Ноги и руки стали картонными. Где-то чуть ниже сердца билась зарождающаяся истерика. Чувствуя, как темнеет в глазах и уплывает вокруг реальный мир, Антон перевернулся на живот и не в силах бросить мешающий теперь пистолет, неуклюже, по-крабьи, пополз в прихожую. Кардава был очень тяжелый. Вытащить из-под него Лукина не получалось. Стараясь не смотреть на Кленова и боясь вот-вот потерять сознание, он с остервенением налегал на мертвое тело грузина, кончиками пальцев ощущая, как слабо пульсирует жизнь в окровавленном Димкином теле. Не понимая, почему у него не хватает сил встать, Антон снова перевернулся на спину и неожиданно увидел тоненькую струйку, сочившуюся из пробитой на животе куртки. Колючая волна страха затопила все. Вслед за ней пришло безразличие. Он расслабился. Стало тихо и уютно. Этажом выше бормотал телевизор. Смешиваясь с кровью, по щекам скользнули слезы.
«Не хочу тишины!»
Он поднял пистолет и выпустил в потолок всю обойму.
Стены усмехнулись и побежали по кругу.
«Не хочу…»
ГЗ Василеостровского РУВД обнаружила их через пятнадцать минут.
Через полтора часа Дмитрий Лукин скончался в Покровской больнице, не приходя в сознание.
Вечером пошел дождь.
* * *
Перед парадной Антон остановился, чтобы успокоиться и унять нервную дрожь в руках. Холодные дождевые струи яростно стегали его по спине. Рукоятка «пээма» удобно легла в ладонь. Он повернулся лицом к дождю, прижался лопатками и затылком к неровной стене и жадно вдохнул. Кровь толчками била в висках, вызывая ноющую боль. Было жизненно необходимо сосредоточиться. Жизненно…
«Квартира Каретникова на третьем. Этажи высоченные. Балкона вроде нет. Черного хода нет точно. Каретников меня знает, должен открыть…»
Антон толкнул дверь и начал подниматься по лестнице.
«А если он не у Каретникова? Нет, вряд ли… С ним Фуня… ГОСПОДИ! ПУСТЬ ОН ОКАЖЕТ СОПРОТИВЛЕНИЕ! ГОСПОДИ! ПУСТЬ ОН ОКАЖЕТ СОПРОТИВЛЕНИЕ!»
Он понял все, когда увидел щель приоткрытой двери. Тянущий откуда-то сверху сквозняк настойчиво постукивал створкой о косяк. Внутри царила тишина. Еле дыша, стараясь не шуметь, Антон приоткрыл дверь и просочился в квартиру. Он уже знал, что увидит. Он чувствовал себя совершенно спокойным. Он уже видел ЭТО.
Запахи железа, огня и крови щипали ноздри. Неслышной тенью Антон вальсировал по квартире, перешагивая через то, что еще менее часа назад было людьми. Он не оставлял за спиной опасных пространств и не пропускал ни одного места, способного по объему вместить человека. В голове звенело. По щеке катилась капля пота, которая, казалось, имеет запах крови.
Направо ниша – пусто, шкаф – пусто, налево дверь в комнату, вроде никого… Прижимаясь к левой стене… Вперед…
Чем меньше оставалось непроверенных помещений, тем очевидней становилась то, что Антон понял фактически сразу: ОН ушел, ЕГО здесь нет. От этой мысли боль в голове становилась невыносимой. Три года бессонницы. Три года тоски, молчания и ночного бреда. Подарок на черной питерской набережной, и все снова. Он уже не осторожничал. В ярости пнул ногой тумбочку, стул. Стволом пистолета смел с кухонного стола два высоких бокала из тонкого красного стекла. С трудом подавил в себе желание всадить пулю в кинескоп «Шарпа». В голове, казалось, кто-то маленькими молоточками бьет по натянутым струнам, словно рана открылась, и кровь снова заливает лицо. Антон опустил пистолет и двинулся к выходу. Мучительно захотелось присесть. Головокружение кидало его от одной стены коридора к другой. Во рту стало солоно. Кровь шла носом. С трудом он вывалился на лестницу и схватился руками за перила.
«Сволочь! – закричал он в пролет. – Я найду тебя, тварь, найду, понял?!»
