В колонии он пробыл два года.
Как сейчас, помнит Владимир первый разговор с воспитателем Василием Прокофьевичем.
— Какую профессию хочешь приобрести, Сысоев?
— А я уже имею.
— Какую же?
— Вор-карманник.
— Ну, на эту специальность спроса в нашем государстве нет. Придётся переквалифицироваться…
Нет, «переквалифицироваться» Владимир тогда не собирался. Упрямым был.
Много хлопот доставил он своим воспитателям, ох как много! А специальность все-таки приобрёл. Столяр четвёртого разряда.
* * *
Северная дорога. Под толстым пластом уже подтаявшего снега — болота. Вдоль железнодорожного полотна — стена леса.
Деревья почти без ветвей, плотно прижались друг к другу, разве только руку меж стволами просунешь. Время от времени сине-зелёными пятнами проносятся массивы елей, реже — сосен.
Холодно, неуютно там, за окнами вагонов. Ранняя весна или поздняя зима? Не поймёшь…
Два года назад Владимира по этой же дороге везли в арестантском вагоне в колонию. Тогда была осень, и этот же лес манил своими яркими зелёными, красными и жёлтыми цветами…
Телеграммы матери он не давал. Из писем знал, что отец вот уже год, как уехал и не подавал о себе никаких вестей. Значит, теперь она одна. Оно и к лучшему.
Вспомнил отца, потом Сашку… Ненависть к этим двум людям жила в каждой частице его существа.
А мать уже старуха. Последнее время уборщицей в школе работала. Тяжело ей одной приходится.
На одной из станций его окликнули:
— Вовка! Зздорово, кореш!
— Рыжий!
Действительно, перед ним Колька Рыжий, похудевший, с ещё более вытянутой, чем обычно, шеей.
— У-угощайся, без монеты купил, — протягивает он Владимиру курицу.
— Нет, спасибо.
— Ккуда направляешься?
— Домой, конечно.
— А ппотом?
— Куда же потом? На комбинате работать буду.
— Ппродался, значит.
Владимир вместо ответа берет его руки, сжимает в своих.
— Ты свои грабки видел?
Несмотря на сопротивление, он подносит ладони Кольки к его лицу.
— Ппусти.
— Видел? Грабки вора. А вот мои!
Перед лицом Кольки две мозолистые ладони.
— Рабочие грабки. Так-то… Запомни это и Сашке при случае передай. Не трожьте меня, а то этими вот грабками придушу!
А на следующей станции в вагон ввалилась группа юнцов в ватниках.
— Где эта шкура?
— Спрятался!
Владимир почувствовал, как краска отливает от щёк. Нащупал рукой столовый нож: дёшево не возьмёте!
Но тут с полки соскочил амнистированный, которого в вагоне звали Пашкой. Громадный, лохматый, меднолицый. Набычившись, рявкнул:
— Чего надо? Мотай отсюдова.
— Ты, дядя, потише. Тебя, видать, жареный петух ещё в задницу не клевал. Гляди, успокоим…
— Что?!
Пашка схватил одного из мальчишек за шиворот, повернул к себе спиной, ударил под зад, тот кубарем вылетел на площадку. Бешено заорал:
— Вон, шестерня! Чтоб духу вашего здесь не было!
Ругаясь и угрожая, мальчишки ушли. А Пашка, повернувшись к Владимиру, отдуваясь, сказал:
— Ты, парень, своей линии крепко держись. А шпаны этой не бойся. В случае чего — ко мне. Понял?
В посёлок поезд пришёл рано, в четыре часа утра. Владимир вышел на перрон, огляделся. Не спеша перешёл железнодорожный мост. Первомайская улица, улица Энгельса… поселковый Совет, потребсоюз… Вот он, дом буквой «Г». Одна половина — Нуримановых, другая — Сысоевых. Три маленьких окошка. На верёвке от крыльца и до телеграфного столба развешано бельё. Щеколда. Потянул за конец верёвочки, спрятанной между двумя брёвнами, и дверь открылась.
