Коммод мертв, все еще могло бы быть возможно между мной и ею... Ее счастье, Зефирий... — он осекся, с трудом перевел дыхание и едва слышно выдохнул:
— А мое?..
Священник печально покачал головой и, покоряясь неизбежному, поплелся за своим викарием, волоча ногу, искалеченную тогда на каторге. Они достигли перистиля, где были накрыты столы для бедноты и рабов, и в молчании остановились у подножия гигантского кедра.
Проходили часы. Праздник длился, и каждый новый взрыв его веселья оскорблял фракийца, как пощечина. Но вот мало-помалу, вероятно, под воздействием нового указа Пертинакса, касающегося ограничения продолжительности пиров, стало заметно, что торжество угасает.
Зефирий снова попытался урезонить своего спутника. Но получил все тот же единственный ответ:
— Я должен ее увидеть.
— В таком случае, — раздраженно буркнул священник, — чего ты ждешь? Воображаешь, что она сама к тебе выйдет? Тут остается одно — самому отправиться в триклиний. Ну и ступай. Позорься, стань посмешищем раз и навсегда!
Словно принимая вызов, Калликст вскочил и ринулся в направлении залы, где происходил пир. На пороге приостановился, оглядываясь. Никто не обратил на него внимания. Она возлежала, вытянувшись на ложе и нежно склонив голову на плечо того, кто стал ее мужем.
Это было больше, чем он мог вынести. Сжав кулаки, он еще несколько мгновений смотрел на нее, потом повернулся и побрел назад, сгорбившись, словно все его тело налилось свинцовой, гнущей к земле тяжестью.
Он спешил к выходу, увлекая за собой Зефирия.
— Не так быстро, — прохрипел старик. — Моя нога протестует.
Смутившись, Калликст замедлил шаг. И тут голос окликнул его:
— Калликст?
Оба спутника разом обернулись.
Запыхавшись, босиком, их догнала Марсия. На фракийца она смотрела во все глаза, будто на чудесное видение:
— Быть не может, — продолжала она, понижая голос. — Ты лемур?
— Нет, Марсия, это я самый, я не тень.
Все еще не веря, она приблизилась к нему, медленно потянулась рукой к его лицу. Ее пальцы коснулись его щеки, лба, шеи. Он таким же ласковым жестом дотронулся до ее смоляных волос, его ладони скользнули по ее обнаженным рукам.
— Может быть, лучше бы вам уйти отсюда куда-нибудь подальше, — в замешательстве проворчал Зефирий. — Неизвестно, что могут подумать гости.
И он отступил в темный угол, словно спеша укрыться от взглядов этих двоих.
Снова оказавшись лицом к лицу, они долго смотрели друг на друга, их губы хотели слиться, но что-то похожее на стыдливость удерживало, мешая всецело отдаться взаимному влечению.
Почти неслышно она прошептала:
— Я думала, ты умер... Потерян навеки. Последние вести о тебе мне принес Александрийский епископ Деметрий. Он поведал мне о твоем обращении и рассказал, что послал тебя с поручением к папе. И с тех пор ничего...
— Я был арестован в тот же вечер, когда прибыл в столицу.
— И об этом я проведала. После многонедельных поисков совершенно случайно узнала от Фуска, бывшего городского префекта, что ему пришлось отправить тебя на рудники. Я справлялась, и мне сообщили, что ты там умер.
Калликсту вспомнился злосчастный Базилий, чье место он занял:
— То был не я... другой.
Он примолк, собираясь с мыслями, прежде чем задать вопрос, который жег ему губы:
— Зачем этот брак? Я думал, Эклектус для тебя не более чем друг, брат.
Марсия потупилась:
— У меня не было выбора.
— Не понимаю.
— После смерти Коммода я стала ненавистна всей Империи. Жертвы покойного императора не могли мне простить, что я была любовницей их палача. Сенат злился на меня за то, что я, дочь вольноотпущенника, чуть не стала императрицей. А ведь я всегда отказывалась от титула Августы и от исполнения обряда поддержания священного огня, подобающего одним весталкам. Что до тех, кто сохранил верность Коммоду, они поклялись прикончить меня за ту роль, которую я сыграла в судьбе их любимого властителя. В Риме ходили слухи, да они и поныне не утихли, что я сама убила императора.
