Марсия покачала головой:
— Не думаю. Император по случаю празднеств Кибелы хочет продемонстрировать народу свои способности прорицателя. Стало быть, церемонии будут разворачиваться в Большом цирке. Вероятно, Флавию отвезут именно туда.
Она умолкла, почти тотчас подумав о других приговоренных, за которых она только что заступалась. Как объяснить Калликсту, что только вчера она в промежутке между объятиями склонила Коммода, взбудораженного историей с Матерном, в придачу к искупительной жертве Кибеле даровать помилование христианам Карфагена, высланным в Сардинию на каторгу. Император, хоть и явно дал понять, что эта идея его не слишком впечатляет, все-таки уступил. Однако дело еще далеко не улажено. Марсия знала, что ей еще не раз придется возвращаться к нему, прежде чем удастся вырвать согласие, надлежащим образом оформленное и подписанное. Как признаться фракийцу, что в подобных обстоятельствах приступить к Коммоду с новой просьбой, притом ради спасения всего одной жизни, значило бы рисковать успехом своего предыдущего ходатайства? Она знала пределы, которых нельзя нарушать. Знала обидчивость своего любовника, бешеные вспышки его гнева.
— Почему ты это делаешь?
Она печально усмехнулась:
— Может быть, чтобы обеспечить себе чистую совесть.
— Нет. Тут что-то еще.
— Я не понимаю.
— Хоть я тебя едва знаю, я угадываю в тебе... — казалось, ему трудно подобрать слова, — угадываю черты, каких до сей поры, не встречал ни в ком, кроме одного единственного человека.
— Флавии?
Он кивнул.
— Ты оказываешь мне честь, сравнивая с той, что так тебе дорога.
— Флавия христианка, а о тебе поговаривают, будто ты неравнодушна к этой секте.
Она долго, не отвечая, вглядывалась в него, словно пыталась понять, в какой мере позволительно ему довериться. Он спросил настойчивее, напрямик:
— Ты христианка?
На сей раз, она ответила без промедления:
— Да. По крайней мере, стараюсь быть ею. Но... — она замялась в нерешительности, однако тут же отбросила колебания, — ты, пожалуй, удивишься, а все-таки скажу: это не единственная причина, толкнувшая меня прийти к тебе на помощь.
Калликст смотрел на нее во все глаза, крайне заинтригованный.
— Нет, — продолжала она, — ты прав: есть что-то еще. Только слова здесь совсем ни к чему. Если бы мне пришлось объяснить свои побуждения, все сразу стало бы бесплодным и тщетным.
Последние слова прозвучали с оттенком вызова.
Он посмотрел на нее в упор. Она выдержала этот взгляд даже глазом не моргнув. И тут он то ли с немыслимой дерзостью, то ли забывшись, медленно положил руки на плечи Марсии и притянул ее к себе. Она напряглась, словно в последнем усилии самозащиты, однако и сама прекрасно знала, что сопротивляться не будет. Какое-то время они так и стояли, обнявшись. Неподвижно. Растворившись в пейзаже. Но вот она отстранилась, задыхаясь, высвободилась из его объятий:
— Мне пора вернуться во дворец.
Он ничего не ответил.
Да вправду ли все это? Не грезит ли он? Откуда это ощущение боли и вместе с тем блаженства, затопившее все его существо? Эта никогда прежде не испытанная обостренность чувств? Он хотел что-то сказать, но она приложила палец к губам:
— Нет. Не говори ничего. Все так хрупко...
Развернувшись на каблуках, она удалилась быстрым шагом в направлении Фламиниевой дороги, где ее ожидали носилки.
Он направился к берегу Тибра, тут-то ему навстречу и стали попадаться прохожие, идущие из терм Агриппы — они о чем-то, по меньшей мере, оживленно толковали. Сначала Калликст, чей ум еще пребывал в смятении, пропускал мимо ушей долетавшие до него реплики. Но, поравнявшись с очередной группой, все-таки уловил несколько слов и насторожился:
— Его схватили на Скотном рынке.
— Когда это случилось?
— Около трех часов.
