Разве он не знал, что за хлопок мы платим здоровьем нации, детей, что они чуть ли не с колыбели в поле? Не знал, что школьники и студенты больше на хлопковых полях, чем в классах и аудиториях? Да что проку от того, что Леонид Иль­ич, говорят, обожал наш край и дружил с Шарафом Рашидовичем, народ от этого что выиграл?
Иллюзионист вдруг расхохотался, причем не деланным смехом, а настоящим, заразительным, азартным, откинув го­лову на высокий подголовник сиденья.
– Ах, как эмоционально задавали вы вопросы, Сухроб-джан, жаль не было магнитофона, не мешало бы послушать се­бя со стороны. Вы пылали таким праведным гневом, и, право, роль обличителя вам к лицу. Вы что, всерьез считаете, что по­литика служит народу, учитывает его заботы, чаяния? Отча­сти, дорогой, лишь отчасти, не забывайте это в самом начале своей политической карьеры. Массы нужны для реализации определенной политики, и сегодня народу надо задавать толь­ко мои вопросы и подсказывать мои ответы, и в той последо­вательности, в какой я их сформулировал, и ни в коем случае не ронять в толпу ваше любопытство, адресованное лично мне и моему другу Шарафу Рашидовичу. Вы имеете право их зада­вать, чтобы не наделать впредь ошибок Шурика, да и моих, и вам я, конечно, отвечу, но даже в эпоху тотальной гласности, с традиционной оговоркой советского чиновника – не для печа­ти – исключительно для вашего просвещения.
И в это время в машине раздался телефонный звонок, Ил­люзионист сам поднял трубку и молча выслушал говоривше­го, и лишь в конце сказал:
– Ибрагим, все идет по программе, я встречаю вас у Крас­ного камня, не обращайте внимания на «Волгу» Джалила, не останавливайте ее, она спешит к поезду. Все, до встречи.
Обернувшись к гостю, хан Акмаль с разочарованием в го­лосе произнес:
– Жаль, Красный камень минут через пять, там я сойду, а вам, чтобы получить ответы, придется приехать в Аксай еще раз, заодно я подробнее расскажу о Шурике, ведь мало кто его по-настоящему знал, и даже в своих книгах, как писатель, он не поведал сокровенных мыслей, очень скрытный был человек.
Машина остановилась, прежде чем выйти, Арипов огля­нулся на заднее окошко, вдали, на взгорке, показалась вторая «Волга». Сухроб Ахмедович тоже вышел из салона попрощать­ся с необыкновенным хозяином, вполне успешно применив­шим на практике марксизм-ленинизм чисто феодально-байским отношениям в условиях расцвета развитого социализма, с которым провел непростые сутки, они могли лечь в основу иного романа или киносюжета, так лихо все было закручено от первой до последней минуты пребывания на земле Аксая. По традиции они обнялись на прощание, и в последнюю минуту Сенатор понял, что до Акмаля-хана наконец-то дошло, какая петля стягивается у него на шее, и здесь, у Красного камня, один на один, всем своим потерянным видом нагловатый аксайский Крез не скрывал, что он очень надеется и рассчитыва­ет на прокурора. И все же последним его словом все равно ока­зались деньги, вера в их всевластие.
– Вы денег не жалейте, деньги есть. Если не берут десять тысяч, переходите сразу на пятьдесят, сомневаются при пяти­десяти – давайте сто! Удачи вам!
Хан Акмаль сам приветливо распахнул дверцу машины и предупредил напоследок
– Как увидите навстречу две белые «Волги», пригнитесь, вы же знаете, какой Тулкун хитрый, я тоже хотел бы, чтобы ваш визит остался в тайне.
Одна черная «Волга» подъехала к Красному камню, другая с таким же номером отъехала, страна Зазеркалья с ее причуда­ми, непонятными тайнами, секретами вроде оставалась за спиной. Прокурор понимал, что догляд за ним продолжается, небрежно откинулся на спинку сиденья и Закрыл глаза, всем видом показывая усталость и равнодушие ко всему, а мысль его, напряженная, кружила вокруг досье на самого себя, до ко­торого было рукой подать, но нетерпение проявлять не следо­вало. Человек, живущий достойной жизнью и не знающий за собой грехов, не должен проявлять интереса ни к каким бума­гам о себе, он так и поступал, так завтра Джалил и доложит хану Акмалю.