— Это правда?
— Нет! Я лишь пыталась сделать это, но все обернулось не так, как мы предполагали.
Он хранил молчание. И тогда она пояснила:
— Я в последний раз отправилась с Коммодом в палестру Палатинского холма. О последнем разе я говорю потому, что он тем временем распорядился перевезти всю свою обстановку в Лудус Магнус. Поупражнявшись, мы, по обыкновению, принимали ванну. Я была голой, но в волосах, стянутых узлом на затылке, припрятала маленький алебастровый флакон с ядом. Рабам было велено принести во фригидарий несколько кубков фалернского, чтобы мы могли утолить жажду. Мне потребовалась тысяча уловок, чтобы изловчиться и опорожнить флакон в один из кубков. Я протянула вино императору. Он взял кубок и осушил его одним глотком. Меня предупредили, что отрава подействует не раньше, чем через несколько часов. Итак, мы покинули фригидарий и направились в массажный зал. Это была ночь сатурналий, и рабов-массажистов, как и всех прочих, на месте не было. Я предложила заменить их. Коммод растянулся на животе, и я принялась умащать маслом его спину. Вскоре, когда мне показалось, что он задремал, он вдруг повернулся, и я увидела лик смерти.
Дойдя до этого мгновения, молодая женщина прервала свой рассказ, чтобы перевести дух, превозмогая сильное волнение.
— Лицо, как из воска. Взгляд мутный, мрачный. В углах губ выступила желтоватая слизь. Он приподнялся и хотел схватить меня за руку. Я успела отшатнуться. Коммод скатился наземь в страшных конвульсиях, его стало рвать огромными пузырями, они вздувались и текли у него изо рта. Это было невыносимо. Я выскочила из залы, помчалась по коридору, натыкаясь на статуи. И тут столкнулась с Наркисом, это он мне помешал бежать дальше. Он был здесь, будто подстерегал это мгновение. Схватил меня в охапку, спрашивает: «Ну? Тебе удалось? Он мертв?» Я, помнится, сумела пролепетать: «Но как... откуда ты узнал?» — «Господин Эклектус рассказал. Он боялся, что у тебя не хватит сил, чтобы пойти до конца. Что случилось?» — «Кажется, он избавился от яда. Его вырвало». Тогда Наркис попросил меня подождать и поспешил в залу, откуда я только что выбежала. Он недолго там пробыл. А когда появился снова, только и сказал, совсем просто: «Мой брат и другие безвестные жертвы отмщены». Понимаешь теперь, почему я согласилась, когда Эклектус предложил мне стать его женой? Таким образом покровительство нового императора косвенно распространится и на меня. Ты понял?
Калликст тихо склонил голову и грустно, с трудом улыбнулся:
— Видно, все и всегда будет нас разлучать...
Она прижалась головой к его плечу, он чувствовал, как молчаливые слезы струятся по ее щекам.
Теперь уже вся окрестность потонула в ночной мгле.
— А ты, — тихо спросила она, — что будет с тобой?
— Мой путь продолжится. В каком-то смысле он был предначертан тобой. Я служитель твоего Бога. Нашего Бога.
— Это невероятно, Калликст, ты — и вдруг христианин!
Скромное покашливанье напомнило им о реальности. Из темноты вновь выступил Зефирий:
— Марсия, боюсь, как бы твой муж не забеспокоился, что тебя долго нет, — с этими словами он ретировался так же проворно, как возник.
— Странно, как повторяются в жизни некоторые сцены, только кое-кто из актеров меняется, — глухо проговорил Калликст.
— О чем ты?
— Несколько лет тому назад в некоем парке император тоже искал, беспокоился, куда ты пропала.
Она разразилась рыданиями, внезапно не выдержав напряжения, нараставшего в ее душе все последние недели:
— Позволь мне прийти к тебе. Завтра. Сегодня вечером. Где ты живешь?
— Нет, Марсия. Слишком рано. Или слишком поздно. Ты замужем. Я — Божий человек. Тайная любовь запретна для нас. Уже то, что я здесь, в каком-то смысле позорно. Так что не надо мешать путям нашей судьбы разойтись. Наша жизнь больше нам не принадлежит.
