— Тем не менее, позволь мне освежить твою память. Юлия Домна сирийка, дочь верховного жреца Эмеса.
Это я знаю. Но она еще и «государственный муж»: отменно образованна, умна, пользуется некоторым влиянием па Септимия Севера. К тому же она собрала вокруг себя свой собственный двор — ученых, философов и писателей. К тому же ее племянница, Юлия Маммеа, проявляет нескрываемый интерес к христианству. При всем том императрица не приговаривает ее за это к растерзанию на арене.
Зефирий резко тряхнул головой, будто пытаясь прогнать тревожные мысли, одолевающие его все последнее время:
— И как же ты надеешься добиться этой встречи?
— Она состоится вот-вот. Я увижу императрицу завтра.
Ошарашенный, Зефирий молчал. Калликст же пояснил:
— Фуск, мой старинный друг, почитатель Орфея, вхож к ней. Он действовал так же, как тогда, когда ходатайствовал перед Септимием Севером, чтобы Марсии возвратили ее имущество. Конечно, задача была не из легких. За последние месяцы Фуску пришлось не раз и не два возобновлять свои попытки. Однако, в конце концов,он преуспел.
Старик прикрыл глаза, откинулся назад и вздохнул:
— Право же, Калликст, я порой, как призадумаюсь, спрашиваю себя, кто из нас двоих сегодня является первым лицом, вершащим дела Церкви?
Раскинувшись на ложе из слоновой кости и бронзы, Юлия Домна разглядывала посетителя, стоявшего в нескольких шагах от нее, так проницательно, что этот взгляд приводил в смятение. Машинально поправив складки своей длинной, черной, расшитой узорами туники, она приподнялась, опершись на локоть, и ее суровый медлительный голос прокатился по громадным покоям императорского дворца:
— Фуск, по-видимому, питает к тебе чрезвычайное уважение, ты, подобно ему, был адептом Орфеева учения...
Не торопясь с ответом, Калликст приглядывался к окружающей обстановке. Две племянницы Августы, Юлия Зоэмиа и Юлия Маммеа, держались подле нее, присутствовали здесь и сыновья императрицы Каракалла и Гета, юноши двадцати и двадцати двух лет, уже объявленные Августами и наследниками порфиры. Особое внимание Калликста привлекло выражение лица Каракаллы — толстоносый, с мрачным, подозрительным взглядом и всклокоченными волосами, тучный юнец являл признаки умственного нездоровья.
— Я слушаю тебя, — повторила та, кого в Риме прозвали Pia et Felix — Карающая и Благодатная.
— Это верно. Я был адептом Орфея. Однако ныне я больше не принадлежу к его почитателям: перед тобой чадо Христово.
На ее лице выразилась скука:
— Знаю, знаю. Именно это обращение мне претит. Мне ведомы заповеди Орфеева учения, они в полной мере достойны похвалы. Тогда зачем же предавать одну веру ради другой?
— Орфей — легенда, Христос — реальность. И...
— Значит, ты так легко отрекаешься от своих верований? — вдруг встрял Каракалла.
— Здесь все не так просто. Когда рождаешься на свет, у тебя нет иной опоры, кроме поучений тех, кого любишь, все так. Но это еще не значит, что тебе на веки-вечные запрещено поверить во что-то иное.
— Такой теорией можно оправдать все что угодно. Почему бы завтра тебе точно так же не отбросить и христианство? — на сей раз, вопрос задала Юлия Маммеа.
— Я здесь, это и есть ответ. Ты, наверное, лучше многих знаешь, что в наши дни куда удобнее и осторожнее быть почитателем Орфея, жрецом Ваала, адептом любого варварского божества, чем христианином.
На губах императрицы промелькнула усмешка, казалось, его речь позабавила ее:
— Если находятся охотники умереть за какую-нибудь идею, это еще не доказательство, что идея непременно так уж хороша.
— Может быть, однако некоторую ее основательность это все же доказывает.
— Мы с племянницей очень внимательно прочли сочиненьице насчет воскресения, присланное нам одним из твоих братьев. Неким Ипполитом. В здравом ли он уме? Человека распяли, он умер на кресте, а через три дня вернулся к жизни — это ли не безумие?