В разбитом окне последнего этажа продолжал петь ветер. Гулко молотил по железной крыше равнодушный питерский дождь.
С кладбища наползал серый, грязный, клубящийся, как вата, туман. Неумолимый дождь моросил, подобно заевшему на одной ноте музыкальному инструменту. Подслеповато щурясь фарами, по разбитому асфальту набережной проносились грузовики. Цыбин отошел от окна и налил себе в грубую фаянсовую кружку кипящего рубинового чая. Он всегда пил его доведенным до температуры расплавленного металла, без сахара, лимона и других добавок, чтобы острее чувствовать бодрящую горечь. До звонка оставалось еще двадцать три минуты, и, опустившись в жесткое, видавшее виды кресло, он снова взял в руки книгу:
Как быстро ты струишься между рук, как ускользаешь, время жизни краткой. Как легок шаг твой, смерть, когда украдкой немой стопой стираешь все вокруг.
Цыбин отпил глоточек раскаленного чаю и зажмурился, ощущая, как горячий шарик катится по пищеводу.
«До чего же близки у испанцев любовь к жизни и восхищение смертью, – подумал он. – Вот где полнота ощущения единоначалия света и тьмы, и во главе угла время: единственное мерило расстояния между ними, неукротимая сила, сводящая их в одной точке».
О смертный жребий, о удел злосчастный!
И дня нельзя прожить наверняка,
не домогаясь смерти ежечасно!
И каждого мгновения тоска
нам доказует пыткой, сколь напрасна,
сколь тороплива жизнь и сколь хрупка.
Телефон зазвонил, противно дребезжа разбитым корпусом. Цыбин посмотрел на часы: ровно четырнадцать ноль-ноль. Он отсчитал шесть звонков. Телефон умолк и ожил ровно через две минуты: звякнул дважды и снова стих. Цыбин отложил книгу. Звонок. Он сразу же поднял трубку.
– Алло! – Голос Анны был, как всегда, низким и хрипловатым, словно она была простужена.
– Это я, – сказал он, – через сорок пять минут, – и повесил трубку.
Одеваясь, он думал о том, что она все-таки редкого терпения и хладнокровия женщина и что без нее ему было бы гораздо тяжелее. Подойдя к зеркалу, придирчиво оглядел себя: синий «Адидас», кроссовки, турецкая кожанка, черная кепка. Его передернуло. Он ненавидел свое отражение. Так одевалось быдло. Тупое бритоголовое быдло. Но искусство требовало жертв.
Такси Цыбин поймал на трамвайной остановке, у кладбища, сел на заднее сиденье, чтобы не донимал разговорами шофер, и всю дорогу дремал под монотонный шелест «дворников», изредка глядя сквозь ресницы в покрытое дождевыми струйками лобовое стекло.
Пушки у Артиллерийского музея блестели, отполированные водой. Петропавловка терялась за сеткой дождя. На Анне был зеленый клеенчатый дождевик, надетый на толстый свитер, синие джинсы и высокие резиновые сапоги с завязками спереди. Двумя месяцами раньше она могла бы сойти за грибника, но сейчас, когда листья сохранились лишь в виде гнилых мокрых кучек, а голые ветви деревьев протыкали небо со всех сторон, она выглядела опоздавшей.
– Холодно, – поежилась она вместо приветствия.
– Ночью снег шел. – Цыбин приобнял ее за плечи. – Идем?
Несмотря на середину дня, в парке имени Ленина было сумрачно и пусто, только у «Горьковской» тек непрерывный людской ручей. Возле телефона-автомата Цыбин достал из кармана жетон и носовой платок. Дождавшись, когда у соседнего аппарата молоденькая девушка, по виду – студентка, закончит убеждать маму, чтобы та не волновалась и что «будут исключительно приличные ребята», он обмотал платком микрофон и набрал врезанный в память номер. Ответили почти мгновенно. Это ему не понравилось. Как будто человек сидел у телефона и ждал звонка.
– Слушаю. – Голос был гортанный с металлической ноткой.
– Это экспедитор, – Цыбин слегка сипел в трубку, – товар доставлен в сохранности.
Анна оторвалась от созерцания продуваемой ветром аллеи и, стрельнув на него глазами, слегка улыбнулась.