Он умолк, она отстранилась от него. И пробормотала упавшим голосом:
— Она никогда нам не принадлежала...
Глава LIV
Апрель 192 года .
Императорский гаруспик, предсказатель, гадающий по внутренностям жертвенных животных, нахмурил брови: у козленка, которого он только что умертвил, не оказалось печени! А он по ней-то и читал, печень была тем самым органом, на котором он упражнял свое искусство. Куда же она подевалась, как такое чудо могло произойти? Он же прекрасно знал, что без печени животное жить не может.
Глубоко потрясенный, он дал своим помощникам знак, чтобы доставили ему другую жертву. Ее принесли со связанными ногами. Когда молодое животное уложили на мрамор алтаря, оно жалобно заблеяло. Страшась того, что может ему открыться, гаруспик, прежде чем нанести роковой удар, помедлил, огляделся вокруг.
С высоты храма Юпитера, что на Капитолийском холме, можно было одним взглядом охватить обширную панораму. Над городом медленно разгоралась заря, окрашивая небо в пастельные тона, смесь розового и голубого. Затем его взор скользнул по череде цирковых построек, по Каренам и Субуре — простонародным кварталам, виднеющимся на заднем плане, между Квириналом и Эсквилином. Далее его глазам предстала величавая громада Флавиева амфитеатра, за ним — базилики Эмилия и Юлия, внушительные архитектурные сооружения императорского дворца, воздвигнутого на склоне Палатинского холма, затем бесцельно блуждающий взгляд приметил очертания Скотного форума, где, как всегда по ярмарочным дням, кишел народ. Завершив этот круговой обзор там, где блестели воды Тибра, колдун сказал себе, что, по сути, этот пятый день апрельских календ ничем не отличается от предшествующих дней. И лишь тогда его нож сделал свое дело.
Тотчас брызнула кровь, животное забилось в агонии. Не дожидаясь, пока утихнут содрогания, пробегающие по его телу, предсказатель точными движениями, отшлифованными многолетним опытом, вскрыл брюхо. Погрузив туда руку, он извлек внутренности, и у него вырвался вздох облегчения: печень была на месте, так же, как почки и кишечник. Он порылся еще, но к величайшему своему изумлению, сколько ни шарил, сердца нащупать не мог.
— Спорус! — закричал он, чувствуя, как от ужаса на лбу выступает пот. — Где сердце? Оно упало на пол?
— Нет, хозяин, ты его еще не вынул.
Дальнейшее лишь подтвердило дурные ожидания... гаруспик принялся прощупывать клейкую, в кровавых сгустках массу, которую вывалил на алтарь, и не мог не признать очевидности: если у первого животного отсутствовала печень, это было лишено сердца.
— Боги шлют нам знак, — пробормотал он в смятении. — Этот день будет отмечен великим бедствием!
Пестрая толпа, по обыкновению заполняющая римские улицы, с почтением и страхом замирала при виде двухколесной повозки, что поднималась по склону Целиева холма, люди кланялись, едва замечали ее.
А между тем, появись эта незатейливая двуколка с кожаным верхом, влекомая парой мулов, где-нибудь в чистом поле, никто бы и внимания на нее не обратил. Но, начиная со времен правления божественного Юлия, появление экипажей на столичных улицах было строжайше запрещено. Этот указ, призванный избавить от заторов улицы Рима, зачастую слишком узкие, соблюдался на редкость неукоснительно, и лишь некоторым особо высокопоставленным персонам дозволялось, с личного императорского дозволения, нарушать его.
И, разумеется, именно поэтому большинство прохожих пыталось разглядеть, что там за пара расселась на шелковых подушках, свесив ноги и невозмутимо управляя мулами, нимало не заботясь о толпе зевак, взбудораженных их появлением.
Те, кто стоял поближе, могли заметить, что женщина рассеяна, у нее отсутствующий вид, а ее спутник разглагольствует без умолку.
— Марсия!
Очнувшись от своих размышлений, молодая женщина вздрогнула:
— Что такое, мой друг?