— Когда люди распростираются во прахе перед черным камнем, упавшим с неба, а бог-солнце приветствует священное распутство — неужели это более разумно?
Императорское семейство разом напряглось и застыло, а необычайно черные глаза Августы, казалось, потемнели еще глубже.
— Думай, что говоришь, христианин! — рявкнул Каракалла. — То, о чем ты так разнузданно судишь, — вера наших отцов!
— Я пришел не оскорблять вас, а напомнить, что вот уже несколько месяцев каждый день под пытками гибнут тысячи невинных. А между тем, — Калликст обернулся к Юлии Домне, — если верить молве, император является адептом Сераписа, греко-египетского божества. Допускаешь ли ты хоть на миг, что насилие могло бы вынудить его отказаться от своих верований?
— Твои речи лишены смысла. Мой супруг — Цезарь. Но покончим с бесплодными спорами. Чего ты ждешь от меня?
— Я пришел умолять тебя заступиться перед Севером, чтобы он положил конец страданиям моих братьев.
Юлия Домна медленно поднялась и, сделав Калликсту знак следовать за ней, прошла на террасу. Свет заката почти угас за холмами, и очертания пейзажа постепенно растворялись в густеющих сумерках.
— Мой муж никогда не утверждал этого указа, о котором ты говоришь.
Калликст растерялся, подумал, что плохо расслышал.
— Нет, — повторила Юлия Домна, — указа никогда не было.
— Однако же...
— У Севера действительно было намерение запретить прозелитизм, но мы с племянницей его отговорили.
Она выдержала паузу, потом продолжила:
— Христиане, евреи, поклонники Кибелы, Секмета или Ваала — у императора никогда и в мыслях не было впутываться в этот лабиринт вероучений. Если бы те, кто приписывает ему этот указ, были бы получше осведомлены, они бы знали, что император суеверен, это одна из основных черт его характера. Так вот: суеверный человек никогда не станет объявлять войну богам, каким бы то ни было, даже самым немыслимым.
— Но тогда как же?.. Все эти расправы...
— Обратись к истории. Народу Рима всегда требовались козлы отпущения. Твои друзья-христиане во всех отношениях подходят. Перед лицом смерти замирают, перед поношениями безответны, о мщении не помышляют. Короче, идеальные жертвенные агнцы. Правители с удовольствием этим пользуются.
— Годы проходят, творится кошмар, и никто даже не пытается его остановить. Значит, император ничего не имеет против этого недоразумения?
— И снова тебе скажу: твои вопросы — ребячество. Ты смотришь на жизнь Цезаря с точки зрения сегодняшнего дня. Те, кто придут позже, не станут задавать вопросов такого рода. Ты хоть понимаешь, за какое дело он взялся? За всю историю этой властительной Империи он — первый правитель, который заинтересовался судьбами бедняков, их надеждами на равенство в этом мире, где столь долго царствовали государи и богачи. Стало быть, невелика важность, если ради достижения подобных целей он должен позволить некоторым болванам-проконсулам закусить удила. Он зачинатель династии, его предназначение в этом, а не в каких-то юридических крючкотворствах. Так что твои христиане...
Сбитый с толку всем тем, что только что узнал, Калликст почувствовал, как его душу захлестывает гневный протест:
— Жизнь христианина, вообще жизнь какого бы то ни было человека стоит больше, чем все мечты о величии Цезаря! С этой несправедливостью надо покончить!
Императрица резко повернулась к нему:
— Надо? Да кто ты такой, что смеешь говорить в подобном тоне?
— Я человек, Юлия Домна, существо из плоти и крови, как и ты.
Молодая женщина внимательно разглядывала своего собеседника. На лице опять проступила улыбка, словно он ее смешил. Она подошла, запустила пальцы в шевелюру фракийца, дернула:
— Выходит, христиане состоят из плоти и крови...
И так как Калликст молчал, она продолжала мягко:
— А знаешь, ты хорош, христианин. Красив и дерзок. В мужчине это мне по душе.
