В мановение ока бесплотное нечто оказалось около Карпофора. Всадник преградил ему дорогу. Нечто чуть задержалось, прикидывая, с какой стороны обогнуть массивную фигуру, заградившую путь, вильнуло в сторону, но поскользнулось и было ухвачено за край туники.
— Я так и знал, что от него будут одни неприятности, я был в этом уверен!
В ярости продавец собрался примерно наказать беглеца, но Аполлоний вступился:
— Ну же, спокойно. Ты ведь не собираешься испортить свой товар.
Товаром оказался молодой высокий парень шестнадцати лет с правильными чертами лица, ясными синими глазами и длинными черными прядями, нависавшими надо лбом.
— Где ты нашел эту зверюгу?
— Солдаты легата Кая привели его из Фракии с другими пленными. А ведь меня предупреждали... Я в отчаянии, высокочтимые.
Карпофор резким движением руки заставил продавца умолкнуть и склонился к уху Аполлония:
— Недурная зверушка, как считаешь?
Сенатор ничего не ответил, но по выражению его лица нетрудно было предположить, что он вовсе не остался равнодушным.
— Так ты хотел бежать... Куда же ты направился бы?
Вместо ответа подросток окинул его свирепым взглядом.
— Как его зовут? — поинтересовался сенатор.
— Люпус. Но надо бы мне его наречь не волком, а гиеной.
— Да нет уж, — задумчиво протянул Карпофор. — Сдается, для этого волчины имя подходящее. Люпус... и сколько ты за него просишь?
— Высокочтимый, я не понимаю...
— Что тут понимать? Я тебя спрашиваю: сколько? Пятьсот денариев?
— Пятьсот? Вы только посмотрите: такой сильный малый, такой...
— Перестань придуриваться. Пятьсот денариев или ничего. — И Карпофор сделал вид, что отворачивается.
— Куда же вы! Я все это говорил, чтобы подчеркнуть ценность вашего приобретения. Он ваш, мой повелитель, он ваш.
Сенатор избрал именно этот миг, чтобы вступить в игру.
— Даю тысячу, — повысил он ставку.
Приятель в полном удивлении уставился на него.
— Что происходит, друг мой? Этот раб, выходит, интересует и тебя? Однако же тысяча денариев — это больше, чем он стоит!
— Разумеется. Но, видишь ли, Карпофор, я остался чувствительным стариком, чья душа еще приходит в волнение, встретившись с красотой. Оставь его мне. Подари моим последним дням восхитительное зрелище чужой молодости.
Застигнутый врасплох, Карпофор, похоже, на краткий миг ушел в себя, а затем лицо его осветила улыбка:
— Какой же я дурень. В конечном счете, мы оказались здесь именно из-за тебя. Можешь взять парнишку себе. Но при одном условии: ты примешь его от меня в дар.
— Не вижу причин, побуждающих тебя делать это.
— К чему все эти ужимки? Не бойся, я ничего не потребую взамен...
И обратившись затем к рабу, Карпофор закончил фразу, придав голосу больше душевности:
— ...Ступай, Люпус, и помни: я дарую тебе не хозяина, а родного отца!
Вместо ответа юноша вскинул голову и зловеще проронил с великолепным презрением:
— Калликст. Меня зовут Калликст: Люпус — неплохая кличка для скотины.
Глава II
— А теперь, малыш, посмотрим, что мне с тобой делать.
Калликст напряженно смотрел куда-то перед собой. Все в этом жилище было ему враждебно. Несколько недель назад, отрывая его от родной земли, ему вырвали сердце. Столкнувшись с неумолимой жесткостью захватчиков, он очень быстро понял, следуя в колонне, удалявшейся от Сардики, что эти люди подготовляют его к такой жизни, при которой быстро поломаешь хребет. Эта мысль обжигала мозг. Разве не сказал однажды Зенон, его отец: «Всякий подневольный — живой мертвец!»? Во время того путешествия в его памяти шевелились виды Фракии, ее запахи и звуки.
Сардика... Там, у подножия того селения, где он вырос, петляли чистые речки. Сардика, прекрасная, непокорная, прислонившаяся к отрогам Гема, горной цепи, высившейся на севере и служившей его родине пограничными укреплениями до самого востока, где хребет постепенно выполаживался.