— Ты с самого утра словно бы не здесь, все где-то витаешь. Не правда ли, очень лестно для твоего бедного Эклектуса?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— А мое?..
Священник печально покачал головой и, покоряясь неизбежному, поплелся за своим викарием, волоча ногу, искалеченную тогда на каторге. Они достигли перистиля, где были накрыты столы для бедноты и рабов, и в молчании остановились у подножия гигантского кедра.
Проходили часы. Праздник длился, и каждый новый взрыв его веселья оскорблял фракийца, как пощечина. Но вот мало-помалу, вероятно, под воздействием нового указа Пертинакса, касающегося ограничения продолжительности пиров, стало заметно, что торжество угасает.
Зефирий снова попытался урезонить своего спутника. Но получил все тот же единственный ответ:
— Я должен ее увидеть.
— В таком случае, — раздраженно буркнул священник, — чего ты ждешь? Воображаешь, что она сама к тебе выйдет? Тут остается одно — самому отправиться в триклиний. Ну и ступай. Позорься, стань посмешищем раз и навсегда!
Словно принимая вызов, Калликст вскочил и ринулся в направлении залы, где происходил пир. На пороге приостановился, оглядываясь. Никто не обратил на него внимания. Она возлежала, вытянувшись на ложе и нежно склонив голову на плечо того, кто стал ее мужем.
Это было больше, чем он мог вынести. Сжав кулаки, он еще несколько мгновений смотрел на нее, потом повернулся и побрел назад, сгорбившись, словно все его тело налилось свинцовой, гнущей к земле тяжестью.
Он спешил к выходу, увлекая за собой Зефирия.
— Не так быстро, — прохрипел старик. — Моя нога протестует.
Смутившись, Калликст замедлил шаг. И тут голос окликнул его:
— Калликст?
Оба спутника разом обернулись.
Запыхавшись, босиком, их догнала Марсия. На фракийца она смотрела во все глаза, будто на чудесное видение:
— Быть не может, — продолжала она, понижая голос. — Ты лемур?
— Нет, Марсия, это я самый, я не тень.
Все еще не веря, она приблизилась к нему, медленно потянулась рукой к его лицу. Ее пальцы коснулись его щеки, лба, шеи. Он таким же ласковым жестом дотронулся до ее смоляных волос, его ладони скользнули по ее обнаженным рукам.
— Может быть, лучше бы вам уйти отсюда куда-нибудь подальше, — в замешательстве проворчал Зефирий. — Неизвестно, что могут подумать гости.
И он отступил в темный угол, словно спеша укрыться от взглядов этих двоих.
Снова оказавшись лицом к лицу, они долго смотрели друг на друга, их губы хотели слиться, но что-то похожее на стыдливость удерживало, мешая всецело отдаться взаимному влечению.
Почти неслышно она прошептала:
— Я думала, ты умер... Потерян навеки. Последние вести о тебе мне принес Александрийский епископ Деметрий. Он поведал мне о твоем обращении и рассказал, что послал тебя с поручением к папе. И с тех пор ничего...
— Я был арестован в тот же вечер, когда прибыл в столицу.
— И об этом я проведала. После многонедельных поисков совершенно случайно узнала от Фуска, бывшего городского префекта, что ему пришлось отправить тебя на рудники. Я справлялась, и мне сообщили, что ты там умер.
Калликсту вспомнился злосчастный Базилий, чье место он занял:
— То был не я... другой.
Он примолк, собираясь с мыслями, прежде чем задать вопрос, который жег ему губы:
— Зачем этот брак? Я думал, Эклектус для тебя не более чем друг, брат.
Марсия потупилась:
— У меня не было выбора.
— Не понимаю.
— После смерти Коммода я стала ненавистна всей Империи. Жертвы покойного императора не могли мне простить, что я была любовницей их палача. Сенат злился на меня за то, что я, дочь вольноотпущенника, чуть не стала императрицей. А ведь я всегда отказывалась от титула Августы и от исполнения обряда поддержания священного огня, подобающего одним весталкам. Что до тех, кто сохранил верность Коммоду, они поклялись прикончить меня за ту роль, которую я сыграла в судьбе их любимого властителя. В Риме ходили слухи, да они и поныне не утихли, что я сама убила императора.