Скинул заплечный мешок, постучал согнутыми пальцами в дверь, из-за которой доносилось мерное тиканье ходиков.
Молчание.
Ещё раз постучал, погромче.
— Кто там?
— Свои, мама…
Шлёпают босые ноги. Со звоном падает крючок.
— Сыночек мой родненький, кровушка моя…
За самоваром — длинный и бессвязный разговор, обычная беседа между близкими людьми, которые не виделись годы. Мать расспрашивает про трудовую колонию, про воспитателей, друзей, а он рассказывает, то и дело перебивая вопросами:
— Николай Ахметович дома?.. А когда вернётся?.. Не знаешь, на комбинате столяры требуются?..
В половине шестого мать ушла в школу. Владимир разделся и лёг отдохнуть с дороги. Но не спалось. Голосисто кричал петух. Поскрипывая, проехала телега. Суетились скворцы.
Когда мать вернулась, вынул из мешка купленный в пути платок, набросил на худые плечи.
— Гостинец тебе.
Мать оглядела себя в зеркале.
— Хорош платок. Спасибо тебе, хозяин.
Она перебрала все его немногочисленные вещи. Выстирала и заштопала носки. Осмотрела со всех сторон ватник, нашла наконец прореху на подкладке и, щуря глаза под стёклами очков (раньше на носила!), зашила маленькими стёжками.
— Вот теперь другой вид. Денег-то дать? Голяком, наверное, приехал?
Он, не торопясь, вспорол только что зашитую подкладку, достал из-под неё пакет.
— На, мама, до первой получки в хозяйстве пригодится.
— Ну и ну, — только смогла произнести Вера Николаевна. — Настоящий хозяин! Когда отдохнёшь, ограду посмотри. Там две доски выломаны. Все руки не доходят…
— Хорошо, сегодня подправлю.
— Что так скоро? — удивилась она. — Сколько ждала — ещё подождёт. Не к спеху.
— Да я завтра пойду на работу устраиваться…
Материнские глаза пытливо смотрели на него. «Нет, не в отца, работяга».
* * *
Утром следующего дня Владимир был уже в отделе кадров комбината.
— Где тут народ набирают?
— Смотря какой народ, — усмехнулся один из ожидавших. — Ты кто по специальности? Если разнорабочий…
— Столяр.
— Столяры нужны. Ты к старшему инспектору Матвееву зайди. Вон вторая дверь по коридору, клеёнкой обита.
Матвеев, живой, стремительный, весь словно на пружинах, не дав сказать слова, засыпал вопросами:
— Ты чего? По какому делу? На работу? Столяр? Какой разряд?
— Четвёртый.
— Очень хорошо. Молодец, что прямо к нам! Столяры нужны. Молодые, жизнерадостные, чтобы с песней работали. Песни петь умеешь? Да? Тогда самая подходящая кандидатура… Точно, Владислав Феофанович? — повернулся он к человеку с бледным нездоровым лицом, который сидел на диване.
— Да, как будто подходящая, — сказал тот.
— Вот видишь, и твой будущий начальник товарищ Коспянский так же считает.
Матвеев попросил трудовую книжку.
— Нету…
— Чего нет? Трудовой книжки? Что ж ты людям голову морочишь?
Владимир протянул справку об освобождении из трудовой колонии и удостоверение о присвоении разряда.
Матвеев посмотрел документы и передал их Коспянскому.
— Пиши заявление. Завтра приступишь к работе. Приходи к восьми.
— Не спешите, Иван Иванович, — неожиданно прервал его Коспянский. — Вы иногда чересчур торопитесь. Надо ещё согласовать с начальником отдела кадров…
— Да чего согласовывать? — вскинулся Матвеев. — Я — «за», вы — «за». Сегодня же подготовлю приказ — и на подпись.
Владимир увидел, как Коспянский осторожно подмигнул своему собеседнику.