От выпитого, от суеты напряженного дня его клонило ко сну, лишь четкая работа мозга не давала ему возможности за­дремать, он искал повод, причину, чтобы небрежно взять пап­ку и успокоиться наконец. Что знал о нем хан Акмаль, кто у кого в большей зависимости оказался?
– Гости появились, – предупредил вдруг равнодушно Джалил.
Прокурор открыл глаза и увидел, как навстречу с большой скоростью неслись две белые «Волги». Сенатору показалось, что они сами едут медленно, и потому сказал:
– Пожалуйста, прибавь скорость, и дорога, и видимость позволяют, чтобы у них вдруг не возникло желания остано­вить нас.
Шофер тут же дал газу, и стрелка спидометра сразу метну­лась за отметку «120», люди хана, видимо, приказы не обсуж­дали ни при каких обстоятельствах. Когда до встречных ма­шин осталось метров двести, Сухроб Ахмедович пригнулся, и через мгновение белые «Волги», с форсированными двигате­лями, при матовых стеклах, скрывающих тех, кто находится в салоне, со свистом пронеслись рядом. Джалил и сидевший за рулем первой машины Ибрагим, приветствуя друг друга, од­новременно нажали на клаксоны, и два звука слились в один, высокий и резкий.
– Проскочили, – сразу сказал водитель, потому что ма­шина ныряла в низину, а гости остались за бугром. – А Ибра­гим несется как сумасшедший, куда спешит? – почему-то вдруг сказал Джалил.
При упоминании имени Ибрагима у Сенатора опять за­ныл бок, и он невольно потянулся к ушибленному сапогом ме­сту. «Сволочь, сгною в тюрьме, как только появится возмож­ность», – зло подумал прокурор, обиды он мало кому прощал. Не пришел даже извиниться, и хан хорош, должен был прита­щить его на аркане с петлей на шее, а то, ишь, расстроился, чуть не плачет, все у него валится из рук, распалял себя Акрамходжаев. Он рисовал в воображении одну расправу за дру­гой над золотозубым человеком в шевровых сапогах, что даже упустил из виду досье, в которое так хотелось заглянуть, а тем временем подъехали к окраине Аксая, к тому шлагбауму, где засекли его появление на геликоптере. Машина вдруг остано­вилась, хотя все тот же полуденный постовой в мятой киргиз­ской шляпе не требовал этого, не перегораживал дорогу поло­сатой железной трубой. Джалил, обернувшись, сказал:
– Я на секунду, отмечусь в журнале, у нас порядок такой. Строго когда уехал, когда приехал, учет… – И выскочил из ма­шины.
Сенатор невольно потянулся к досье, достал, даже раскрыл папку, но в последний момент вернул на место, но так, чтобы оно при тряске вывалилось само. Только он успел это сделать, как вернулся водитель, и они снова тронулись в путь, Сухроб Ахмедович по-прежнему лежал с закрытыми глазами, откинув голову на мягкие подушки, и вроде ни к чему не проявлял ин­тереса.
Неожиданно ярость на Ибрагима, пинавшего его вчера са­погами, перешла на самого Сенатора, случались и у него вспышки беспричинной злобы. Он уже забыл и о пяти милли­онах, лежавших в багажнике, и об атташе-кейсе, набитом фо­токопиями документов на влиятельнейших людей республи­ки, забыл о прослушивающей аппаратуре, подаренной ему, не вспомнил и о том, что хан сохранил ему жизнь, а в том, что его могли живьем зажарить в тандыре, не было и доли шутки, он-то знал, с кем имеет дело.
«Ишь, мулла, наставник нашелся, учить меня решил, как дестабилизировать обстановку в республике, – распалялся он все больше и больше, – конечно, хлопок у народа в печенках сидит, и не только коренного, хотя он более всего и страдает, убирают его по осени одни горожане, а они на девяносто про­центов русскоязычное население, им тоже от монокультуры жизнь не сахар, с августа по декабрь сплошь каторга, никакие законы, кроме хлопковых, не действуют! План! План любой ценой!»