Теперь он почти уже чувствовал, что их уста вот-вот соприкоснутся.
— Почему ты это делаешь, Домна? Вся Империя знает, какова сила твоих чар. Тебе не нужно, словно какой-нибудь плебейке, искать этому подтверждения...
Тело молодой женщины дрогнуло и напряглось, будто от ожога. Одним прыжком она достигла маленького столика из розового мрамора, схватила лежавший на нем кинжал и метнулась к Калликсту:
— Никто, ты слышишь, никто так не говорит с императрицей!
С этими словами она уперла острие кинжала в щеку фракийца и проворковала:
— А теперь где он, твой Бог?
Сохраняя невозмутимость, Калликст устремил на молодую женщину пристальный, немного печальный взор:
— Если то, что ты возьмешь мою жизнь, может продлить дни моих братьев, я дарю ее тебе, Юлия Домна.
Императрица нажала посильнее, и на щеке заалел вертикальный порез.
— Сама видишь... Кровь у меня того же цвета, что твоя, — продолжал Калликст по-прежнему бесстрастно.
— Прочь отсюда, христианин! Исчезни! И нынче же вечером возблагодари своего Бога за мое бесконечное терпение! Вон!
Фракиец склонил голову и медленно направился в сторону парка. Но в последнее мгновение оглянулся, обратив к императрице свое окровавленное лицо:
— Не забудь... С несправедливостью надо кончать.
Он собрался удалиться. Но его остановил голос Домны:
— А это? Тоже несправедливость, не так ли?
Шагнула к нему, рывком обнажая грудь. Растерявшись, Калликст уставился на нее, не понимая, тогда она приподняла на ладони одну из грудей и показала:
— Смотри, христианин! Полюбуйся па печать смерти! А мне и сорока еще нет...
Миг первого ошеломления прошел, теперь Калликст увидел лиловое вздутие, уродующее сосок, большое, словно под кожей вырос каштан.
— Гален, несомненно самый уважаемый врач, какого знала Империя, только и смог, что признать свое бессилие перед страшным недугом, который поселился во мне и растет. Я умираю, христианин... И это тоже несправедливо...
Она произнесла это с неподдельным отчаянием. И Калликст, поневоле взволнованный, заговорил тихо, проникновенно:
— Юлия Домна, ты только что расспрашивала меня о христианской вере. Знай же, что для тех, кто живет в ней, смерти не существует. Назареянин сказал: «Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную...».
Немного усталая улыбка промелькнула по лицу императрицы. Она прикрыла свою нагую грудь и пробормотала:
— Ступай, христианин... иди... ты поэт, а может быть, просто безумец...
В течение следующих месяцев можно было ко всеобщему удивлению заметить, что в образе действий местных правителей произошел крутой внезапный поворот. Хотя никто не находил этому объяснения, расправы постепенно сходили на нет, так что в конце концов все стало ограничиваться отдельным случаями где-нибудь в Каппадокии или Фригии.
После девяти с лишним лет потрясений Церковь, наконец, обрела покой...
А полтора года спустя, 4 февраля 211 года, в Эбораке, под частым британским дождем, изнуренный подагрой Север скончался, оставив порфиру в наследство сыновьям Юлии Домны — Гета и Каракалле. Желая властвовать безраздельно, Каракалла поспешил подстроить убийство брата, и несчастный испустил дух практически на руках у императрицы.
Глава LX
Апрель 215 года .
Зефирий назидательно направил свой перст в сторону Калликста и Астерия:
— Притворство бесполезно, я знаю: вы меня осуждаете за чрезмерную терпимость к этим еретикам, число которых в нашей общине все умножается. И все же я не перестаю верить, что нельзя предпринимать ничего, опасного для единства Церкви. Вот уже прошло около четырех лет с тех пор, как умер Септимий Север. Четыре года с тех пор, как умолкли стоны наших истерзанных братьев. На христианский мир готово снизойти умиротворение, а вы хотите, чтобы я сеял раздор суждениями, не знающими уступок?
Астерий в смущении покосился на Калликста.
— Почему вы не отвечаете? — продолжал Зефирий. — Выскажите прямо все, что у вас на уме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78