— Понимаю.
Ему хотелось спросить, что женщина, подобная ей, может понимать в горестях раба. Сказать ей, что за последние недели такая жизнь стала казаться ему еще более удушающей. Только бы стать свободным! Хоть когда-нибудь... На краткий миг перед глазами промелькнули видения озера Гем, родных гор, лесов...
— Впервые вижу тебя здесь.
— Я сопровождаю одного из гостей Карпофора.
Образ Коммода, двуликого властелина, снова возник перед молодой женщиной. При мысли о том, чтобы вернуться к нему, снова лечь с ним рядом, она содрогнулась от отвращения. И призналась:
— Эти пиры стали для меня невыносимы.
— Однако же они не так тягостны, как трапезы раба.
Фраза прозвучала подчеркнуто издевательски, и он тотчас пожалел об этом. Она же серьезно отвечала:
— Для некоторых духовная тюрьма подчас нестерпимее, чем эргастул.
— Может быть, но меня никогда не утешало, что кроме моих страданий, существуют и другие способы мучиться.
— Ты так говоришь потому, что несчастен. А что если я тебе скажу, что в жизни, тем не менее, нет ничего бесповоротно хорошего или плохого? Надо научиться терпеливо вслушиваться в нее.
— Терпеливо? В тот день, когда тебя вырывают из жизни, когда вокруг возводят стены, чтобы удержать тебя в неволе, ты забываешь такое слово, как «терпение». Ты просто грезишь, а твоя ненависть придает тебе сил. Я мечтаю лишь об одном: о часе моей свободы. Терпению здесь места нет.
Он отвечал не столько на слова своей спутницы, сколько на собственные вопросы, и ожесточение прорвалось в его голосе.
— Никогда не следует так говорить. Ненависть — слово, которое надлежит исключить. Важны лишь милосердие и прощение.
Терпимость? Прощение? Эти слова напомнили ему бесплодные разговоры, что он вел с Карвилием и Флавией. Он напрягся, чтобы не дать выплеснуться наружу злобе, которая в нем била ключом, и, чтобы отвлечься, уставился на реку, медлительно текущую вдаль, к границам парка. В конце концов, что патрицианка может смыслить в этих тайных надломах и разрывах души?
Тут она заговорила снова:
— Ты не похож на римлянина. Откуда ты родом?
— Я из Фракии.
— Этого уголка Империи я совсем не знаю.
Река у их ног как бы грациозно потягивалась. На ее поверхности, подернутой легкой рябью, бледным золотом посверкивали отсветы звездного блеска. Она повернулась к нему. Их взгляды скрестились, и ни тот, ни другая не попытались отвернуться.
— Ты не сказал, как тебя зовут.
— Калликст.
— Это имя тебе к лицу.
— Почему ты так говоришь?
— Каллист значит «Прекраснейший». А ты не знал?
Та же ошибка, которую когда-то сделала Флавия! Он не сдержал улыбки:
— Ты второй человек, от которого это слышу.
— А кто был первым?
Он покачал головой:
— Так. Одна девушка.
— Девушка...
Она произнесла это низким голосом, немного мечтательно. И прибавила почти скороговоркой:
— Девушка, которую ты, конечно, любишь...
— Если глубокая нежность — род любви, то да, я люблю ее.
— Я ей завидую.
Эта фраза вырвалась невзначай, почти бессознательно. Ей было до странности хорошо рядом с этим человеком, которого она едва успела узнать.
И Калликст столь же естественно, как бы парадоксально ни выглядела подобная уверенность, ни на миг не усомнился в искренности ее слов. Прирученный, он уступил и пустился рассказывать ей свою жизнь. О своем неудачном бегстве. О встрече с Флавией. Потом Аполлоний, его конец, служба у Карпофора. Она слушала внимательно, иногда прерывая, прося уточнений. Как далеко она унеслась от безумия, крови, всего того нескончаемого фарса, каким была ее повседневность! Еще никогда она не испытывала такого ощущения внутренней гармонии. Никогда не знала такой доверчивой близости.
Калликст, наконец, умолк, вдруг устыдившись своих откровенностей.
— Мне кажется, ты добрый человек, Калликст. А доброта вещь редкая.