Матвеев осёкся. Взъерошил волосы.
— Мда… А впрочем, спешить действительно не к чему. Документы вы у нас оставьте, — неожиданно перешёл он на «вы», — а завтра к концу дня зайдите, а то ещё лучше — послезавтра. Договорились?
Выйдя на улицу, Владимир вспомнил, от кого он слышал фамилию Коспянского — от Кольки Рыжего. Ну да, Коспянский, начальник цеха, где работал одно время Колька…
Но все-таки через день пошёл опять.
— А, Сысоев! — встретил его Матвеев. — Присаживайтесь. Должен вас, к сожалению, огорчить. Оказывается, я тогда ошибся: столярный цех у нас полностью укомплектован.
— Врёте.
— Что? — привстал Матвеев. — Вы, по-видимому, забыли, где находитесь.
— Он бросил на стол Володины документы. — Получите. И чтоб вашей ноги здесь больше не было!
— Не беспокойтесь, не будет.
Легко сказать: «Не беспокойтесь, не будет». А что делать? Куда идти? Посёлок — не областной город, где десятки заводов, фабрик, мастерских и всюду требуются рабочие самых различных специальностей. Сысоев побывал ещё в нескольких местах. Столяры не требовались, советовали обратиться на комбинат.
За эти две недели напрасных поисков Владимир осунулся. Глаза стали злыми и колючими. С матерью он почти не разговаривал. И она его не расспрашивала, как будто ничего не замечала. Да и о чем ей было спрашивать, когда и так все знала.
Несколько дней назад она встретила на улице Коспянского.
— Владислав Феофанович! — остановила она его. — Вот радость-то у меня! Сынок приехал. По амнистии отпустили. Такой самостоятельный стал! К вам в цех хочет…
— Ну, без амнистированных как-нибудь обойдёмся, — буркнул Коспянский.
— Что так?
— Да так, воры не требуются.
— Почему же он вор? Был вор, да весь вышел. Работать хочет.
— Знаю это «работать хочет». Был один такой. Тоже «работать хотел», а потом «сработал» пятьсот рублей — и поминай как звали.
«Эх, Володя, Володя, — думала бессонными ночами мать, — горе ты моё горькое! Хоть бы Николай Ахметович поскорей приехал. Душевный человек. Придумал бы что-нибудь».
Приподнимаясь на локте в постели, смотрела на спящего сына. «Спит-то как неспокойно! Ворочается, бормочет. Нелегко ему. Ох как нелегко! И хоть бы товарищ какой зашёл… Никого из друзей-то не осталось, один».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
По недосмотру работников милиции он и Колька оказались в одной камере. На час, но и этого было достаточно.
— Записку получил?
— Ну?
— Нне психуй. Мне за рецидив десятку дадут, а ты ккак-нибудь обойдёшься. А Сашку путать ни к чему, сам знаешь… Так и гговори: «Родных не имею, места жительства не имею…» Со мной на станции снюхался и ппредложил идти на дело. Я о-отказывался. А ты угрожал, что, если не ппойду, плохо будет. Ппонял?..
— Гады вы все…
Однако на предварительном следствии Володя так и показал. А в душе копошилось сомнение: разве это и есть воровская дружба?
Чувствовалось, что следователь, пожилой толстый человек с одышкой, не верит ни одному его слову.
— Таким образом, вы утверждаете, что приехали в город пятнадцатого?
— Да.
— А откуда вы узнали о том, что Глуз выиграл?
— Из газеты.
— Где вы её взяли?
— Прочёл на витрине у вокзала.
— Так, хорошо. А за какое число была эта газета?
— Не помню.
— Я вам напомню. Заметка была напечатана в газете за шестое число. А газеты на витрине меняются каждый день…
— Ну, прочёл не на витрине.
С каждым ответом Володя запутывался все больше и больше. Поняв это, он вообще отказался давать показания.
— Я свою вину признал и больше отвечать ни на какие вопросы не буду.