— Это правда?
— Нет! Я лишь пыталась сделать это, но все обернулось не так, как мы предполагали.
Он хранил молчание. И тогда она пояснила:
— Я в последний раз отправилась с Коммодом в палестру Палатинского холма. О последнем разе я говорю потому, что он тем временем распорядился перевезти всю свою обстановку в Лудус Магнус. Поупражнявшись, мы, по обыкновению, принимали ванну. Я была голой, но в волосах, стянутых узлом на затылке, припрятала маленький алебастровый флакон с ядом. Рабам было велено принести во фригидарий несколько кубков фалернского, чтобы мы могли утолить жажду. Мне потребовалась тысяча уловок, чтобы изловчиться и опорожнить флакон в один из кубков. Я протянула вино императору. Он взял кубок и осушил его одним глотком. Меня предупредили, что отрава подействует не раньше, чем через несколько часов. Итак, мы покинули фригидарий и направились в массажный зал. Это была ночь сатурналий, и рабов-массажистов, как и всех прочих, на месте не было. Я предложила заменить их. Коммод растянулся на животе, и я принялась умащать маслом его спину. Вскоре, когда мне показалось, что он задремал, он вдруг повернулся, и я увидела лик смерти.
Дойдя до этого мгновения, молодая женщина прервала свой рассказ, чтобы перевести дух, превозмогая сильное волнение.
— Лицо, как из воска. Взгляд мутный, мрачный. В углах губ выступила желтоватая слизь. Он приподнялся и хотел схватить меня за руку. Я успела отшатнуться. Коммод скатился наземь в страшных конвульсиях, его стало рвать огромными пузырями, они вздувались и текли у него изо рта. Это было невыносимо. Я выскочила из залы, помчалась по коридору, натыкаясь на статуи. И тут столкнулась с Наркисом, это он мне помешал бежать дальше. Он был здесь, будто подстерегал это мгновение. Схватил меня в охапку, спрашивает: «Ну? Тебе удалось? Он мертв?» Я, помнится, сумела пролепетать: «Но как... откуда ты узнал?» — «Господин Эклектус рассказал. Он боялся, что у тебя не хватит сил, чтобы пойти до конца. Что случилось?» — «Кажется, он избавился от яда. Его вырвало». Тогда Наркис попросил меня подождать и поспешил в залу, откуда я только что выбежала. Он недолго там пробыл. А когда появился снова, только и сказал, совсем просто: «Мой брат и другие безвестные жертвы отмщены». Понимаешь теперь, почему я согласилась, когда Эклектус предложил мне стать его женой? Таким образом покровительство нового императора косвенно распространится и на меня. Ты понял?
Калликст тихо склонил голову и грустно, с трудом улыбнулся:
— Видно, все и всегда будет нас разлучать...
Она прижалась головой к его плечу, он чувствовал, как молчаливые слезы струятся по ее щекам.
Теперь уже вся окрестность потонула в ночной мгле.
— А ты, — тихо спросила она, — что будет с тобой?
— Мой путь продолжится. В каком-то смысле он был предначертан тобой. Я служитель твоего Бога. Нашего Бога.
— Это невероятно, Калликст, ты — и вдруг христианин!
Скромное покашливанье напомнило им о реальности. Из темноты вновь выступил Зефирий:
— Марсия, боюсь, как бы твой муж не забеспокоился, что тебя долго нет, — с этими словами он ретировался так же проворно, как возник.
— Странно, как повторяются в жизни некоторые сцены, только кое-кто из актеров меняется, — глухо проговорил Калликст.
— О чем ты?
— Несколько лет тому назад в некоем парке император тоже искал, беспокоился, куда ты пропала.
Она разразилась рыданиями, внезапно не выдержав напряжения, нараставшего в ее душе все последние недели:
— Позволь мне прийти к тебе. Завтра. Сегодня вечером. Где ты живешь?
— Нет, Марсия. Слишком рано. Или слишком поздно. Ты замужем. Я — Божий человек. Тайная любовь запретна для нас. Уже то, что я здесь, в каком-то смысле позорно. Так что не надо мешать путям нашей судьбы разойтись. Наша жизнь больше нам не принадлежит.