Его детство протекало под взглядами мужчин. Через несколько недель после его появления на свет, его мать, Дина, умерла, сгорев в неведомой тамошним людям лихорадке. Воспитал его отец, Зенон-медник. Зенон-неустрашимый, широкоплечий, с головой льва. Вспыльчивый, но отходчивый, человек великой, словно все озеро Гем, души.
Кто знает, быть может, именно в этот час там, на его родине, все еще звучит эхо их сумасшедшего хохота, как в те временя, когда они с Зеноном, залезая в воду по пояс, поднимали такую возню, что от них удирали сомы, выпрыгивая из воды и блистая серебристой чешуей. А быть может, по воле Орфея тень малыша-Калликста, сидя на корточках в тени узкой улочки, все еще поигрывает игрушками, прозванными «божественной забавой»: всякими волчками, ромбами, шариками пли костяшками для игры в бабки — всем тем, чем, по легенде из Орфического цикла, воспользовались Титаны, чтобы заманить малолетнего Диониса в ловушку.
Его преследовали неотвязные видения из прошлого, он подчас видел себя полностью запеленутым в старый галльский плащ, так что оставалась только щель для глаз, — и в этом облачении, посреди угрожающего жужжания, он потрошил ульи, выламывая драгоценные медовые соты. Он оживлял в памяти те ни с чем не сравнимые мгновения, когда, ворочая большие кузнечные мехи, он предавался мечтаниям, созерцая пучки раскаленных металлических брызг, вырывавшихся подобно тысячам звезд из-под Зенонова молотка.
Фракия так далека. Детство откатилось на край света...
Мог ли он позабыть праздничные дни, когда на грани света и тьмы последователи Вакха, селяне и селянки, под звуки флейт и бубнов смыкали и размыкали круги экстатической пляски, сплетаясь в прихотливые переплетения хохочущих и переливающихся всеми цветами лент, составленных танцующими.
Калликст на миг прикрыл глаза, чтобы полнее пропитаться прошлым. Перед ним предстал Зенон, в белых льняных одеждах, увенчанный миртом, декламирующей толпе приверженцев Диониса орфические песнопения в обширной базилике, украшенной огненными колесами Иксиона. Совершенно естественно ему представилось затем и собственное посвящение в таинства культа великого гимнопевца Орфея.
Орфей... Его культ — светоч истинной веры. Даже в этот час, за сотни миль от своей земли волны истинного учения овевали его, наплывали издалека, затопляя душу и сердце. Он снова слышал живой голос Зенона, и в его исполнении звучали частицы священного предания: «Однажды Орфей, сын царя Эагра и музы Каллиопы, получил от Аполлона в дар семиструнную лиру. Он прибавил к струнам еще две, сравняв их по числу с девятью Музами. И принялся петь, околдовывая богов и смертных, приручая хищников и даже смущая покой существ, лишенных души. Именно благодаря власти своего дара, скрестившего поэзию и музыку, он способствовал успешному плаванью Аргонавтов, одержав верх над Сиренами. Однажды он взял в жены красивейшую, милейшую из дриад, Эвридику, нимфу — хранительницу лесов. Увы! На несчастье Орфея Аристей, сын Аполлона и Кирены, тот самый, кто обучил людей пчеловодству, тоже влюбился в Эвридику. Однажды утром, когда он погнался за ней по лесу, нимфа наступила на змею и, ужаленная, умерла. Но, сломленный горем, Орфей не мог смириться с потерей возлюбленной. Бросив вызов Року, который парализует смертного и лишает его души и воли, певец спустился в царство Аида. Голос стал его единственным оружием, но ему удалось усмирить пса Цербера, сторожившего Подземное царство, и высечь слезы из глаз инфернальных божеств — ему было позволено вывести возлюбленную на белый свет. Однако при единственном условии: Орфей не должен был оборачиваться и смотреть на нее, пока та не выйдет на волю. Но увы! Божественный гимнопевец был нетерпелив и нарушил обещание. Но едва взгляд его устремился к Эвридике, как та навек исчезла во тьме.