— Ваше право. Но зря. Мне кажется, что во всем этом деле замешана чья-то другая, более опытная рука…
Но Володя был уже не тем мальчиком. Воровская жизнь не могла пройти бесследно…
— Вы, гражданин следователь, бросьте на мою психику давить. Хотите большое дело состряпать? Не выйдет…
Следователь доложил о ходе дела своему начальнику. Тот полистал протоколы допросов свидетелей, прочёл показания обвиняемых.
— Все в порядке. Передавайте в суд.
— Но вот тут некоторые неясности…
— Не вижу никаких неясностей.
Дело пошло в суд… И вернулось на доследование. Снова допросы — снова отказ давать показания. Следователь постоянно сталкивался с озлобленным упорством обвиняемого.
— Ничего не добьётесь, ничего, — говорил Володя.
И вновь дело, увеличившееся на несколько десятков листов, было отправлено в суд. Теперь оно обратно уже не вернулось…
Суд осудил Сысоева на три года лишения свободы.
В тюрьме ему вручили передачу: папиросы и пакет с яблоками — «подарок» Силы за свою свободу.
* * *
Отрываются один за другим листки календаря. День сменяется днём, месяц
— месяцем. Весна. Осень. Зима. Снова весна.
Амнистия!
Ребята в исправительно-трудовой колонии в тот день не работали и не учились. Многие из них завтра покидали колонию. Среди освобождённых был и Владимир Сысоев. В колонии он пробыл два года.
Как сейчас, помнит Владимир первый разговор с воспитателем Василием Прокофьевичем.
— Какую профессию хочешь приобрести, Сысоев?
— А я уже имею.
— Какую же?
— Вор-карманник.
— Ну, на эту специальность спроса в нашем государстве нет. Придётся переквалифицироваться…
Нет, «переквалифицироваться» Владимир тогда не собирался. Упрямым был.
Много хлопот доставил он своим воспитателям, ох как много! А специальность все-таки приобрёл. Столяр четвёртого разряда.
* * *
Северная дорога. Под толстым пластом уже подтаявшего снега — болота. Вдоль железнодорожного полотна — стена леса.
Деревья почти без ветвей, плотно прижались друг к другу, разве только руку меж стволами просунешь. Время от времени сине-зелёными пятнами проносятся массивы елей, реже — сосен.
Холодно, неуютно там, за окнами вагонов. Ранняя весна или поздняя зима? Не поймёшь…
Два года назад Владимира по этой же дороге везли в арестантском вагоне в колонию. Тогда была осень, и этот же лес манил своими яркими зелёными, красными и жёлтыми цветами…
Телеграммы матери он не давал. Из писем знал, что отец вот уже год, как уехал и не подавал о себе никаких вестей. Значит, теперь она одна. Оно и к лучшему.
Вспомнил отца, потом Сашку… Ненависть к этим двум людям жила в каждой частице его существа.
А мать уже старуха. Последнее время уборщицей в школе работала. Тяжело ей одной приходится.
На одной из станций его окликнули:
— Вовка! Зздорово, кореш!
— Рыжий!
Действительно, перед ним Колька Рыжий, похудевший, с ещё более вытянутой, чем обычно, шеей.
— У-угощайся, без монеты купил, — протягивает он Владимиру курицу.
— Нет, спасибо.
— Ккуда направляешься?
— Домой, конечно.
— А ппотом?
— Куда же потом? На комбинате работать буду.
— Ппродался, значит.
Владимир вместо ответа берет его руки, сжимает в своих.
— Ты свои грабки видел?
Несмотря на сопротивление, он подносит ладони Кольки к его лицу.
— Ппусти.
— Видел? Грабки вора. А вот мои!
Перед лицом Кольки две мозолистые ладони.
— Рабочие грабки. Так-то… Запомни это и Сашке при случае передай. Не трожьте меня, а то этими вот грабками придушу!
А на следующей станции в вагон ввалилась группа юнцов в ватниках.
— Где эта шкура?