Он умолк, она отстранилась от него. И пробормотала упавшим голосом:
— Она никогда нам не принадлежала...
Глава LIV
Апрель 192 года .
Императорский гаруспик, предсказатель, гадающий по внутренностям жертвенных животных, нахмурил брови: у козленка, которого он только что умертвил, не оказалось печени! А он по ней-то и читал, печень была тем самым органом, на котором он упражнял свое искусство. Куда же она подевалась, как такое чудо могло произойти? Он же прекрасно знал, что без печени животное жить не может.
Глубоко потрясенный, он дал своим помощникам знак, чтобы доставили ему другую жертву. Ее принесли со связанными ногами. Когда молодое животное уложили на мрамор алтаря, оно жалобно заблеяло. Страшась того, что может ему открыться, гаруспик, прежде чем нанести роковой удар, помедлил, огляделся вокруг.
С высоты храма Юпитера, что на Капитолийском холме, можно было одним взглядом охватить обширную панораму. Над городом медленно разгоралась заря, окрашивая небо в пастельные тона, смесь розового и голубого. Затем его взор скользнул по череде цирковых построек, по Каренам и Субуре — простонародным кварталам, виднеющимся на заднем плане, между Квириналом и Эсквилином. Далее его глазам предстала величавая громада Флавиева амфитеатра, за ним — базилики Эмилия и Юлия, внушительные архитектурные сооружения императорского дворца, воздвигнутого на склоне Палатинского холма, затем бесцельно блуждающий взгляд приметил очертания Скотного форума, где, как всегда по ярмарочным дням, кишел народ. Завершив этот круговой обзор там, где блестели воды Тибра, колдун сказал себе, что, по сути, этот пятый день апрельских календ ничем не отличается от предшествующих дней. И лишь тогда его нож сделал свое дело.
Тотчас брызнула кровь, животное забилось в агонии. Не дожидаясь, пока утихнут содрогания, пробегающие по его телу, предсказатель точными движениями, отшлифованными многолетним опытом, вскрыл брюхо. Погрузив туда руку, он извлек внутренности, и у него вырвался вздох облегчения: печень была на месте, так же, как почки и кишечник. Он порылся еще, но к величайшему своему изумлению, сколько ни шарил, сердца нащупать не мог.
— Спорус! — закричал он, чувствуя, как от ужаса на лбу выступает пот. — Где сердце? Оно упало на пол?
— Нет, хозяин, ты его еще не вынул.
Дальнейшее лишь подтвердило дурные ожидания... гаруспик принялся прощупывать клейкую, в кровавых сгустках массу, которую вывалил на алтарь, и не мог не признать очевидности: если у первого животного отсутствовала печень, это было лишено сердца.
— Боги шлют нам знак, — пробормотал он в смятении. — Этот день будет отмечен великим бедствием!
Пестрая толпа, по обыкновению заполняющая римские улицы, с почтением и страхом замирала при виде двухколесной повозки, что поднималась по склону Целиева холма, люди кланялись, едва замечали ее.
А между тем, появись эта незатейливая двуколка с кожаным верхом, влекомая парой мулов, где-нибудь в чистом поле, никто бы и внимания на нее не обратил. Но, начиная со времен правления божественного Юлия, появление экипажей на столичных улицах было строжайше запрещено. Этот указ, призванный избавить от заторов улицы Рима, зачастую слишком узкие, соблюдался на редкость неукоснительно, и лишь некоторым особо высокопоставленным персонам дозволялось, с личного императорского дозволения, нарушать его.
И, разумеется, именно поэтому большинство прохожих пыталось разглядеть, что там за пара расселась на шелковых подушках, свесив ноги и невозмутимо управляя мулами, нимало не заботясь о толпе зевак, взбудораженных их появлением.
Те, кто стоял поближе, могли заметить, что женщина рассеяна, у нее отсутствующий вид, а ее спутник разглагольствует без умолку.
— Марсия!
Очнувшись от своих размышлений, молодая женщина вздрогнула:
— Что такое, мой друг?
— Ты с самого утра словно бы не здесь, все где-то витаешь. Не правда ли, очень лестно для твоего бедного Эклектуса?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78