Потом, помолчав, она сказала:
— Мне пора возвращаться. Я ведь приехала сюда не одна.
Ему показалось, что в ее голосе промелькнула нотка сожаления.
Но нет, конечно же, он ошибся, или, вернее, принял желаемое за действительное. К дому они подошли в молчании, а когда впереди замерцал свет факелов, замедлили шаг. Там, в покоях, все еще слышались взрывы смеха, но их хмельное эхо над хрустальной гладью реки, среди уснувшего парка отдавалось особенно резко.
— Марсия!
Молодая женщина замерла.
— Марсия, где ты?
— Император, — через силу выговорила она.
— Император?
— Он, видно, в нетерпении, раз вышел искать меня.
— Но это значит, что ты...
Не отвечая, она ускорила шаг. В потемках снова прогремел все тот же зов:
— Марсия!
Она уже почти бежала. Он схватил ее за руку, заставил остановиться:
— Отвечай! Ты ведь не Марсия? Быть не может, что ты наложница...
Но вдруг застыл, изумленный крепостью тела молодой женщины, жесткостью мускулов, что перекатывались под его пальцами, и новым выражением, проступившим на ее лице.
— Судя по всему, ты никогда меня не видел на арене. Я догадалась об этом.
Она ждала, что его поведение разом станет подобострастным, испуганным, так обычно держались с ней рабы, от этого между нею и ей подобными разверзалась бездонная пропасть. Но нет — он продолжал смотреть на нее в упор:
— Не такой я тебя представлял.
— Марсия!
Голос прогремел еще ближе.
— Знаю. Меня описывают как продажную девку, у которой руки по локоть в крови. Как родную сестру Клеопатры, Мессалины или Поппеи.
Калликст вглядывался в нее так напряженно, словно хотел что-то прочесть в ее душе:
— Ты то, что ты есть...
Теперь уже сама молодая женщина в свой черед оказалась захвачена врасплох. Она повторила задумчиво:
— Я то, что я есть...
И ему почудилось, будто се глаза сказали: «Спасибо, что не произнес приговора...».
— Марсия!!
На сей раз призыв прозвучал нетерпеливо, раздраженно. Тогда она с неожиданной лаской легонько провела ладонью по щеке фракийца, повернулась и мгновенно растворилась в ночном мраке.
Глава XX
В тот вечерний час термы Тита, воздвигнутые на месте прежнего Неронова Золотого Дома, были черны от заполнившей их толпы.
То был первый раз, когда Калликст сопровождал своего господина в бани. Он видел в этом подтверждение своего постоянно растущего престижа: роль, которую Карпофор отводил ему в своих делах, становилась все важнее. Конечно, кое-кто из рабов утверждал, что такое возвышение не обошлось без влияния Маллии. Он не брал на себя труда опровергать это. На самом деле его отношения с племянницей всадника складывались, мягко выражаясь, неровно, а с некоторых пор он изощрялся в поисках такой стратегии, которая позволила бы ему подвести дело к разрыву. Предприятие не из легких, ибо он знал, что сексуальные аппетиты молодой женщины не идут в сравнение ни с чем, кроме ее же собственной мстительности и взбалмошности.
— Смотри, как они все торопятся поприветствовать меня, — кудахтал Карпофор, переступая порог вестиария — помещения для хранения одежды. — Эти заносчивые патриции редко проявляют столько любезности к хомо новус — человеку без роду и племени, который вышел в люди.
— Но теперь-то вы стали сенатором. Не мне вам объяснять, до какой степени люди склонны лебезить перед вышестоящими...
Его господин бросил на Калликста косой взгляд. Ему вовсе не по вкусу пришелся потайной смысл, который он угадал в комментарии фракийца. Тем не менее, приходилось сознаться, что он прав. После его недавнего выдвижения с легкой руки Коммода он не мог не заметить — впрочем, с известным презрением, — как переменились окружающие в своем обхождении с ним.