В эфире немного помолчали.
– Вы доставили намного больше товара, чем мы заказывали, – голос не изменился ни на йоту, – нам не нужно было так много.
– Это мои проблемы, – Цыбин тоже оставался спокоен, – я же не прошу у вас его оплатить. Считайте, что это издержки производства.
– Боюсь, на рынке это может вызвать негативную реакцию общественности.
– Люди, которые занимаются таким серьезным бизнесом, не должны беспокоиться по поводу мнения общественности.
«Гортанный» снова помолчал.
– В какой форме вы хотите получить зарплату?
– В той же, в какой и аванс. Выборг, 21.10.
– Может быть, хватит… – На секунду Цыбину показалось, что «гортанный» сейчас выйдет из себя, но тот сразу поправился: – Впрочем, как скажете.
– Выборг, 21.10, – повторил Цыбин и повесил трубку.
Дождь уменьшился, но небо по-прежнему было затянуто серой пленкой, без всяких просветов. Анна повела носом. В воздухе струился распространяющийся от ларька запах шавермы.
– Есть хочу. Мяса, – как всегда коротко сказала она.
Цыбин улыбнулся, слегка подняв уголки губ.
– В «Антверпен» нас, конечно, в таком виде не пустят, но есть место, где я накормлю тебя превосходным мясом. – Он посмотрел на часы: – У нас еще почти два с половиной часа. Гуляем!
Анна прищурилась. Взяв ее за локоть, Цыбин зашагал по Кронверкскому проспекту.
Внешне шашлычная «У Камала» имела не особенно презентабельный вид: простые оструганные столы, блеклые стены, недорогие столовые приборы. Цыбин выбрал столик у огромного, как магазинная витрина, окна и жестом подозвал молодую, кавказского типа девушку в строгом темном платье. Кафе было абсолютно пустым. Где-то в глубине кухни негромко играла музыка. Девушка быстро принесла бастурму, чанахи, хазани и бутылку сухого вина. Анна, жмурясь от удовольствия, как кошка, жевала мясо. Цыбин длинными глотками пил вино, глядя на ползущие под дождем машины. Было тихо и зябко. За стеклом подкрадывались ноябрьские сумерки. Анна доела последний кусочек хазани и, пригубив вино, тоже посмотрела в окно.
– Цыбин, – вдруг спросила она, – когда все это кончится?
Он с изумлением взглянул на нее. Раньше она никогда не задавала таких вопросов. Ему это не понравилось.
– Скоро, совсем скоро.
Она кивнула как ребенок, поверивший, что завтра он полетит на Луну.
– Мы уедем туда, где тепло, солнечно и люди всегда улыбаются. – Цыбин достал портсигар и извлек из него черную, густо пахнущую сигарку.
– Туда, где чисто и светло?
– Да, как у Хема.
Анна протянула руку через стол и, взяв у него сигарку, глубоко втянула ноздрями аромат. Она никогда не курила, но обожала запах табака, как кошка валерианку. Цыбин залпом допил остатки вина и, снова открыв портсигар, закурил.
– Как с диссертацией? – свернул он со скользкой темы.
– Мучаю первую главу. – Она поморщилась. – Вообще не уверена, что мне это нужно.
Цыбин выпускал аккуратные колечки дыма.
– Тема у тебя не очень. Дался тебе этот Бернс. Скучная британская поэзия столь же чопорна, как и сами англичане.
Она усмехнулась и снова сощурила зеленые глаза.
– Конечно, несчастному Роберту Бернсу далеко до испанских идальго, но на твоем месте я бы не обижала его: мы многим ему обязаны.
Они встретились в Комарово на семинаре, посвященному творческому наследию Бернса. Цыбин прекрасно помнил тот ветреный июнь, ее манящий загар, смело расстегнутую до третьей пуговицы блузку, чтение стихов на заливе и теплое дыхание на своей щеке во время танца в полутемном банкетном зале. Потом была осенняя Рига, дом на взморье, огонь в камине… Потом была Москва… Ночь… Зима… Ярослав…
Цыбин мотнул головой, отгоняя воспоминания. Он ненавидел компромиссы с самим собой. Даже если они радовали его после.