Эти прошли мимо, но вскоре ему встретились другие, у них речь шла о том же:
— Так что же, стало быть, это правда? Матерн арестован?
— Причем в самом сердце столицы!
— Невероятно! Какое безрассудство — появиться в стенах Рима!
— Причем в форме преторианца.
— Это хорошо. Значит, начало празднества в честь Кибелы отмечено наилучшими предзнаменованиями. Наш император не сможет остаться равнодушным к такому дару богов.
Глава XXV
Хлеб и зрелища.
Чтобы удовлетворить народ Рима, эти два его требования должны были исполняться одновременно. Но если хлеб по большей части обеспечивался посредством ежемесячных раздач у портика Мунуция, то зрелища буквально наводняли столицу: па год приходилось больше двух сотен праздничных дней, во время которых населению предлагались удовольствия самые разнообразные. Торжества Кибелы и Аттиса были из таких, причем давали повод для разгула всяческих непотребств, которые продолжались в течение нескольких дней и ночей. К тому же в этом году ожидалось, что празднества будут торжественней обычного благодаря личному участию императора в соревнованиях па колесницах.
Недавнее пленение Матерна все истолковали как свидетельство исключительно нежной приязни божеств-любовников к молодому императору. Разве не ходили слухи, что нечестивый бандит лелеет кощунственный план похитить и умертвить потомка Геракла?
В знак благодарности Коммод дал торжественный обет, согласно своему обычаю, в финале праздничных игр принести в жертву Матерна и его друзей.
Утром того дня Карпофор попросил Калликста проводить его в Большой цирк.
Если к гладиаторским боям фракиец не испытывал ничего, кроме омерзения, он зато, напротив, вместе с большинством жителей Империи поддался греческому влиянию, так что атмосфера ипподрома и кипящие там страсти отнюдь не оставляли его равнодушным.
Но не одна эта причина побудила его принять предложение хозяина. Со дня встречи с Марсией все его помыслы словно бы подернулись туманом.
Ему не удавалось ни толком сосредоточиться на своих обязанностях, ни заново научиться спать по ночам. Лицо Амазонки стояло у него перед глазами, он уже не забывал о ней ни на миг. Этот образ упрямо возвращался к нему в суете дня и в ночной тиши. Стало казаться, будто отныне все, что бы он ни делал, приводит его к ней.
— Наконец-то можно будет пожить в мире и покое. По нашим провинциям перестанут рыскать эти разнузданные легионы, которые бесчинствуют не хуже варваров. Хочется верить, что с арестом этого бунтовщика его сподвижники поспешат разбежаться по своим углам. Нам же надобно действовать как можно проворнее: добрые сделки подворачиваются редко, а расходы все растут. Эх, как вспомню благословенные времена императора Антонина!
Калликст сидел рядом с Карпофором в раскачивающихся носилках, держа путь к тому месту между Палатинским и Авентинским холмами, прозванному долиной Мурции, где был воздвигнут цирк. Он не слушал болтовни своего господина. Его взгляд блуждал среди толпы, которая по мере приближения к самому громадному сооружению города становилась все гуще и шумнее. Но, глядя на эту разноплеменную массу, где иберниец соседствовал с уроженцем Паропамиса, а рядом с пышными матронами мелькали продубленные солнцем грузчики, он не видел ни тех, ни этих, ему без конца мерещились только два женских лица. Рабыня и фаворитка. Такие близкие друг другу и вместе с тем настолько разные. Словно бы у них, наперекор разделявшему их расстоянию, в груди билось одно сердце.
Между тем носилки остановились: они были у цели. Калликст, оставив ростовщика, направился к привилегированным местам амфитеатра, предназначенным для сословия всадников. Тессера — опознавательная табличка, полученная от Карпофора, — давала ему право выбрать место по своему вкусу.
Фламма ... Кассий ... Октавий ... — перед глазами проплывали имена любимцев толпы, нацарапанные на стене, окружающей арену. Все это были знаменитые возницы, победители в искусстве вождения колесницы.