Раздевшись, эти двое вошли в палестру, где начали с пробежки в тысячу шагов, высоко поднимая бедро на каждом шаге, — подвиг, к которому Карпофор принуждал себя перед каждым омовением. Песок дорожки обжигал ступни Калликста, который, труся вслед за хозяином, разглядывал там и сям разбросанные группы. Одни беседовали в тени портиков, другие загорали на солнышке или затевали партию в тригон, или «треугольник». Эта игра в мяч втроем то и дело прерывалась, когда мальчику-рабу приходилось бегать за мячом, упущенным одним из играющих. Когда, запыхавшись, игроки прекратили свои упражнения, Карпофор и его раб вошли в тепидарий. Почти тотчас какой-то человек подскочил к ним так проворно, будто только и ждал этого мгновения. Калликсту же показалось, что он где-то уже видел его.
— Сенатор! Позволь мне выразить тебе все мое восхищение! Наконец-то мне удалось увидеть воочию, как выглядит человек, в полной мере взысканный судьбой.
При этом физиономия небескорыстного льстеца приобрела подобающее случаю выражение.
— Я же и говорил тебе, Дидий Юлиан, что я — смертный, который на фортуну не обижается.
Не успел он произнести это имя, как перед взором Калликста ожили картины былого. Сколько же лет назад это было? Фуск, он сам, с ними Коммод... Все трое были тогда приглашены в гости к богатому патрицию.
Юлиан, по-видимому, его не узнал. Да и как бы он мог? Около десяти лет минуло. Властитель Рима, если бы столкнулся с ним, когда пировал у Карпофора, тоже, конечно, не обратил бы ни малейшего внимания на раба, которым он являлся. При воспоминании об императоре образ Марсии как бы сам собой естественно возник в его памяти. На самом же деле он оттуда и не уходил с самой той ночи, когда они повстречались в парке. Она-то наверняка и думать о нем забыла... А ростовщик между тем продолжал:
— А наши сограждане склонны забыть, что я оказывал республике не столь уж малые услуги. Как бы то ни было, император, пожалуй, просто выразил мне признательность, в конечном счете, это с его стороны жест довольно естественный.
— Ты слишком скромен, Карпофор. В любом случае могу тебя уверить, что я сам, равно как и вся римская знать, вечно будут благодарны тебе за то, что ты внес свой вклад в дело нашего освобождения от тирана.
— Надо полагать, ты имеешь в виду Перенния? Рискуя тебя разочаровать, скажу все-таки: знай, что я совершенно не причастен к его падению.
— Клянусь Геркулесом! А как же это возвышение до ранга сенатора? В тот самый вечер, когда наш Цезарь, наконец, открыл глаза на предательство своего префекта преторских когорт!
Карпофор разглядывал свои пальцы, унизанные перстнями.
— Моя роль ограничилась тем, чтобы устроить для императора и его приближенных неожиданное празднество. Конечно, может быть, то обстоятельство, что этот пир состоялся вдали от мест, находящихся под контролем преторианцев, благоприятствовал счастливому исходу дела.
— Разумеется, прекрасно, что император заметил другие ваши достоинства, — заметил Калликст. — А то ведь иные злые языки могли бы сказать, что один хороший обед превращает человека в сенатора.
Дидию Юлиану понравилось это вмешательство — он бросил на говорящего одобрительный взгляд.
— Это Калликст, — пояснил Карпофор, более чем довольный поводом положить конец спору, заведомо бесплодному. — Мой доверенный помощник. Он, помимо всего прочего, ведает моей казной. Однако пойдем, я не хочу тебя задерживать, ты же собирался приступить к омовению.
Они направились в судаторий — потогонную баню, Калликст поплелся за ними по пятам. Соображения хозяина его удивили. До сей поры он никогда не играл никакой мало-мальски ответственной роли по отношению к его казне. Так что же могло значить это утверждение?
Едкий жар судатория взял его за горло. Помещение, пожалуй, довольно просторное, было наполнено паром, выходящим из медных труб, образуя облака, которые скапливались под сводом потолка, одевая людские тела словно бы влажным невидимым плащом. Калликст ощутил, как на груди и спине обильно выступает пот. Он беспокойным жестом отбросил со лба черные пряди и подошел поближе к своим спутникам.
— Ну вот, отныне ты один из хозяев Рима, — как раз в это мгновение заявил Дидий Юлиан.
— Друг, ты приписываешь мне значение, которого я не имею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78