Терзаясь мыслями о невозвратной потере возлюбленной, божественный певец замкнулся в безутешном одиночестве вплоть до того фатального дня, когда, презрев знаки любви фракийских дев, он был растерзан Менадами, обезумевшими почитательницами Диониса».
Судьба Орфея была неразрывно связана с культом Диониса: «Мать его, Семела, возлюбленная Зевса, умерла на шестом месяце беременности, смертельно пораженная видом представшего перед ней Громовержца. Зевс вырвал неродившийся плод из тела покойной, вшил его себе в бедро и принялся донашивать сам. Гера, третья и последняя супруга верховного бога, терзаясь ревностью, выдала ребенка Титанам, а те разорвали его на части, сварили и съели. Из пепла спаленных Зевсовыми молниями Титанов родились люди, унаследовав от последних родство с их животным „богоборческим“ естеством, но сохранив в душах и следы божественного происхождения».
Может, именно их животное начало разбивало в пыль золото легенд и хрупкие кристаллы счастья? Ведь во Фракии все вокруг сочилось страданием.
Измученная накатывающимися друг за другом волнами захватчиков тамошняя земля никогда не знала мира. Страна изнывала сперва под персами, потом под натиском Филиппа Македонского и его сына Александра. Затем, во времена Тиберия, там правил римский наместник. При Калигуле фракийцы пользовались некоторой независимостью, но правили ими царьки, воспитанные в Риме. Наконец, после Клавдия Фракия стала официально именоваться провинцией под властью римского прокуратора. Единственное, чем еще могли гордиться тамошние жители, — привилегией снабжать вспомогательные римские войска лучшими конниками, какие только могли сыскаться в Империи.
Калликст не мог точно вспомнить, когда впервые увидел отряды воинов, объявленных вне закона. Те всегда составляли неотъемлемую часть его мироздания. Дезертиры, беглые рабы, обычно они скрывались в горах Гема и выходили из лесов только для того, чтобы обменять завоеванную добычу на зерно, вино или бараньи окорока. Никого это не раздражало: так было заведено меж ними и местными обитателями.
Но в одно прекрасное утро все переменилось. Калликст вспоминал, как поразили его ухватки и речь тех, кто поил лошадей у местного источника, пока их предводители обсуждали что-то с селянами. Он почти тотчас уразумел, что к объявленным вне закона соотечественникам примкнули варвары из сарматов и маркоманов. Римские легионы перемололи их племена, и они принуждены были заново приживаться в некогда разоренных ими же провинциях. Но оседлая жизнь очень быстро им опротивела, они бросали ту землю, что получали для возделывания, и примыкали к прочим бунтарям. Жертвой их возмущения чуть не сделался сам Адрианаполь.
А несколькими днями позже разыгралась трагедия. Ему как раз исполнилось шестнадцать.
Ночью все в селении как-то странно перешептывались. А под утро уже каждый знал, что кучка израненных людей попросили приютить их и получили позволение, отказать им — значило нарушить закон, установленный самим Зевсом. Но старики качали головами и вспоминали, какой кровью раньше приходилось платить за подобное самовольство.
Со времени общего пробуждения не прошло и часа, как в селение ворвалась кавалерийская турма, три десятка всадников рассыпалось по его улочкам, и все потонуло в беспорядочном гомоне. Дверь родительского дома разлетелась на куски, и взору явился сверкающий доспех из металлических пластин, защищавший грудь центуриона. Римлянин хрипло пробасил вопрос, он хотел узнать, не укрылись ли в доме возмутители спокойствия. Зенон отрицательно замотал головой.
— А это кто? — офицер ткнул пальцем в Калликста.
— Мой сын. Не трогайте его, он еще ребенок.
— Ребенок? Да он почти с меня ростом и крепок телом; такой вполне может слоняться по округе с разбойниками. Пусть снимет одежду!
— Вы заблуждаетесь. Даю слово, что на нем нет никакой вины.
Не слушая его, центурион схватил мальчика в охапку.
— Хочу знать, есть ли у тебя раны на теле. А ну-ка, раздевайся!
Калликст вздумал, было воспротивиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78