Он глянул вверх, на гигантский полотняный навес, протянутый, чтобы защитить зрителей от палящего солнца. С того места, где он находился, императорская ложа была прекрасно видна, так же, как скаковая дорожка, кое-где посыпанная блестками из поддельного золота.
Едва он уселся, как с четырех углов цирка грянули трубы, возвещая о прибытии колесниц.
— Аве, Цезарь! Аве!
Двести пятьдесят тысяч зрителей разом повскакали со своих мест. Явление Коммода было великолепно: его колесница, вся в золоте, так и переливалась на солнце, он правил ею стоя, с непокрытой головой и обнаженным торсом, четверка кипенно-белых коней повиновалась ему безукоризненно. Умерив прыть своих возбужденно ржущих скакунов, он разжал пальцы и поднял руку, в приветствии обратив к толпе раскрытую ладонь.
Следом за императорской колесницей на скаковой круг стали одна за другой выкатываться и квадриги его соперников, их легче легкого было отличить по цвету туник. В голубых и красных — лучшие возничий из знатных семейств, сплошь презираемые народом. В белых и зеленых — любимцы плебса, его отборные фавориты.
Двигаясь шагом, колесницы величаво проплывали вдоль белой внушительной стены, обрамлявшей вытянутый меж двух обелисков овал дорожки для колесниц, отделяя его от зрительских мест. Правила предписывали соревнующимся семь раз проскакать по этому скаковому кругу (хотя то был не круг, а овал), то есть четырнадцать раз — от одного обелиска до другого. Возле первого красовались выстроенные в ряд семь гигантских, выточенных из дерева яиц, подле второго — семь бронзовых дельфинов, призванные наподобие громадных счетов отмечать число кругов, проделанных участниками состязания.
Пройдя по кругу, колесницы теперь возвращались к императорской ложе уже с другой стороны, там дорожка суживалась и потому становилась опаснее. Колесница Коммода остановилась внизу точно напротив ложи в тот самый миг, когда к небу вознеслись торжественные стоны труб и хриплое глиссандо гидравлического органа.
Марсия встала.
Калликст различил ее фигуру среди драпировок, пурпурным каскадом ниспадающих вдоль стен. Она была в белой тунике, усыпанной золотыми блестками. Ныне священное место, встарь предназначенное для семейств властителей и почетных гостей, занимала она одна.
Когда она приблизилась к парапету, все разом стихло.
Наклонясь вперед, она звучным голосом крикнула императору:
— Аве, потомок Геркулеса! Твои верные почитатели приветствуют тебя и желают твоей победы!
Слова Амазонки были встречены громом рукоплесканий, ставших еще оглушительней, когда она сверху бросила властителю Рима зеленую тунику. Коммод поймал ее на лету и быстро надел. Тут уж толпа дала полную волю своему восторгу: переодевшись в цвет плебса, Коммод одновременно продолжил традиции как божественного Августа, так и «демократических» императоров вроде Нерона, Домициана и Луция Вера, сделавших народ своим привилегированным союзником.
Что до Калликста, он не мог оторвать взгляда от Марсии.
Она кажется такой далекой от забот простых смертных...
После той их встречи он больше не получал никаких известий.
Да помнит ли она еще о садах Агриппы, о судьбе Флавии?
Он с усилием оборвал ход своих мыслей, готовых устремиться в это безотрадное русло. А молодая женщина между тем подала знак человеку, стоявшему наготове в нескольких шагах от нее. Этот последний опустил плашмя на землю свой судейский жезл. Канат, протянутый поперек скаковой дорожки, мягко упал, и восемь колесниц рванулись вперед. Сторонники Коммода впились взглядами в богоравного императора, надевшего зеленую тунику — цвет простонародья. Увы, первоначальные надежды очень скоро сменились разочарованными восклицаниями.
Один из тех, кто оделся в голубое, возница, принадлежавший к сословию сенаторов, равно как и его свойственник в красном Кай Тиггедий уже обошли сверкающую словно пламя колесницу Коммода. Таким образом, император, которому недоставало опыта, оказался перед движущимся препятствием, мешающим увеличить скорость, да к тому же в лицо ему полетели каскады колючих песчинок из-под колес опередивших его соперников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78