Влажная муть липла к окнам. Блекло замерцали желтые огни уличных фонарей. Он посмотрел на часы. Почти пять. Осенний город поедал время с прожорливостью голодной собаки.
– Пора? – Анна убирала в сумку зеркальце.
– Пора.
Бледный, круглолицый водитель рассыпающейся «шестерки» потребовал до Финляндского двадцатку. Машина натужно ревела пробитым глушителем и источала запах выхлопных газов. В кассовом зале было людно. Мокрые жители области, спеша с работы, выныривали из метро и брели на платформы забиваться в немногочисленные электрички.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
«Не хочу тишины!»
Он поднял пистолет и выпустил в потолок всю обойму.
Стены усмехнулись и побежали по кругу.
«Не хочу…»
ГЗ Василеостровского РУВД обнаружила их через пятнадцать минут.
Через полтора часа Дмитрий Лукин скончался в Покровской больнице, не приходя в сознание.
Вечером пошел дождь.
* * *
Перед парадной Антон остановился, чтобы успокоиться и унять нервную дрожь в руках. Холодные дождевые струи яростно стегали его по спине. Рукоятка «пээма» удобно легла в ладонь. Он повернулся лицом к дождю, прижался лопатками и затылком к неровной стене и жадно вдохнул. Кровь толчками била в висках, вызывая ноющую боль. Было жизненно необходимо сосредоточиться. Жизненно…
«Квартира Каретникова на третьем. Этажи высоченные. Балкона вроде нет. Черного хода нет точно. Каретников меня знает, должен открыть…»
Антон толкнул дверь и начал подниматься по лестнице.
«А если он не у Каретникова? Нет, вряд ли… С ним Фуня… ГОСПОДИ! ПУСТЬ ОН ОКАЖЕТ СОПРОТИВЛЕНИЕ! ГОСПОДИ! ПУСТЬ ОН ОКАЖЕТ СОПРОТИВЛЕНИЕ!»
Он понял все, когда увидел щель приоткрытой двери. Тянущий откуда-то сверху сквозняк настойчиво постукивал створкой о косяк. Внутри царила тишина. Еле дыша, стараясь не шуметь, Антон приоткрыл дверь и просочился в квартиру. Он уже знал, что увидит. Он чувствовал себя совершенно спокойным. Он уже видел ЭТО.
Запахи железа, огня и крови щипали ноздри. Неслышной тенью Антон вальсировал по квартире, перешагивая через то, что еще менее часа назад было людьми. Он не оставлял за спиной опасных пространств и не пропускал ни одного места, способного по объему вместить человека. В голове звенело. По щеке катилась капля пота, которая, казалось, имеет запах крови.
Направо ниша – пусто, шкаф – пусто, налево дверь в комнату, вроде никого… Прижимаясь к левой стене… Вперед…
Чем меньше оставалось непроверенных помещений, тем очевидней становилась то, что Антон понял фактически сразу: ОН ушел, ЕГО здесь нет. От этой мысли боль в голове становилась невыносимой. Три года бессонницы. Три года тоски, молчания и ночного бреда. Подарок на черной питерской набережной, и все снова. Он уже не осторожничал. В ярости пнул ногой тумбочку, стул. Стволом пистолета смел с кухонного стола два высоких бокала из тонкого красного стекла. С трудом подавил в себе желание всадить пулю в кинескоп «Шарпа». В голове, казалось, кто-то маленькими молоточками бьет по натянутым струнам, словно рана открылась, и кровь снова заливает лицо. Антон опустил пистолет и двинулся к выходу. Мучительно захотелось присесть. Головокружение кидало его от одной стены коридора к другой. Во рту стало солоно. Кровь шла носом. С трудом он вывалился на лестницу и схватился руками за перила.
«Сволочь! – закричал он в пролет. – Я найду тебя, тварь, найду, понял?!»
В разбитом окне последнего этажа продолжал петь ветер. Гулко молотил по железной крыше равнодушный питерский дождь.