— Спрятался!
Владимир почувствовал, как краска отливает от щёк. Нащупал рукой столовый нож: дёшево не возьмёте!
Но тут с полки соскочил амнистированный, которого в вагоне звали Пашкой. Громадный, лохматый, меднолицый. Набычившись, рявкнул:
— Чего надо? Мотай отсюдова.
— Ты, дядя, потише. Тебя, видать, жареный петух ещё в задницу не клевал. Гляди, успокоим…
— Что?!
Пашка схватил одного из мальчишек за шиворот, повернул к себе спиной, ударил под зад, тот кубарем вылетел на площадку. Бешено заорал:
— Вон, шестерня! Чтоб духу вашего здесь не было!
Ругаясь и угрожая, мальчишки ушли. А Пашка, повернувшись к Владимиру, отдуваясь, сказал:
— Ты, парень, своей линии крепко держись. А шпаны этой не бойся. В случае чего — ко мне. Понял?
В посёлок поезд пришёл рано, в четыре часа утра. Владимир вышел на перрон, огляделся. Не спеша перешёл железнодорожный мост. Первомайская улица, улица Энгельса… поселковый Совет, потребсоюз… Вот он, дом буквой «Г». Одна половина — Нуримановых, другая — Сысоевых. Три маленьких окошка. На верёвке от крыльца и до телеграфного столба развешано бельё. Щеколда. Потянул за конец верёвочки, спрятанной между двумя брёвнами, и дверь открылась.
Скинул заплечный мешок, постучал согнутыми пальцами в дверь, из-за которой доносилось мерное тиканье ходиков.
Молчание.
Ещё раз постучал, погромче.
— Кто там?
— Свои, мама…
Шлёпают босые ноги. Со звоном падает крючок.
— Сыночек мой родненький, кровушка моя…
За самоваром — длинный и бессвязный разговор, обычная беседа между близкими людьми, которые не виделись годы. Мать расспрашивает про трудовую колонию, про воспитателей, друзей, а он рассказывает, то и дело перебивая вопросами:
— Николай Ахметович дома?.. А когда вернётся?.. Не знаешь, на комбинате столяры требуются?..
В половине шестого мать ушла в школу. Владимир разделся и лёг отдохнуть с дороги. Но не спалось. Голосисто кричал петух. Поскрипывая, проехала телега. Суетились скворцы.
Когда мать вернулась, вынул из мешка купленный в пути платок, набросил на худые плечи.
— Гостинец тебе.
Мать оглядела себя в зеркале.
— Хорош платок. Спасибо тебе, хозяин.
Она перебрала все его немногочисленные вещи. Выстирала и заштопала носки. Осмотрела со всех сторон ватник, нашла наконец прореху на подкладке и, щуря глаза под стёклами очков (раньше на носила!), зашила маленькими стёжками.
— Вот теперь другой вид. Денег-то дать? Голяком, наверное, приехал?
Он, не торопясь, вспорол только что зашитую подкладку, достал из-под неё пакет.
— На, мама, до первой получки в хозяйстве пригодится.
— Ну и ну, — только смогла произнести Вера Николаевна. — Настоящий хозяин! Когда отдохнёшь, ограду посмотри. Там две доски выломаны. Все руки не доходят…
— Хорошо, сегодня подправлю.
— Что так скоро? — удивилась она. — Сколько ждала — ещё подождёт. Не к спеху.
— Да я завтра пойду на работу устраиваться…
Материнские глаза пытливо смотрели на него. «Нет, не в отца, работяга».
* * *
Утром следующего дня Владимир был уже в отделе кадров комбината.
— Где тут народ набирают?
— Смотря какой народ, — усмехнулся один из ожидавших. — Ты кто по специальности? Если разнорабочий…
— Столяр.
— Столяры нужны. Ты к старшему инспектору Матвееву зайди. Вон вторая дверь по коридору, клеёнкой обита.