Да разве в этой стране мало обиженных, недовольных, кроме хлопка? Куда ни ткни, везде беда. Только за последние тридцать лет, считай, еще с хрущевских времен через тюрьмы пропущены почти двадцать пять миллионов людей, и, навер­ное, такое же количество откупилось или избежало возмездия по многим другим причинам, в том числе абсолютной беспо­мощности, беззубости, некомпетентности органов. Вот какой страшный, криминогенный слой в стране проживает, давно не верящий ни в бога, ни в царя, а тем более в светлое будущее, которое мы ежегодно отодвигаем все дальше и дальше. Их так много, что у них давно сложилась своя этика, мораль, законы, свой язык, культура, наконец, пусть в этих общечеловеческих понятиях все перевернуто с ног на голову, но они есть, и такой жизнью живет, плодит и воспитывает детей каждый седьмой или восьмой в стране человек. А мы делаем вид, что этого нет и быть не может, утверждаем, что все живут по моральному кодексу строителя коммунизма. А ведь эта среда требует не­медленного изучения, ее влияние на общество опаснее СПИДа.
Вот такой слой только и ждет сигнала что-либо покрушить, свергнуть любую власть, ибо в ней они видят только зло и причину своих неудач, им все равно, до какому поводу вый­ти на площадь. Вот куда следует подносить горящую спичку, хан Акмаль, там давно уже все полито бензином. Тем более, работая в органах, он знает, что некому бороться с этим злом, профессионалов можно по пальцам пересчитать, партийный аппарат и тут насадил никчемную номенклатуру, которую за профнепригодность, развал работы гнали отовсюду, и оста­лись последние прибежища для самых безнадежных коммуни­стов – правовые органы да многострадальная культура.
С обиды на Ибрагима прокурор невольно перешел на ана­лиз своей поездки в Аксай. Тут очевидны и плюсы и минусы. Конечно, он уезжал не с пустыми руками, взял, кажется, все, на что рассчитывал, но удовлетворения в душе не было. Во-первых, оттого, что поездка стала известна Шубарину и хо­чешь не хочешь придется отчасти вводить того в курс дела. Ар­тура Александровича не обманешь, да и не следовало. Нажи­вешь такого врага, что лишишься жизни, уж он-то знает о его деяниях куда больше, чем хан Акмаль, заведший на него досье.
А еще этот неожиданный визит Тулкуна Назаровича сле­дом – зачем он приехал, пронюхал его планы, хочет отсечь его от финансов? И не войдет ли хан Акмаль за его спиной в тес­ный контакт со старым аппаратным лисом? Вот уж от кого до поры до времени ему хотелось бы таить свои секреты. Выхо­дит, еще ни к чему не приступил, а уже обложили со всех сто­рон и Японец, и Тулкун Назарович, да и сам хан Акмаль не со­бирается отстраняться от дел, не намерен подаваться ни в ка­кую эмиграцию, ни внутреннюю, ни внешнюю. В планах про­курора еще позавчера никого из этих людей не было, и прежде всего аксайского Креза. Вот он-то больше всего и путал ему карты. Вроде все верно рассчитал – заберет его деньги, его ар­хив, а самого отправит на чужбину, в изгнание, где его, оказы­вается, давно ждет своя Пенелопа. А у того нашлись аргумен­ты, верит, что при всей своей практичности, коварстве ума та­кие люди, как он, – неподсудны! Гипноз какой-то.
Тут прокурор дал промашку, следовало на манер хана от­чаянно блефовать, ведь он знал, что готовятся документы о по­смертном лишении всех званий и наград и самого Шурика, главной опоры аргументов хана Акмаля. А вслед за этим на­верняка отменят и названия улиц, площадей, городов, столь поспешно нареченных верными соратниками, как теперь вы­ясняется, в чистой заботе о своей шкуре, а стало быть, почет­ное место у помпезного музея Ленина окажется не по заслу­гам, грядет перезахоронение. Но на этот счет верными сведе­ниями он не располагал, честно говоря, не придавал им особо­го значения, а выходит, Шурик и мертвый держит в руках судьбы многих своих друзей.
А такие разговоры, он знает точно, московские эмиссары ведут с Первым наедине, пока все держится в тайне, как сказал сегодня хан Акмаль – тема их бесед пока не для печати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72