С кладбища наползал серый, грязный, клубящийся, как вата, туман. Неумолимый дождь моросил, подобно заевшему на одной ноте музыкальному инструменту. Подслеповато щурясь фарами, по разбитому асфальту набережной проносились грузовики. Цыбин отошел от окна и налил себе в грубую фаянсовую кружку кипящего рубинового чая. Он всегда пил его доведенным до температуры расплавленного металла, без сахара, лимона и других добавок, чтобы острее чувствовать бодрящую горечь. До звонка оставалось еще двадцать три минуты, и, опустившись в жесткое, видавшее виды кресло, он снова взял в руки книгу:
Как быстро ты струишься между рук, как ускользаешь, время жизни краткой. Как легок шаг твой, смерть, когда украдкой немой стопой стираешь все вокруг.
Цыбин отпил глоточек раскаленного чаю и зажмурился, ощущая, как горячий шарик катится по пищеводу.
«До чего же близки у испанцев любовь к жизни и восхищение смертью, – подумал он. – Вот где полнота ощущения единоначалия света и тьмы, и во главе угла время: единственное мерило расстояния между ними, неукротимая сила, сводящая их в одной точке».
О смертный жребий, о удел злосчастный!
И дня нельзя прожить наверняка,
не домогаясь смерти ежечасно!
И каждого мгновения тоска
нам доказует пыткой, сколь напрасна,
сколь тороплива жизнь и сколь хрупка.
Телефон зазвонил, противно дребезжа разбитым корпусом. Цыбин посмотрел на часы: ровно четырнадцать ноль-ноль. Он отсчитал шесть звонков. Телефон умолк и ожил ровно через две минуты: звякнул дважды и снова стих. Цыбин отложил книгу. Звонок. Он сразу же поднял трубку.
– Алло! – Голос Анны был, как всегда, низким и хрипловатым, словно она была простужена.
– Это я, – сказал он, – через сорок пять минут, – и повесил трубку.
Одеваясь, он думал о том, что она все-таки редкого терпения и хладнокровия женщина и что без нее ему было бы гораздо тяжелее. Подойдя к зеркалу, придирчиво оглядел себя: синий «Адидас», кроссовки, турецкая кожанка, черная кепка. Его передернуло. Он ненавидел свое отражение. Так одевалось быдло. Тупое бритоголовое быдло. Но искусство требовало жертв.
Такси Цыбин поймал на трамвайной остановке, у кладбища, сел на заднее сиденье, чтобы не донимал разговорами шофер, и всю дорогу дремал под монотонный шелест «дворников», изредка глядя сквозь ресницы в покрытое дождевыми струйками лобовое стекло.
Пушки у Артиллерийского музея блестели, отполированные водой. Петропавловка терялась за сеткой дождя. На Анне был зеленый клеенчатый дождевик, надетый на толстый свитер, синие джинсы и высокие резиновые сапоги с завязками спереди. Двумя месяцами раньше она могла бы сойти за грибника, но сейчас, когда листья сохранились лишь в виде гнилых мокрых кучек, а голые ветви деревьев протыкали небо со всех сторон, она выглядела опоздавшей.
– Холодно, – поежилась она вместо приветствия.
– Ночью снег шел. – Цыбин приобнял ее за плечи. – Идем?
Несмотря на середину дня, в парке имени Ленина было сумрачно и пусто, только у «Горьковской» тек непрерывный людской ручей. Возле телефона-автомата Цыбин достал из кармана жетон и носовой платок. Дождавшись, когда у соседнего аппарата молоденькая девушка, по виду – студентка, закончит убеждать маму, чтобы та не волновалась и что «будут исключительно приличные ребята», он обмотал платком микрофон и набрал врезанный в память номер. Ответили почти мгновенно. Это ему не понравилось. Как будто человек сидел у телефона и ждал звонка.
– Слушаю. – Голос был гортанный с металлической ноткой.
– Это экспедитор, – Цыбин слегка сипел в трубку, – товар доставлен в сохранности.
Анна оторвалась от созерцания продуваемой ветром аллеи и, стрельнув на него глазами, слегка улыбнулась.
В эфире немного помолчали.
– Вы доставили намного больше товара, чем мы заказывали, – голос не изменился ни на йоту, – нам не нужно было так много.
– Это мои проблемы, – Цыбин тоже оставался спокоен, – я же не прошу у вас его оплатить. Считайте, что это издержки производства.
– Боюсь, на рынке это может вызвать негативную реакцию общественности.
– Люди, которые занимаются таким серьезным бизнесом, не должны беспокоиться по поводу мнения общественности.
«Гортанный» снова помолчал.