Матвеев, живой, стремительный, весь словно на пружинах, не дав сказать слова, засыпал вопросами:
— Ты чего? По какому делу? На работу? Столяр? Какой разряд?
— Четвёртый.
— Очень хорошо. Молодец, что прямо к нам! Столяры нужны. Молодые, жизнерадостные, чтобы с песней работали. Песни петь умеешь? Да? Тогда самая подходящая кандидатура… Точно, Владислав Феофанович? — повернулся он к человеку с бледным нездоровым лицом, который сидел на диване.
— Да, как будто подходящая, — сказал тот.
— Вот видишь, и твой будущий начальник товарищ Коспянский так же считает.
Матвеев попросил трудовую книжку.
— Нету…
— Чего нет? Трудовой книжки? Что ж ты людям голову морочишь?
Владимир протянул справку об освобождении из трудовой колонии и удостоверение о присвоении разряда.
Матвеев посмотрел документы и передал их Коспянскому.
— Пиши заявление. Завтра приступишь к работе. Приходи к восьми.
— Не спешите, Иван Иванович, — неожиданно прервал его Коспянский. — Вы иногда чересчур торопитесь. Надо ещё согласовать с начальником отдела кадров…
— Да чего согласовывать? — вскинулся Матвеев. — Я — «за», вы — «за». Сегодня же подготовлю приказ — и на подпись.
Владимир увидел, как Коспянский осторожно подмигнул своему собеседнику.
Матвеев осёкся. Взъерошил волосы.
— Мда… А впрочем, спешить действительно не к чему. Документы вы у нас оставьте, — неожиданно перешёл он на «вы», — а завтра к концу дня зайдите, а то ещё лучше — послезавтра. Договорились?
Выйдя на улицу, Владимир вспомнил, от кого он слышал фамилию Коспянского — от Кольки Рыжего. Ну да, Коспянский, начальник цеха, где работал одно время Колька…
Но все-таки через день пошёл опять.
— А, Сысоев! — встретил его Матвеев. — Присаживайтесь. Должен вас, к сожалению, огорчить. Оказывается, я тогда ошибся: столярный цех у нас полностью укомплектован.
— Врёте.
— Что? — привстал Матвеев. — Вы, по-видимому, забыли, где находитесь.
— Он бросил на стол Володины документы. — Получите. И чтоб вашей ноги здесь больше не было!
— Не беспокойтесь, не будет.
Легко сказать: «Не беспокойтесь, не будет». А что делать? Куда идти? Посёлок — не областной город, где десятки заводов, фабрик, мастерских и всюду требуются рабочие самых различных специальностей. Сысоев побывал ещё в нескольких местах. Столяры не требовались, советовали обратиться на комбинат.
За эти две недели напрасных поисков Владимир осунулся. Глаза стали злыми и колючими. С матерью он почти не разговаривал. И она его не расспрашивала, как будто ничего не замечала. Да и о чем ей было спрашивать, когда и так все знала.
Несколько дней назад она встретила на улице Коспянского.
— Владислав Феофанович! — остановила она его. — Вот радость-то у меня! Сынок приехал. По амнистии отпустили. Такой самостоятельный стал! К вам в цех хочет…
— Ну, без амнистированных как-нибудь обойдёмся, — буркнул Коспянский.
— Что так?
— Да так, воры не требуются.
— Почему же он вор? Был вор, да весь вышел. Работать хочет.
— Знаю это «работать хочет». Был один такой. Тоже «работать хотел», а потом «сработал» пятьсот рублей — и поминай как звали.
«Эх, Володя, Володя, — думала бессонными ночами мать, — горе ты моё горькое! Хоть бы Николай Ахметович поскорей приехал. Душевный человек. Придумал бы что-нибудь».
Приподнимаясь на локте в постели, смотрела на спящего сына. «Спит-то как неспокойно! Ворочается, бормочет. Нелегко ему. Ох как нелегко! И хоть бы товарищ какой зашёл… Никого из друзей-то не осталось, один».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36