– В какой форме вы хотите получить зарплату?
– В той же, в какой и аванс. Выборг, 21.10.
– Может быть, хватит… – На секунду Цыбину показалось, что «гортанный» сейчас выйдет из себя, но тот сразу поправился: – Впрочем, как скажете.
– Выборг, 21.10, – повторил Цыбин и повесил трубку.
Дождь уменьшился, но небо по-прежнему было затянуто серой пленкой, без всяких просветов. Анна повела носом. В воздухе струился распространяющийся от ларька запах шавермы.
– Есть хочу. Мяса, – как всегда коротко сказала она.
Цыбин улыбнулся, слегка подняв уголки губ.
– В «Антверпен» нас, конечно, в таком виде не пустят, но есть место, где я накормлю тебя превосходным мясом. – Он посмотрел на часы: – У нас еще почти два с половиной часа. Гуляем!
Анна прищурилась. Взяв ее за локоть, Цыбин зашагал по Кронверкскому проспекту.
Внешне шашлычная «У Камала» имела не особенно презентабельный вид: простые оструганные столы, блеклые стены, недорогие столовые приборы. Цыбин выбрал столик у огромного, как магазинная витрина, окна и жестом подозвал молодую, кавказского типа девушку в строгом темном платье. Кафе было абсолютно пустым. Где-то в глубине кухни негромко играла музыка. Девушка быстро принесла бастурму, чанахи, хазани и бутылку сухого вина. Анна, жмурясь от удовольствия, как кошка, жевала мясо. Цыбин длинными глотками пил вино, глядя на ползущие под дождем машины. Было тихо и зябко. За стеклом подкрадывались ноябрьские сумерки. Анна доела последний кусочек хазани и, пригубив вино, тоже посмотрела в окно.
– Цыбин, – вдруг спросила она, – когда все это кончится?
Он с изумлением взглянул на нее. Раньше она никогда не задавала таких вопросов. Ему это не понравилось.
– Скоро, совсем скоро.
Она кивнула как ребенок, поверивший, что завтра он полетит на Луну.
– Мы уедем туда, где тепло, солнечно и люди всегда улыбаются. – Цыбин достал портсигар и извлек из него черную, густо пахнущую сигарку.
– Туда, где чисто и светло?
– Да, как у Хема.
Анна протянула руку через стол и, взяв у него сигарку, глубоко втянула ноздрями аромат. Она никогда не курила, но обожала запах табака, как кошка валерианку. Цыбин залпом допил остатки вина и, снова открыв портсигар, закурил.
– Как с диссертацией? – свернул он со скользкой темы.
– Мучаю первую главу. – Она поморщилась. – Вообще не уверена, что мне это нужно.
Цыбин выпускал аккуратные колечки дыма.
– Тема у тебя не очень. Дался тебе этот Бернс. Скучная британская поэзия столь же чопорна, как и сами англичане.
Она усмехнулась и снова сощурила зеленые глаза.
– Конечно, несчастному Роберту Бернсу далеко до испанских идальго, но на твоем месте я бы не обижала его: мы многим ему обязаны.
Они встретились в Комарово на семинаре, посвященному творческому наследию Бернса. Цыбин прекрасно помнил тот ветреный июнь, ее манящий загар, смело расстегнутую до третьей пуговицы блузку, чтение стихов на заливе и теплое дыхание на своей щеке во время танца в полутемном банкетном зале. Потом была осенняя Рига, дом на взморье, огонь в камине… Потом была Москва… Ночь… Зима… Ярослав…
Цыбин мотнул головой, отгоняя воспоминания. Он ненавидел компромиссы с самим собой. Даже если они радовали его после.
Влажная муть липла к окнам. Блекло замерцали желтые огни уличных фонарей. Он посмотрел на часы. Почти пять. Осенний город поедал время с прожорливостью голодной собаки.
– Пора? – Анна убирала в сумку зеркальце.
– Пора.
Бледный, круглолицый водитель рассыпающейся «шестерки» потребовал до Финляндского двадцатку. Машина натужно ревела пробитым глушителем и источала запах выхлопных газов. В кассовом зале было людно. Мокрые жители области, спеша с работы, выныривали из метро и брели на платформы забиваться в немногочисленные электрички.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38